Майская ночь, или Будьте любезны, уберите от меня свою лопату!

I. Бамбук наполнился водой, качнулся, ударился краем о камень, опорожняясь, и снова вернулся на место, ручей журчал громко и напевно. Время от времени ветер теребил витой шнур с мелкими латунные колокольцами на воротах у лестницы, ведущей в храм. Весенние маргаритки, ещё не успевшие отцвести, покрывали пологий склон по бокам от дороги нежно-лиловыми звездочками, прячущимися в низкой густой траве. Утреннее солнце, ещё только поднимающееся над городом, нещадно пекло голову. А собеседник старого монаха — светловолосый, с козлиной бородкой и хитрыми глазами, одетый в вульгарную гавайскую рубаху, укороченные штаны с карманами и традиционные высокие гэта, не вяжущиеся со всем его видом совершенно, — слушал и улыбался, вытащив изо рта неприкуренную сигарету. — Сделаю всё, что в моих силах, — пообещал он с ленцой в голосе. Старый монах, исполняющий роль настоятеля при местном храме, открыл рот, чтобы ещё раз переспросить, уверен ли достойный господин, что его сан позволяет совершать подобные обряды, но грудная жаба взбрыкнула невовремя, заставляя заходиться мокрым кашлем. — Не нервничай, отец, — порекомендовал светловолосый, хлопая широкой ладонью по плечу настоятеля так, что тот едва не осел на пыльные камни лестницы, ведущей к храму. — Я за свои слова отвечаю. — Простите, вы были знакомы с покойной? — хрипящим голосом поинтересовался настоятель. — А? — светловолосый задумался, склонив голову и разглядывая резной ящик для подаяний. — Смотря что вы имеете в виду. Если спрашиваете, знал ли я её имя — нет, не знал. — Тогда почему вы изъявили желание? — Ну, знакомства бывают разные, — легкомысленно махнул рукой светловолосый. — Но я вынужден буду попросить вас об одолжении, вы же понимаете? Мне нужна комната, чтобы привести себя в порядок перед началом... — Конечно, — закивал поспешно настоятель. — Конечно, пройдемте. Он чувствовал себя неловко в присутствии этого человека, появившегося в городе совершенно неожиданно и так же неожиданно заявившегося в храм с предложением о помощи. С одной стороны, помощь действительно требовалась — провести заказной обряд было абсолютно некому. Но, с другой стороны, светловолосый никак не походил на странствующего монаха, которым представился. Откровенно говоря, гораздо больше он был похож на стареющего прощелыгу, не избавившегося от любви к аферам даже после трех десятков лет жизни. — Я могу вам предложить что-то кроме комнаты? — спросил настоятель и вновь закашлялся. — Может быть... соответствующие одежды? — Нет, спасибо, — отозвался светловолосый. — У меня есть. — Тексты сутр? — Обижаете... — Вы носите их с собой? — искренне полюбопытствовал настоятель. — Зачем? — осклабился светловолосый. — Я помню их наизусть... Только на пороге комнаты для гостей настоятель вспомнил то, о чем забыл спросить. Ему стало неловко за свою невнимательность. — Простите, вы не представились? — смущенно попросил он. — Ошино Меме, — светловолосый хмыкнул. — Простите, мне бы хотелось отдохнуть с дороги несколько часов перед началом дневной церемонии... Если позволите? II. Церемония отпевания проходила так, как ей и было положено. Ошино читал сутры, семья стояла у алтаря, вытирая слезы, воскуряя ладан и принимая конверты с деньгами. Покойница, одетая в белое, выглядела спящей. Иногда Ошино смотрел на неё краем глаза, подмечая детали: округлое лицо с запавшими щеками, бледность кожи, обильно присыпанной пудрой, чуть приподнятые уголки губ, словно даже в посмертии она продолжала улыбаться. К концу церемонии от ладана начало пощипывать глаза, и в помещении стало душно. Сводило ноги, и садился голос — едва заметно, но малоприятно. Родители девочки — кажется, ей ещё не исполнилось и шестнадцати — выглядели опустошенными. Конечно, им ни до чего не было дела. Цепляясь за плечи друг друга, мать и отец принимали соболезнования, не глядя на гостей. Сначала Ошино казалось, что близких родственников всего двое, но по мере того, как гости, отдав подарки и конверты с