«О тебе, о тебе, о тебе, Ничего, ничего обо мне! В человеческой, темной судьбе Ты — крылатый призыв к вышине.» Н. Гумилев
Первое утро после отъезда Рея хмурилось туманной дымкой. Солнце, всегда радостно пляшущее в красной листве леса Маннигел, сегодня не радовало своим присутствием: укрылось покрывалом низких сизых туч, словно отгородилось — не мешайте, сплю я. Поднявшись с постели, Линн увидела, что матушки Вернанди нет. Только котелок с приятно пахнущим рагу стоял на столе: теплый, но едва-едва, значит, ушла спозаранку. И куда надобность возникла, ведь вчера только корзину с деревни притащили: еды, порошков, всяких склянок… Первым делом молодая целительница кинулась к травам, оставленным высыхать на широком подоконнике: хорошо ли просохли, не опали ли цветочки с тонких стебельков? А то пора уж зелья варить, восстанавливающие жизненные силы. Все оказалось в порядке. Девушка умылась, позавтракала да чистоту в доме навела — чары не любят пыли и грязи. Мелкий дождичек, зашлепавший вдруг по лужам за окном, навеял тоску. А может, это печаль по любимому была виной? Как бы там ни было, на глаза то и дело наворачивались слёзы, и Линн только успевала смахивать их тонким платком с мокрых щек, чтобы не накапали в баночки с зельями. «Что ты, сердце, так убиваешься? — увещевала саму себя целительница. — Уже сегодня свершится то важное дело, судьба мира, к которому так рвался быть причастным Рей. А к завтрашнему утру, даст Айон, он уже вернется. И постучит в ворота, хвастая крыльями, радостно засмеется, обнимет…» Сложив готовые зелья в сумку, Линн вышла на крыльцо: что-то дебры неспокойны, скорее всего, забыла матушка их накормить с утра. Лес сиял, умытый дождиком, под редкими, но упорными лучами, пробивающимися сквозь тучи. Солнышко выспалось, отдохнуло, и теперь спешило убрать свой небесный дом от застывшей в выси серой дождевой мороси. Зазвенела мошкара, запели птицы — тревожно, совсем как вчера, не попадая в такт с радостной, свежей природой вокруг. Невдалеке, за оградой, сердито цокал тару. «И как только не боится подбираться так близко к человеческому жилью? — подумала девушка. — «А впрочем, кого бояться? Охотник ведь уехал…» Слушая звуки леса, оживающего после дождя, Линн споро покормила квакающую живность сушеной мютой с добавлением порошка из склизкого гриба, как услышала знакомый стук палицы. На тропинке показалась Вернанди, отчаянно хромавшая и охавшая, когда за шиворот с потревоженных веток деревьев срывались нечаянные капли. — Что стоишь, глазеешь? — еще издали прикрикнула колдунья. — Зелья готовы, дебры накормлены? — Да, матушка, — смирно, но с затаенной усмешкой в прозрачных серых глазах произнесла девушка. Её всегда забавляла способность Вернанди сначала ворчать, а потом только проявлять истинные чувства — заботу и любовь. Вот, сейчас спросит: ела ли, здорова ли? Покряхтывая и стеная, старушка миновала открытые настежь ворота, не забыв сунуть Линн, следовавшей за ней неотступно, мешок со всякой всячиной. Затем Вернанди плюхнулась на лавку под окном и произнесла, цепко глядя на девушку: — Плакала, вижу… Ох, не зря, да все равно — напрасно. Поела хоть? Я там оставила, не должно было остыть. — Поела, прибралась да зелий наварила, — мелодичным голосом ответила девушка, после чего потащила в дом мешок, оставив матушку дышать свежим воздухом в одиночестве. — Завари нам душистых трав, на дорожку выпьем, — крикнула ей через открытое окно Вернанди. Донеслись звуки льющейся в котелок воды, вспыхивающего в очаге огня, и только после — вполне закономерный вопрос: — Вы куда-то собрались, матушка? — колдунья прямо-таки видела изумленно вскинутые брови девушки, хоть и сидела спиной к распахнутым ставням. — Не я собралась, а ты, — хохотнула Вернанди. Казалось, её забавляло искреннее недоумение Линн и собственное знание чего-то тайного. Поулыбавшись, вздохнула: хорохориться для виду можно сколько угодно, только тревожно на сердце — по-настоящему. Знала, что девушка не спросит лишнего, пока не соберется с мыслями, а к тому времени и отвар поспеет. Все знают, что с горячим напитком, источающим небывалый аромат, жизнь, какой бы горькой она ни казалась, становится чуточку легче. — Итак… — Линн появилась в дверях, ловко удерживая в руках две дымящиеся кружки и коробочку со сладким порошком. Устроившись на лавочке рядом с матушкой, девушка вручила ей отвар, добавила порошка и, только взявшись за свою кружку, продолжила: — Оказывается, я куда-то собралась, сама того не ведая. Уж расскажите, самой любопытно. — На твоем месте я бы так не веселилась, — брякнула по привычке Вернанди, и тут же пожалела об этом, увидев, что глаза Линн