Одержимость

Ночь опускалась на Петербург, с Невы дуло вечерней прохладой. Актёр музыкального театра, лауреат множества премий, Иван Ожогин стоял позади здания Мюзик-Холла, глядя на последнюю удаляющуюся девичью фигуру. Поклонницы шумною, разномастною толпой направлялись в сторону метро, звонко переговариваясь. Актёр сделал несколько шагов, по направлению к своей машине, но вдруг остановился, взглянув себе под ноги. Старый, истрёпанный блокнот лежал подле ног Ивана на небольшой площадке почти возле двери служебного входа-выхода. Мужчина не помнил лица девушки, обронившей его, но зато помнил, что она появляется в театре очень часто, снимает часть спектакля, если это позволено, а после встречает его в компании подруг и слишком большого для неё профессионального фотоаппарата здесь, у служебного хода. Актёр уже перешагнул брошенную вещь – подбирать блокнот и разыскивать его обладательницу было бы крайне глупо, – но что-то всё же его остановило. Иван оглянулся, удостоверяясь, что возле театра один и, удобнее перехватив охапку букетов и парочку подарочных пакетов, склонился, подбирая тощую книжку. Любопытство победило воспитание и внушенное ещё в детстве «нельзя читать чужие письма». Успокаивая себя тем, что блокнот – это не письмо, да и хозяйка вряд ли объявится, да и что может быть интересного в записях восемнадцатилетней (или сколько ей лет?) девчонки, актёр небрежно засунул находку в карман олимпийки. В машине было не до чтения – хотелось домой, в душ и спать. Спектакль здорово вымотал и без того уставший организм. Не смотря на все свои заверения в интервью, Иван уставал от поклонниц, шумных и говорливых девчонок, влюблённо и голодно смотрящих на него, жадно впиваясь пальцами в «олимпийку» или же едва не растекающиеся при единственном прикосновении. Сперва это умиляло и льстило самолюбию, но с возрастом толи характер стал портиться, толи слава приедаться. Многие поговаривали, что Ожогин словил-таки «звёздную болезнь». Иван игнорировал эти разговоры за своей спиной – в лицо бы сказать такое не решился бы никто, даже самоубийца. В квартире было тихо – дети спали, так и не дождавшись отца, Марина сидела на кухне, запахнув шёлковый халат, медленно цедя зелёный чай. Матиас привычно молниеносной тенью кинулся в ноги, желая внимания и ласки. Мужчина разделся, сгрузив букеты в прихожей, и растеряно погладил котёнка по спине – пальцы утонули в чёрной мягкой шерсти. Разулся, стаскивая кроссовки, наступая на запятники. - Марина? – вопросительно и даже несколько растерянно спросил Иван, зайдя на кухню. Жена, такая привычная и домашняя в своём халате в весёленьких бабочках (или это стрекозы?), подняла на него глаза. - Ты поздно. Дети уже спят, – тихо сказала она и ушла из кухни, оставив на столе недопитый чай. Иван растеряно и даже обиженно посмотрел ей вслед. Марина не упрекала, не ругалась, просто констатировала факт. В душе мужчины что-то неприятно зашевелилось, как будто чувство какой-то отчуждённости, предвестие очередного скандала (их стало много, последний месяц или два) замаячило впереди. Ожогин устало закрыл глаза и опустился на стул, на котором только что сидела жена. Настроение ухудшалось. Матиас вспрыгнул мужчине на колени, тихо заурчав куда-то в низ его живота. В ванной зашумела вода – Марина занялась цветами. Иван допил за женой чай, чуть скривившись – успел остыть. Спать расхотелось, попасть в душ в ближайшие полчаса – час без риска для семейных отношений и нервных клеток было невозможно. Очень кстати пришёлся найденный у театра блокнот. Слегка потревожив кота, который, впрочем, тут же вновь улёгся обратно, актёр достал книжку и раскрыл на первой странице. Неожиданно, это оказалась вовсе не записная книжка, а самый настоящий личный дневник. Иван скосил глаза на дверной проём, ведущий в коридор – Марина всё ещё возилась с букетами, заполняя многочисленные вазы, банки и канистры для воды цветами. Ожогин вернулся к дневнику. «Я одержима тобой. Пожалуй, это стоит признать хотя бы для себя, здесь, в дневнике, который никто не прочитает, даже ты… особенно ты!» Иван хотел было захлопнуть блокнот, лезть в чужие любовные переживания было неправильно и даже несколько стыдно, как если бы он подглядывал за неизвестной ему девушкой в замочную скважину. Но взгляд точно магнитом тянуло к неровным строчкам округлого, бешено скачущего почерка. Абстрактный объект воздыхания незнакомки, кажется был вовсе не таким уж абстрактным и неизвестным. «Я не видела тебя уже целый месяц, вживую по крайней мере – видео с твоим участием хватает в интернете, спасибо таким же как я, – разве что более удачливым, раз успели и сумели заполучить билеты, - одержимым. Хотя мне хочется верить, что я самая преданная (а на деле, выходит, что безумная). Я слежу за твоей жизнью с таким энтузиазмом, что иной сыщик бы позавидовал. Мне страшно за тебя, каждый день, но особенно когда ты ездишь между городами. Москва и Питер не так далеко друг от друга, но я каждый раз сжимаюсь, когда отменятся твой концерт или случается замена. Когда ты играл Воланда с больной спиной я весь день была как на иголках, проклиная мир и учёбу за то, что не могу быть рядом. Я бы помогла, даже против твоей воли. Вызвала бы скорую, устроила разнос «девочкам» и продюсеру. Единственное, что бы я не сделала – не смогла бы накричать на тебя. Что бы ты ни