деньгами, начали расходиться, он начал обращать внимание на нервного молодого человека, державшегося чуть поодаль от толпы, — растрепанные волосы на затылке торчали в разные стороны, а черная школьная форма была ему явно не по размеру и уж совсем не по возрасту. Он то и дело поправлял очки и оттягивал расстегнутый ворот рубашки, словно ему было нечем дышать. — Простите, пожалуйста! — он окликнул Ошино, когда родители направились к выходу из храма — поначалу они хотели остаться на вигилию, но оба были слишком измождены для этого, поэтому легко поддались на уговоры уйти. — Простите! Можно мне остаться?.. Вместо них... Ошино задумался. Читать всю ночь сутры — приятного мало, а в компании убитых горем родственников — тем более. К тому же, его методика работы вряд ли могла бы понравиться близким родственникам покойницы. — А кем вы приходились ей? — он достал из рукава припрятанную пачку сигарет, открыл её и с удовольствием вдохнул запах крепкого табака, лучше всего перебивающий трупную вонь, приторно-сладкую и пока еле различимую даже для Ошино, но уже достаточно навязчивую. — Я? — молодой человек растерялся. — Ну, не я же, — согласился Ошино. — Вы же понимаете, это таинство, и допускать до него всех желающих было бы с моей стороны верхом непрофессионализма. — Да-да, конечно! — молодой человек закивал. У него немного дрожали руки, а под глазами отчетливо виднелись темные круги. — Я понимаю. Я понимаю, что есть вещи, допускать до которых случайных людей попросту непозволительно. Это всё равно, что поставить к плите человека, никогда не готовившего, или позволить человеку без образования учить в школе, или... — Нет, — Ошино улыбнулся. — Это неверные примеры. — Неверные? — молодой человек сглотнул и затравленно посмотрел на него. — Это всё равно, что звать гостей насладиться первой брачной ночью с молодоженами, понимаете? — пояснил Ошино. — Так кто вы? Брат, жених или любовник, существование которого девочка скрывала? Мне было бы очень неловко узнать, что сей нежный цветок, сорванный раньше срока, был обезображен вашей похотью... Молодой человек сжался, сделал глубокий вдох и замотал головой. — Нет! Нет!.. Вы всё неверно поняли! Я... — Я знаю, кто вы, — неожиданно серьезно отрезал Ошино. — И я не советую вам оставаться. Она бы не хотела... Молодой человек резко расправил плечи и, хмурясь, посмотрел на него. — Вы не можете знать ни меня, ни её... — возразил он. — Вы же приезжий. — О! — Ошино рассмеялся, оправил воротник и убрал кисти рук в рукава. — Вам не стоит об этом думать. Просто послушайте меня и приходите завтра на похороны. А сегодня вам лучше поспать. Сосредоточенно хмурясь, молодой человек бросил ещё один взгляд Ошино поверх плеча и согласно кивнул. Ошино долго смотрел ему вслед, а потом обернулся к алтарю и вздохнул. Впрочем, ночью ему думалось всегда гораздо лучше. III. За закрытыми сёдзи стрекотали кузнечики. Тихо, почти нежно. Шумела молодая листва — убаюкивала. Ошино отпустил маленькую служку, работающую при храме, и скривился, взглянув на оставленные ею воду и чай. Сам разжег огонь в горелке и плеснул немного саке из припрятанной бутылки. — Люблю обстоятельность, знаешь ли, — со смешком заметил он покойнице, словно та его слышала. Саке быстро нагрелось. Он перелил его из стеклянного чайника в пиалу и несколько секунд любовался, как над ней поднимается легкий пар — в храме после заката оказалось прохладно. — Твоё здоровье, милая! Тепло разлилось по телу. Ошино уселся на пол спиной к покойнице, достал офуда и разложил их вокруг себя, оставив саке и горелку внутри круга. Потом сделал глубокий вдох. — Пора начинать, как считаешь? — прошептал он и, прочистив горло, нараспев зачитал: — Авалокитешвара во время осуществления глубокой праджня-парамиты ясно увидел, что все пять скандх пусты. Тогда он избавился от всех страданий, перейдя на другой берег... Сначала ничего не происходило. Только огонь горелки задрожал и погас, молочно-белый дым от фитиля упал на пол и потек, заполняя пространство внутри круга из офуда, словно его