набухают близкими слезами. В желании исправить ситуацию старушка воскликнула: — Давай по глоточку, вроде остыло. А тогда расскажу все, как есть. Только не плачь, не то и мне придется. Трудно это все, девочка моя, да время пришло. Девушка послушно отхлебнула приятно горячий, душистый напиток и приготовилась слушать. Вернанди, отставив кружку в сторону, тем временем начала: — Грядут смутные времена для всей Атреи. Не ведомо никому, сумеют ли земля наша и небо над головой вытерпеть бурю, которая уже совсем близко. Даже я, видящая много больше, чем простые смертные, не знаю — останусь ли или придется кануть… Все, что могу, это попытаться спасти одну светлую душу, скрасившую мое старушечье одиночество, терпеливо сносящую капризы да вредность. Ставшую дочкой дороже иных кровных… — Матушка… — пропищала Линн, делая «страшные» глаза. А колдунья взяла её за руку и продолжила: — Собрала тебе всё необходимое, сейчас дебр принесет. А ты — пойдешь в горы, что за деревней виднеются, выпьешь там пузырек особый, и, даст Айон, смилуются над тобой силы темные. — Но… Как?.. Зачем?.. — залепетала девушка, ощущая себя словно в тумане от навалившихся новостей. Вернанди крепко её обняла, расцеловала в обе щеки и, втиснув в непослушные руки котомку, чуть ли не вытолкала за ворота: — Ступай! Чую, пора, скоро случится беда. И не забудь пузырек выпить! Линн спохватилась, уже пройдя несколько шагов по тропе. Взяла себя в руки, метнулась стрелой обратно — колдунье руки поцеловать. После того только побежала, взмахнув на прощание рукой: — Спасибо, матушка! Вовек вашей доброты не забуду! — Ну-ну, забудешь, как миленькая. Вместе потом вспоминать придется, — пробормотала Вернанди вслед убегающей девушке, не заметившей, как по сморщенной щеке покатилась капелькой слеза. И, пока Линн не скрылась вдали, так и стояла у ворот, опершись на клюку, в окружении верных дебров.***
Рей за всю ночь не сомкнул глаз. Сначала не дали поспать, а потом уж — и сам не смог, ошеломленно переваривая услышанное откровение. А дело было в том, что около полуночи в казарму, где рядами стояли койки с мирно посапывающими, утомленными дорогой солдатами-людьми, вошел давешний акан-капитан, с которым так и не поговорил Рей. Двигаясь ловко, словно киллос, он неслышно подошел к юноше. И только успел коснуться его плеча, как тот обернулся — видимо, чуткий сон вошел в привычку давно, — и сверкнул яркими зелеными глазами: «что стряслось?». По настоянию Риалбиста они тайком прошли мимо стража на входе и направились к темному дому у ворот. Вот там-то для Рея наступило время открытий. Оказывается, призрачная идея мирного договора висит на волоске, а война по-прежнему продолжается, пусть поддерживаемая всего горсткой заговорщиков, среди которых — один явно безумный Служитель Вечности! Оказывается, никому не известному следопыту поручают изменить судьбу мира, не проверив даже, метко ли он стреляет из лука. А впрочем, хватит лукавить: капитан еще в деревне до отправки в Башню наслушался хвалебных речей наместника, что, мол, Рей — лучший из лучших, хоть сейчас производи в бессмертные. Оказывается, Асфель проявил небывалые чувства (доброту или жалость?), и самолично в том самом заброшенном доме провел церемонию посвящения Рея в даэвы, строго-настрого приказав даже не прикасаться к крыльям, пока не придется, возможно, спешно и быстро сматываться. Конспирация, значит. Юношу до рассвета терзали противоречивые мысли. Вернувшись в казарму, он бесшумно пробрался к своей койке, лег и даже закрыл глаза, хотя сон был от него сейчас настолько далеко, насколько далека дорогая и любимая Линн. Разбитые вдребезги иллюзии о непогрешимости и чести мира рождали в душе что-то, свойственное не мальчику, но мужчине. По обрывкам фраз, которыми перекидывались между собой Риалбист со Служителем, Рей с его цепким умом уловил если не все, то многое. Не столько в силу оказанного доверия, сколько по действительным рассуждениям юноша понял, что, затевая мирные переговоры, бессмертные сели в незапряженную телегу, которая катится с отвесной горы — в неизвестность. Прав Асфель, что балаурам нельзя доверять. В свете этого еще более мучительно-непонятными выглядели мотивы Азраэля, Ариэли, Сиэли и других, выступивших с доводами «за». Только одно терзало отважного и справедливого следопыта: вдруг следствия правоты противников мира окажутся много более губительными для Атреи, чем заблуждения других? Когда за окнами посерело, Рей в тысячный раз повернулся на жесткой постели, терзаясь самой глупой в данной ситуации мыслью: «Только бы не промахнуться!». Асфель ведь, не будь дураком, приказал ему убить Великого Лорда балауров!