Мнимое супружество.

Приближалась весна. Она пришла незаметно. Зимние морозы прекратились, снега растаяли, ледяные ветры потеплели, зеленая поросль начала покрывать землю, с каждым днем становясь все гуще, словно ночами над ней проносилась легкокрылая надежда, оставляя наутро все более явственный след. Между листьев проглядывали цветы — подснежники, крокусы, золотистые анютины глазки. Я расцветала вместе с весной — ведь во мне росла новая жизнь, а сердце согревалось любовью, которую дарил мне Эдвард. Все сомнения, все тревоги и печали, что мучили меня, улетучились, подобно утренней дымке тумана, что рассеивают яркие лучи солнца, и я наслаждалась тем чудом умиротворения и спокойной уверенности в будущем, что в своей безграничной милости даровал мне Господь. Мы с Эдвардом обвенчались в конце марта. Сент-Джон, который к этому времени передал мортонский приход другому священнику, присутствовал на нашей свадьбе в качестве гостя, как и мои горячо любимые сестры — Диана и Мэри. То глубокое чувство, что испытывал ко мне мистер Рочестер, то смирение, с которым он перенес свалившиеся на него испытания — все это тронуло сердца моих родных, и они приняли Эдварда в круг нашей семьи. Накануне бракосочетания мой кузен предложил мне прогуляться с ним, чтобы сказать несколько слов наедине. Удивительно, но Эдвард воспринял это с пониманием и ни словом, ни жестом не проявил своего неудовольствия. Казалось, ревность в отношении Сент-Джона больше не тревожила его: он стал относиться к нему с должным уважением и без той неприязни, что омрачила их знакомство, и это несказанно радовало меня. Когда мы достаточно далеко удалились от дома, Сент-Джон наконец-то заговорил. — Наверное, Джен, вы гадаете, зачем я вас позвал сегодня с собой, не так ли? Я кивнула. — Я должен извиниться перед вами, — увидев, как округлились от удивления мои глаза, он слегка улыбнулся. — Да, Джен. Я судил вас и мистера Рочестера, не имея на это никакого права, ведь сказано у Матфея: «Какой мерой вы мерите, такой будет отмерено и вам». И такой великий грешник, как я, в своей гордыне дерзнул говорить с вами от имени Создателя, нарушая его замысел в отношении вас. Внушая вам мысли о смирении, о долге перед Богом, о великой миссии, что вы должны исполнить, я, преследуя свои цели, забыл о главном — о вашей душе. А она, в своей безграничной мудрости, воспротивилась мне, моему призыву, ибо ничего в ней на него не откликнулось. И в то же время она услышала другой призыв — призыв умирающего на дороге дорогого для нее человека. Что это, как не промысел Божий? Впервые я увидел чудо настоящей любви, Джен, впервые мое сердце усомнилось в том, во что я всегда твердо верил, но я никак не мог принять то, что могло противоречить моим убеждениям. Я слушала его, затаив дыхание. — Человек не может постигнуть дел, которые Бог делает, от начала до конца… И в ту ночь я понял истинность этих слов, — продолжал Сент-Джон. — Я видел, как вы склоняетесь над мистером Рочестером, как горячо молитесь о его выздоровлении, с какой заботой ухаживаете за ним, и неожиданно я почувствовал ревность. Я решил во что бы то ни стало вернуть себе ваше расположение, погасить в вашем сердце тот огонь, что пылал не для меня, но почти сразу понял тщетность своих попыток. Увы, я слишком холоден, Джен, слишком суров, чтобы вы могли искренне привязаться ко мне — это было горько осознавать, но в конечном итоге подобное осознание было мне необходимо. Вы стремились к другому огню, пылающему столь же ярко, как и ваш, я же в своем эгоистичном самодовольстве препятствовал вам, — он немного помолчал. — Гордость разлучает душу с Богом и является для нее гибелью и смертью, и я чуть было не ступил на дорогу, уводящую меня в Ад. — Сент-Джон, это неправда! — воскликнула я. — Увы, но это так. Человек, которого я считал грешником, преподал мне урок истинного смирения, а женщина, которую я желал вести за собой к Богу, показала мне всю глубину главной христианской добродетели — любви. Вы понимаете меня, Джен? Я сейчас как Адам, изгнанный из Рая, вокруг которого все лежит в руинах, и он не видит цели в жизни. Точнее, та цель, что он избрал себе, кажется ему теперь недостижимой, а он сам — недостойным идти к ней. Я подошла к нему так близко, что полы наших одежд соприкоснулись. — Дорогой брат, вы слишком строго судите себя, — тихо проговорила