наливали в бутыль тонкой струйкой. Он покрыл весь пол, заколыхался и начал подниматься выше. За спиной заворочалась покойница. — Оставьте меня, пожалуйста, — попросила она хрипло. — Я устала, я просто сплю. Вы мешаете мне. Утром я встану. — Не встанешь, — спокойно отозвался Ошино. — Разве ты не слышишь, что я тебе читаю? Покойница снова заворочалась за его спиной. Он поднял голову и посмотрел на большой портрет в рамке на алтаре в окружении цветов. Фотография побледнела, черная краска медленно стала сползаться к центру, образовывая воронку, и когда она стала совсем маленькая, взорвалась тысячей ломаных линий. Теперь на Ошино удивленно смотрела совсем другая девочка — немного младше, со смешными короткими косичками и повязкой на правом глазу. Повязка была насквозь пропитана свежей кровью, и по щеке стекали несколько алых пятен, влажно блестящих и ярко выделяющихся на черно-белом фото. — Я умерла? — спросила девочка тихо. — Расскажи, что с тобой случилось? — попросил Ошино. — Несчастный случай, — ответила она так же тихо. Её губы двигались медленно, не успевая за звуком — фотография ещё кривилась, стараясь выговаривать слова, а ответ уже отзвучал. — Несчастные случаи бывают разными, — заметил Ошино. — Что с твоим глазом? — С глазом? — девочка задумалась. Из-за рамки показалась её рука — худая и бледная, — она провела по повязке, пачкая пальцы, и удивленно поднесла их к здоровому глазу. — Что это? — испуганно спросила она и снова потянулась к повязке. — Что?.. Перепачканная кровью тряпка сползла по щеке, открывая веки, слипшиеся от сукровицы и гноя. Девочка снова подняла руку, в панике ощупывая лицо. Дрогнули запекшиеся края, задрожали ресницы в сгустках спекшейся крови, и веки медленно открылись. Ошино вздохнул, а девочка всхлипнула, страшно кривя рот в беззвучном крике. Под веками зиял грязно-бурый провал, окруженный ошметками гниющей плоти. — Всё будет хорошо, — сказал Ошино. — Кем бы ты ни была, всё будет хорошо... Он протянул руку, выдернул из круга офуда и бросил в фотографию. Лист влетел внутрь рамы, брызнув черным. За спиной дернулась покойница, а фитиль горелки неожиданно вспыхнул. Фотография почернела. IV. Плеснув ещё саке в чайник, Ошино нервно дернул плечами и приподнялся на коленях. Офуда, брошенная им, скользнула с фотографии на пол, девственно чистая без капли чернил. В полутьме зала, освещенного только высокими толстыми свечами, белая бумага раздражала глаз. Медленно выпив саке, Ошино снова сосредоточился. — ...Пустота не отлична от чувственно воспринимаемого. Чувственно воспринимаемое — это и есть пустота. Пустота — это и есть чувственно воспринимаемое. Группы чувств, представлений, формирующих факторов и сознания так же точно таковы... — зачитал он. На этот раз пламя не потухло, лишь задрожало и уменьшилось, зато и свечи, расставленные вокруг алтаря, угасли и затрещали. — Пожалуйста, — взмолилась покойница. — Извини, милая, — отозвался Ошино. — Я делаю то, что должен. Фотография заколебалась и по ней, словно по воде, пошла рябь, а когда она успокоилась, там появилось ещё одно лицо. — Не смотрите, пожалуйста, — попросила девочка очень тихо и закашлялась. Волосы упали ей на глаза. — Тсс... — Ошино приложил палец к губам. Судя по всему, говорить ей было сложно. Кашель не отпускал, и девочка уткнулась лбом в край рамки. Плечи её тряслись. Ещё несколько минут она задыхалась, а потом подняла глаза и обреченно посмотрела на Ошино — изо рта у неё ползла струйка крови. — Не смотрите... — просипела она. — Всё будет хорошо, милая, — пообещал Ошино и бросил в фотографию ещё одну офуду, заклеившую девочке глаза. — Я не смотрю... V. Третий раз оказался совсем провальным. — ...Для всех дхарм пустота — их сущностный признак... Появившаяся девочка молча смотрела на него, и только покойница стонала за спиной, ворочаясь на своём ложе из шуршащей бумаги. В четвертый он перегрел саке и обжег язык. Читалось с трудом. — ...Они не рождаются и не гибнут, не загрязняются и не очищаются, не увеличиваются и не уменьшаются... Офуды падали к подножью алтаря опавшими листьями. Впрочем, со следующими собеседницами ему повезло больше. — ...Поэтому в пустоте нет группы чувственно воспринимаемого, нет групп чувства, представлений, формирующих факторов и сознания, нет способностей зрительного, слухового, обонятельного, вкусового, осязательного и умственного восприятия, нет зримого, слышимого, обоняемого, ощущаемого вкусом, осязаемого и нет дхарм; нет ничего от сферы зрительного восприятия и до сферы умственного восприятия... Ошино устало провел рукой по волосам, встретившись взглядом с очередной девочкой на фото. Та наклонила голову и в задумчивости посмотрела на него. — Привет! — сказала она. — Это вы со мной разговаривали? — Можно сказать и так, — согласился Ошино. — Если ты, конечно, не против. — Нет, конечно! — улыбнулась та и покраснела. — То есть, да, я с удовольствием поговорила бы с таким интересным мужчиной. Вы монах? — Что-то вроде того, — кивнул Ошино и сунул в рот сигарету. — Я могу быть кем угодно, если понадобится. — О! — сказала его собеседница и покраснела, кажется, ещё больше, судя по серым теням на щеках и смущенно отведенному взгляду. — Кем угодно? Значит, вы универсал? — Что, прости? — не понял Ошино. — Я имею в виду, у вас нет четко выраженных предпочтений, — скомканно пояснила девочка. — Предпочтений в чем? — В том, о чем вы говорили перед моим приходом. Ошино развеселился. — А о чем я говорил? — Я слышала, — отозвалась собеседница. — О чувственном восприятии. — А что есть чувственное восприятие, по-твоему? Девочка задумалась, шевеля губами. — Мы же можем быть честны сейчас друг с другом? — уточнила она и, получив одобрительный кивок, оживилась. — Ваше чувственное восприятие, если вы универсал, должно проявляться в отсутствии предпочтений в отношении вашей второй половины. Более того, если вы можете быть кем угодно, вам не будет разницы, быть принимающим или дающим, назовем это так. — Не совсем так, я просто предпочту быть судьей. — Вы меня не поняли, я говорю о любви, конечно, — девочка снова отвела глаза. — Или же вы предпочитаете более извращенные методы? Вы вуайерист? — При чем здесь это? — удивился Ошино. — Ну, как же, если вы не хотите быть ни верхним, ни нижним... — Да о чем, в конце концов, речь, милая? У тебя неверные представления о любви! Девочка посмотрела на него так жалобно, словно он заставлял говорить её о чем-то неудобном. — Называй вещи своими именами, — предложил Ошино. — Тебя могут неправильно понять. — Ах... — быстро заговорила она. — Вы говорили о чувственном и предпочтениях, и о том, кем вы можете быть. Я подумала, вы говорите о сексе. Нет, раньше мои фантазии не говорили со мной о сексе. Впрочем, раньше они вообще со мной не говорили. Кроме того, я никогда раньше не думала о мужской любви у монахов. Это ведь запретный плод, верно? Кстати, где вы? И почему так темно? Неужели вы ожидаете своего любовника, чтобы предаться с ним утехам прямо здесь, в храме? Боже, мне так стыдно. Ошино хмыкнул, пересел удобнее и откинулся назад, опираясь о пол ладонями. — Какое у тебя богатое воображение, — заметил он. — С такими я, пожалуй, ещё не имел дел лично. — О! — девушка облокотилась на края рамы и с интересом посмотрела на него. — Так кого вы ждете? Может быть, томного мальчика, случайно попавшего в сети вашего обаяния? Или же, наоборот, старого друга, в которого влюблены с институтской скамьи? — Мимо! — Ошино повел плечами. — Я ждал только тебя, моя милая! Но ты не хочешь со мной поговорить нормально, верно? — Да о чем вы говорите! Это же моя фантазия! В ней не может быть меня!.. — она остановилась так неожиданно, словно наткнулась на стену. — Или... Ошино улыбнулся ей. Девочка выпрямилась и внимательнее огляделась. — Что со мной? — спросила она. — Если вы монах, сейчас ночь, и позади вас лежит мертвый человек, то что я здесь делаю? Ошино ждал, а она смотрела на него и хмурилась всё больше. Наконец губы её дрогнули. Из неоткуда налетел ветер и уронил несколько свечей — те потухли сразу. Молочный дым внутри круга из офуда