я. — И снова пытаетесь постигнуть замысел Божий, который известен лишь ему одному. Что говорит ваше сердце? Он опустил голову. — Мое сердце молчит… Я вздохнула. Мне было больно видеть этого человека, которого я привыкла считать образцом сдержанности и непоколебимой веры, таким растерянным и подавленным. Что я могла сказать ему, чтобы ободрить, как поддержать? — Если вы чувствуете вину передо мной, Сент-Джон, то я от всей души прощаю вас, ибо ваши помыслы были безгрешны, а намерения — чисты, — наконец проговорила я. — И я уверена, что Бог даст вам знак, как следует поступить, и укажет вам путь, как он указал его мне. Сент-Джон вдруг наклонился ко мне и быстрым поцелуем коснулся моего лба. — Я желаю вам счастья, Джен. Вы его заслуживаете, как никто в этом мире. Я же пойду по той дороге, которую давно избрал, пусть даже теперь и сомневаюсь в правильности своего выбора. Мне уже поздно начинать жить чувствами, коль скоро мой разум подчинил их себе, да и вряд ли я встречу когда-нибудь кого-то, подобного вам… С этими словами он поспешно удалился. Я же смотрела ему вслед и не могла двинуться с места. Да, моя любовь всецело принадлежала Эдварду, и это было так же истинно, как ежедневный восход солнца, но сейчас в моем сердце что-то дрогнуло, словно натянулась тонкая нить, связывающая меня с Сент-Джоном, и отчаянно затрепетала, пробуждая в душе бурю волнений, совсем неуместную в преддверии моей скорой свадьбы. На один краткий миг я представила, что могло бы быть, выбери я иной путь, предпочти другого мужчину, во всем отличного от моего избранника, и покачала головой. Один искренний порыв чувства не мог изменить натуры Сент-Джона, и я неизбежно столкнулась бы с его железной волей, жестоко подавляющей мою, и в бурных волнах его жизни потеряла бы свою… Он уехал на следующее утро после нашей с Эдвардом свадьбы. Я слышала, как отворилась наружная дверь, и Сент-Джон вышел из дома. В окно мне было видно, как он прошел через сад, направляясь к дороге, которая вела по торфяному болоту в сторону Уиткросса, где он должен был сесть в почтовую карету, увозящую его в Кембридж, к его друзьям, которых он хотел повидать перед отъездом из Англии. «Прощай, брат!» — мысленно напутствовала я Сент-Джона, уже зная, что больше никогда не увижу его, поскольку хотела покинуть Мурхауз до его возвращения. Совсем скоро мое положение должно было стать заметным окружающим, а я не желала, чтобы даже тень скандала падала на мою семью. Мы с Эдвардом хотели вернуться во Францию, где я могла бы разрешиться от бремени вдали от осуждающих глаз и пересудов. Я так и не решилась никому сказать о том, что ношу ребенка — жестоко коря себя за недоверие к своим близким, я, тем не менее, была не в силах переступить границы условностей и общественной морали. Увы, дух мой все еще был слаб, а сердце буквально сжималось от страха, что моя семья осудит меня. Этого я бы не вынесла. Итак, читатель, моя повесть подходит к концу. Через несколько дней я покину родные берега с человеком, которого безмерно люблю, и который искренне и горячо любит меня, чтобы начать новую жизнь по ту сторону Ла-Манша. В Англии нас больше ничего не держит — Эдвард решил не восстанавливать Торнфилд, так как этот дом будит в нем слишком тяжелые воспоминания, а Адель он еще несколько месяцев назад распорядился отправить в школу. Конечно, я собираюсь забрать девочку к нам, как только мы окончательно устроимся во Франции, но пока понимаю необходимость этой вынужденной разлуки — в ближайшее время я не смогу уделять ей должного внимания и заботиться о ней. Диана и Мэри обещали нас навестить, как только окончится медовый месяц, на что мой муж ответил, что лучше бы им этого не дожидаться, а то они, пожалуй, никогда не приедут, ведь наш медовый месяц будет сиять нам всю нашу жизнь, и его лучи померкнут лишь над нашими могилами… И я целиком и полностью согласна с ним, ведь нас не может утомить общество друг друга, как не может утомить стук сердца, которое бьется в его и в моей груди. Быть вместе — значит для нас чувствовать себя так же непринужденно, как в одиночестве, и так же весело, как в обществе. Бог даровал нам любовь, которую не каждому дано познать, и мы будем хранить этот бесценный дар, как величайшее сокровище, живя друг для друга и испытывая безграничную благодарность к Создателю за каждый проведенный вместе день…