загустел, опять стал подниматься выше. — Не хочу, — всхлипнула она. — Это несправедливо. Почему? — Всё будет хорошо, — пообещал Ошино. — Всё обойдется. Брошенная офуда закрыла ей рот, и они ещё доли секунд смотрели друг другу в глаза. Потом свечи померкли и вспыхнули снова так ярко, что почти ослепили. Покойница за спиной застонала громче, хрипло подвывая побитой собакой. В горле у неё что-то булькало. Нечисть, притаившаяся у стен храма, вторила ей и скребла об освященные деревянные столбы, обжигаясь вновь и вновь. Вонь паленой плоти просачивалась внутрь и смешивалась с вонью разлагающегося тела. Ошино почувствовал первый приступ тошноты и поджег, наконец, сигарету. Табачный дым ударил в ноздри и притупил обоняние, заставив стряхнуть дурман. Головокружение от запаха нечистот понемногу схлынуло, оставив горький привкус на языке. Хотелось выпить, но Ошино понял, что сейчас нельзя останавливаться. VI. — ...Нет неведения и нет прекращения неведения и так вплоть до отсутствия старости и смерти и отсутствия прекращения старости и смерти. Нет страдания, причины страдания, уничтожения страдания и пути, ведущего к прекращению страданий. Нет мудрости, и нет обретения, и нет ничего обретаемого... — Оставьте меня... — совсем жалобно взмолились за спиной. С фотографии на Ошино смотрела девочка в традиционных одеждах. Заметив его взгляд, она тут же опустила глаза. — Ты уже здесь! — заметил Ошино. — Это мило с твоей стороны. — Конечно, — согласилась та. — Я всегда буду сопровождать вас, мой господин. — Звучит как проклятие, — улыбнулся Ошино. Девочка чуть качнула головой. — Если это проклятие, то мы понесем его вместе, — сказала она. — И умрем тоже вместе. Ради вас я готова на всё. — Так уж и на всё? — удивился Ошино. Пьянящую вонь разложения перебивал запах окурка. Приятного было мало, но он здорово раздражал, не давая отвлечься и погрузиться в сладковатый дурман. — Конечно, — сказала девочка. — Если я скажу тебе убить, вырезать сердце и принести его мне, сможешь ли ты сделать это, милая? — оскалился Ошино. — Если я заставлю тебя отдаваться каждому встречному мужчине, сумеешь ли ты выдержать это? Если я попрошу тебя съесть собственных родителей... — Для вас, мой господин... Ошино засмеялся, откинув голову назад. — Думаешь, живой человек способен на такое? Она удивленно подняла на него взгляд. — Признайся себе честно, согласна ли ты на подобные жертвы? Сможешь ли ты платить чужими жизнями за свою, чего бы тебе это ни стоило? Будешь ли ты пить кровь и умываться кровью, если я позволю тебе называть меня господином и идти за мной след в след? — Я... — девочка заколебалась и испуганно отпрянула куда-то вглубь фотографии, прижимая руки к груди. — Я уверена, мой господин не будет просить о подобном! — О, ты плохо знаешь людей! — Вы просто злы! — Ничуть! — Ошино подался вперед, но не пересек границу круга из офуда. — Считай, что я даю тебе выбор: жить и убивать или умереть самой! — Вы жестоки! — Нет! — он сощурился, не мигая глядя внутрь черно-белой фотографии, откуда были слышны тихие всхлипы. — Это равновесие. Всё в мире взаимосвязано. Сильный пожирает слабого. Жизненная сила не берется из ничего, её запас конечен. Приходя к одному, она покидает другого. Все вынуждены платить свою цену. Я даю выбор — тебе осталось только заплатить! — Не надо... По фотографии снова пошла рябь, и Ошино едва успел набросить на неё офуда, прежде чем она почернела, и только после этого перевел дыхание. Тишина обрушилась почти внезапно — словно заложило уши, и только мелодичный звон колокольцев снаружи смог вырвать из оцепенения. Навалилась усталость. Захотелось встать и размять вконец затекшие ноги. Ошино снова плеснул саке сразу в пиалу и влил в себя через силу. Стало теплее. — Боже ты мой, — проворчал он, поднимаясь. — Сколько же вас? За задвинутыми сёдзи тихо зашуршала ткань, заскрипел деревянный настил, словно кто-то старался ступать как можно более бесшумно. — Вот только тебя здесь и не хватало, — вздохнул Ошино, наклоняясь и поднимая с пола ещё одну офуда. — Сказал же, чтоб дома сидел. Одна из сёдзи чуть отъехала в сторону, и в то же мгновение Ошино отправил офуда в полет. Бумага проскочила в щель, и кто-то испугано охнул. Застучали, удаляясь, гэта. — Так-то лучше, — заметил Ошино, снова опускаясь на циновку. — Посмотрим, что будет дальше. ...По той причине, что бодхисаттвы опираются на праджня-парамиту, в их сознании отсутствуют препятствия. А поскольку отсутствуют препятствия, то отсутствует и страх. Они удалили и опрокинули все иллюзии и обрели окончательную нирвану. Все Будды трех времен по причине опоры на праджня-парамиту обрели аннутара самьяк самбодхи... VII. Девочка с фотографии смотрела с надменным пренебрежением. Длинные светлые волосы волнами спускались ниже плеч и падали на спину. «Красивая», — мимоходом отметил про себя Ошино и достал сигарету. — Уберите это! — потребовала она с легким акцентом. — Уберите, иначе я подам на вас в суд! — За что? — искренне удивился Ошино. — Вы курите в неположенном месте! — заявила девочка, поправляя волосы. — Это может сказаться на моем здоровье. — Но я не курю, — улыбнулся Ошино. — Видишь, сигарета не прикурена. Твоему здоровью ничего не угрожает. Девочка нахмурилась. Похоже, ей было неприятно осознавать чужую правоту. — Впрочем, — сказал Ошино. — Если тебе это так неприятно, я могу убрать. Смотри, вот, я откладываю сигарету в сторону... — Что вам надо от меня? — процедила она, отворачиваясь. — Вы извращенец? Знаете, это вторжение в мою личную жизнь или что-то вроде того... — Вроде того? — переспросил Ошино. — Но я ведь пока ничего не сделал. Мы просто разговариваем. Например, ты знаешь, почему находишься здесь? — Нет! — отрезала она. — Но это явно происходит против моей воли. Уже за это я могу засудить вас. — Это всё? Девочка задумалась, посмотрела за плечо Ошино и дернула бровью. — А что ещё может быть? — спросила она. — Тебе не интересно? — Почему мне должно быть интересно? Что бы здесь не происходило, оно меня не касается. — Уверена? — Ошино развел руками. — Не думаешь ли ты, что происходящее случайно? Случайности — лишь череда ключевых моментов нашей жизни. Это как перекрестки на дорогах, знаешь? Можешь пойти направо и умереть, можешь пойти налево... Он помолчал. Девочка испытующе посмотрела на него. — А что будет там? — Это хороший вопрос, — кивнул Ошино. — Это правильный вопрос. Когда стоишь на распутье, всегда нужно хорошо подумать, прежде чем выбрать. — Но как выбрать, если я не знаю, что там? — Не исключено, что ты просто не хочешь об этом думать, — Ошино пожал плечами. — Иногда вариант, кажущийся менее предпочтительным, на самом деле — лучший из возможных. — Но я не хочу направо... VIII. Повеяло промозглым предутренним холодом, от которого ноги снова заледенели. Белый дым внутри круга из офуда начал истончаться и выцветать. До рассвета оставалось совсем немного. Бутылка саке почти опустела. Покойница за спиной ворочалась, не переставая, всё просила оставить её. Ошино не оборачивался. Девочки на фото сменяли друг друга; они шутили, ругались и плакали. У подножия алтаря валялась стопка белых листов. — ...Посему знай, что праджня-парамита — это великая божественная мантра, это мантра великого пробуждения, это наивысшая мантра, это несравненная мантра, наделенная истинной сутью, а не пустопорожняя. Поэтому и называется она мантрой праджня-парамиты... Он не успел дочитать самой малости, когда она появилась. Очень серьёзная и внимательная. Волосы идеально уложены, одета аккуратно. Наверное, всеобщая любимица — отличница, староста и просто перфекционистка. Из тех умниц, от которых добра не жди — самые жестокие маньяки тоже всегда выглядят паиньками. Эта не будет плакать. И шутить не будет. Значит, эта — последняя. — Давай не будем медлить? — без приветствия предложил Ошино. — Мы оба устали, да и время не ждет. Говори последнее слово. Не хочешь? Тогда я скажу! Слушай внимательно, я не буду повторять дважды: ты мертва, тебя больше нет! Девочка опустила глаза и вздохнула. В следующую минуту она ухватилась за края рамы и рывком высунулась из неё по пояс. Длинные волосы повисли мокрыми сосульками, а снова налетевший ветер растрепал их ещё больше и погасил все свечи. В темноте её глаза засветились алым. — Но это неверно! — закричала она. — Я не готова! На моем месте должен был быть кто-то другой. Ошино засмеялся, не таясь, продолжая наблюдать, как из черно-белой фотографии вылезает такая же черно-белая девочка. Покойница за его спиной перестала ворочаться. — Не хочешь меня слушать, значит? — притворно вздохнул он и поднялся, потягиваясь. Девочка спрыгнула с алтаря и ударилась о невидимую стену круга из офуда, рыча и брызгая слюной, забилась в бессильных попытках добраться до своего обидчика. Ошино ещё раз потянулся и осклабился. — Ладно, я понял, как мы поступим... — кивнул он. — Только потом не жалуйся. В следующее мгновение его пальцы сомкнулись на худеньком горле, сдавливая. Девочка захрипела, когда ноги её оторвались от земли — Ошино не составило труда поднять её, словно она и не весила ничего. Фото на алтаре снова ожило десятками лиц, оплывающих горячим воском. Они вырывались за края рамки, но выйти уже не могли, тянули уродливые руки, похожие на сучья старых деревьев, продолжали ругаться и плакать, звать кого-то и обвинять своего мучителя. Ошино игнорировал их — они уже не могли ничего сделать. Встряхнув рукой, он отбросил девчонку к алтарю, и та ударилась виском об угол, сползла ниже, пачкая бывшие офуда кровью. Впрочем, она тут же поднялась, покачиваясь и с ненавистью глядя на Ошино. Говорить нормально она, видимо, не могла — её душила ярость. — Убью! — Попробуй, — согласился Ошино, шагая из круга, и черно-белые уродливые лица в рамке взвыли ликующе, так, что весь храм затрясло. Девчонка откуда-то — не из фотографии же? — достала лопату и диким зверем бросилась вперед. Ошино увернулся, уходя ей за спину, хватая за запястья и выворачивая руки назад — она тут же забилась в его объятьях, но он ударил её по ногам и повалил лицом в пол. Лопата оказалась у него. — А ничего так, — хмыкнул Ошино. Существо у его ног, уже переставшее напоминать человека, перевернулось на спину и постаралось вцепиться в полы одежды. Он ударил коленом по оскаленной морде и прижал голову к полу, упирая перекладиной гэта в переносицу и с силой надавливая. Послышался хруст. — Так что, думаешь, такой штукой можно меня убить? Вряд ли, милая... Хотя было бы интересно попробовать! Он размахнулся и с силой ударил существо режущим краем вдоль грудины, беря чуть левее и разбивая реберные хрящи. Захлебывающийся вой ударил по ушам. Одежду залило чем-то густым и до омерзения холодным — то ли медленно сворачивающейся кровью, то ли уже гноем, то ли ещё какой дрянью. Завоняло так, что захотелось зажать нос. Ошино встряхнул головой, приподнял лопату и снова опустил, тут же укладывая её вбок и раздвигая ребра. Слева, там, где должно было быть сердце, зияла пустота. — Логично, — проворчал он, сплевывая. — Проще всего убивать, если у тебя нет сердца. Оно вообще часто мешает. Существо ещё билось в агонии, но тоскливый вой стал тише, переходя в поскуливания. — Ничего не поделаешь, — покачал головой Ошино. — Я ведь предлагал закончить всё по-хорошему, но ты не слушаешь, милая... Он вытащил лопату, уперся ею наконечником чуть выше яремной впадины и поставил ногу, готовясь отсечь голову. — Не надо, — раздалось с ложа, и покойница села, свесив ноги и глядя перед собой. Ошино поднял голову и различил в темноте её профиль. — Не надо, — повторила она, болтая ногами. — Я поняла, я больше не буду. А она не при чем, правда. Это ведь совсем нечестно, забирать с собой тех, кто ещё может остаться... Ошино убрал ногу и выпрямился, хищный оскал сменился привычной ухмылкой. Он поднял ещё одну офуда и опустил на лицо — точнее, то, что от него осталось — существу. С тихим вздохом тело истаяло, лист, перепачканный красным, отлетел к алтарю, фото на котором было девственно чистым. Свечи зажглись сами собой и затрещали с ожесточением. ХI. — Меня зовут Кафка, — произнесла она, не поворачиваясь к нему лицом. — Это уже не важно, в сущности, — заметил Ошино. — Ну, мне — так точно. Кафка вздохнула. Ошино поднял с пола пачку сигарет, достал одну и сунул в рот. Потом подошел и без опаски сел с покойницей рядом. — Больно? — спросил он. — Нет, — Кафка обернулась, и взглянула на Ошино: один глаз у неё был нормальный, а второй отсутствовал, и веко провалилось внутрь. — Просто ничего не чувствую. Совсем. Это ненормально? — Ненормально? — Ошино посмотрел на потолок и почесал в затылке. — Да, ненормально. Ненормально то, что мы тут сидим и разговариваем, а с утра у тебя похороны — один из главных праздников в жизни, можно сказать. — А вы смешной, — она улыбнулась. — Смешнее некуда! — кивнул он, разводя руками. — Только и ты шутница та ещё. — Простите, — Кафка снова отвернулась. — Я ведь просто... Ну... — Да? Она рассеянно подняла руки и крепко обняла себя за плечи. Её едва заметно трясло, хотя дело вряд ли было в сквозняке, едва пробивающемся в щель между сёдзи. — Боюсь очень... — тихо сказала Кафка. — Это так страшно — умирать. Когда тебя режут, вытаскивают изнутри всё, что можно — сердце, которое ещё бьётся, легкие, которые ещё дышат, глаза, которые ещё видят... и кажется, словно тебя сразу много, и у всех тебя — другая, совсем не знакомая жизнь, в которой они ненавидят, страдают, боятся и плачут, вместо того, чтобы любить, как раньше. А в это время тебя-настоящую небрежно зашивает мужчина в резиновых перчатках, словно плюшевую игрушку набивая изнутри какой-то дрянью, чтобы живот не слишком проваливался. Тебя-настоящую отвозят в храм, и мужчина, с которым ты однажды случайно заговорила, читает над тобой сутры, снова и снова, и мама с папой тихо плачут, и... Она запнулась, попыталась судорожно вздохнуть, и её передернуло. Из-под впалого века потекла капля, блестя в отсветах свечей. Кафка подняла голову и посмотрела на Ошино. — Пожалуйста, — очень тихо трясущимися губами попросила она. — Они не умеют жить. Их никто не научил. Им кажется, что в мире только плохое. Я видела, и теперь мне страшно, что я уйду, а они останутся тут, и никто им не объяснит. — Думаешь, ты сможешь? Они помолчали. — Знаешь, — сказал Ошино наконец. — Я думаю, ты переоцениваешь свои силы. Люди не умеют учиться хорошему. Они видят только плохое. Ты не сможешь... — У меня не было времени. Дайте хоть шанс. Я не хочу уходить просто так. — Счастливы, ибо веруют... — вздохнул Ошино. — Вижу, ты тоже любишь крестики. Он поднялся и встал перед ней. — Прости, милая, я должен. ...Эта мантра гласит: Гате, гате, парагате, парасамгате, бодхи, сва... В щель между сёдзи упала полоска света и медленно, словно змея, заползла внутрь. Ошино приподнял безвольно упавшее тело и аккуратно уложил его обратно. Вернувшись к алтарю, он задул свечи, поправил фотографию и сложил офуда в две стопки — одну убрал в рукав, а вторую отложил. Допил оставшееся саке прямо из бутылки, которую потом закатал в испачканную циновку. — Не успел — совсем немного, — пожал он плечами напоследок. — Может быть, к лучшему. Х. Утро выдалось пасмурное и туманное. Сквозь раздвинутые сёдзи влетел промозглый ветер и зашуршал в цветах. На ступенях храма, привалившись к колонне, спал молодой человек — тот самый, что накануне хотел остаться на вигилию. Ошино бережно снял с его лба офуда и пустил по ветру. — Настырный, да? — хмыкнул он и потрепал парня по плечу. — Эй, давай, вставай, иначе простудишься. Тот вскочил от неожиданности и заспанно заморгал. — Как тебя зовут? — Итошики... Нозому. — Будешь называть каждому встречному имя, данное при рождении, получишь много неприятностей, Итошики Нозому, — заметил Ошино и протянул стопку офуда. — Вот. Береги их... На белых листах красным были аккуратно выписаны имена. Пока Итошики удивленно их разглядывал, Ошино успел вернуться обратно в храм, подойти к Кафке и тихо шепнуть: — Так и быть, милая. Но учти: ты — моя должница, а я должников помню и всегда к ним возвращаюсь. На погребение он не пришел, и старый настоятель, страдающий грудной жабой, так и не смог отчитать последние сутры.