сделал, ты будешь прав. Я беспокоюсь о тебе всё время. Когда ты слёг с гриппом, мне казалось, что больна я, а не ты. Тяжесть в груди не проходила даже под действием лекарств, хотя ты шутил про то, что «рождественская звезда у всех разная». Иван оторвался от чтения, нервно облизнув губы – впервые ему доводилось читать любовное послание, а дневник всё больше и больше напоминал именно его, адресатом которого являлся он сам. Котёнок на коленях сонно урчал, приятно согревая и успокаивая. Мужчине было интересно, содержание дневника было милым и приятно грело душу. То, что девушка следила за его жизнью казалось смешным и забавным. «Я не жена тебе, не сестра, не любовница… так откуда эта патологическая любовь? Это гнетущее тяжёлое чувство, желание заботиться и быть полезной? Я никогда не требовала и потребую ответной страсти или даже нежности, потому как понимаю всю безумность и ненормальность моего положения. Ты не поверишь, но я, кажется, нет, я уверена, что Бог есть. Но нет, мне ещё далеко до тебя и твоей веры, скорее это банальное, гнетущее осознание того, что Он есть, присматривает и, по желанию, оказывает помощь или, что значительно чаще, мешает, не позволяя наделать глупостей. Но даже Он не в силах спасти меня из мягких лап одержимости. Твой талант, он лишает воли. Одного звука чарующего голоса хватает чтобы покорить очередную жертву. Скажи, ты продал душу? Нет, не вслух, я знаю, о таком не говорят. Просто на миг прикрой свои обманчиво невинные глаза – мне хватит, я пойму. Если это возможно, то у меня есть надежда. Призрачная, лишенная романтического налёта надежда быть подле тебя, следовать за тобой тенью, лечить твои раны и застарелые травмы. Быть с тобой, ради того, чтобы ты и дальше сводил с ума миллионы женщин и девушек по всему миру. Ты успел покорить уже не одну страну. Одержимость – твоя верная спутница и подруга, она навещает всех, кто осмеливается взглянуть на тебя.» Иван недоверчиво хмыкнул, хмуря светлые брови. Монолог чужой исповеди принимал всё более и более мрачные очертания. Но дневник неизвестной захватывал, выхватывая из памяти артиста всё новые и новые детали о незнакомке. Вспомнилось, что он не видел её, похоже, ни в чём кроме джинсов и кофточек, меняющихся от сезона к сезону. Сегодня на ней была совершенно безвкусная, не подходящая ей по размеру мятая рубашка вроде бы зеленоватая, но Иван бы не поручился за её цвет – было темно. Зато принт запомнился ему прекрасно – разноцветные насекомые, казавшиеся живыми в сгущающихся сумерках. Беспрестанно щелкающий фотоаппарат не давал рассмотреть лица. Она вообще переставала снимать? «Какая у нас разница в возрасте? Десять лет? Пятнадцать? Больше? Да какая к дьяволу разница?! Прости, я становлюсь нервной, мысли сбиваются. Меня колотит озноб. Ты плохо выглядел на сегодняшнем утреннем эфире. У тебя круги под глазами и очень измождённое лицо. Не выспался или по обыкновению выходишь больной? Неужели ты не понимаешь, что тебя будут любить даже если ты облегчишь свой график. Ты тоже одержим. Работой. Подобно своему герою ты будто бы ставишь над собой эксперимент. А может твой эксперимент куда глубже? А одержимость твоя – плата Высшим (Низшим?) силам за талант? Я не знаю. Но забудем об этом. Как твои дети? Не надоедают, не капризничают? Младшая так похожа на тебя, точно маленькая копия! Острое личико «сердечком», чуть вздёрнутый носик, светло-пшеничные волосы, твои глаза… Красавица! Старшие твои дети меня не так вдохновляют, а вот она да, прекрасна. Белокурый ангел!» Иван нервно поднялся – кот мягко спружинил на пол и ускользнул из кухни, оставляя хозяина наедине с дневником и его незримым автором. По мере прочтения, гнетущее чувство в груди нарастало, казалось, что невидимые призрачные пальцы владелицы блокнота касаются его руки, принося холод. Он был уже почти уверен, что слышит её голос – тихий, немного испуганный, изредка прерывающийся как если бы она рассказывала это ему сама, сидя здесь, на его собственной кухне, в своей нелепой рубашке цвета морской волны, дёргая себя за тёмную прядь. Мужчина поднялся, расслабил ремень на джинсах, потом и вовсе сдернул – отчего-то было трудно дышать. Иван потрогал чайник, вода ещё горячая и заварил себе чая. Чёрного, с мятой. Надо было успокоиться. Марина, наконец, ушла из ванной, и актёр поспешил в душ, даже не притронувшись к напитку. Вода принесла облегчение, слегка притупила эмоции, навеянные чужой писаниной. - Кто говорил, что слава – это легко? – спросил Иван у собственного отражения, вытирая голову полотенцем, другое было обмотано вокруг бёдер – одеваться не хотелось. Подумав, мужчина накинул тёмно-бордовый махровый халат, привезённый из Германии, и вновь вернулся на кухню. Шаги скрадывали домашние тапочки. Чай ещё не остыл, и Ожогин вернулся к дневнику, сделав щедрый глоток из кружки и тут же едва не подавился, перевернув страницу. «Твоя жена, как она? Не ругаетесь? Всё так же предана и восхищена тобой? Она же не слишком красива и, будем честны, уже отнюдь не молода. Я не хочу верить, что ты мог полюбить её. Ты достоин большего! Нет, не меня, я понимаю тщетность подобных мыслей, но… да какого дьявола я оправдываюсь?! Я моложе и лучше её! Она даже одеваться не умеет! Подумать только мини в её-то возрасте. А эти бабочки, клеточки, рюшечки?.. Смешно! Прости, я просто ревную тебя. Проклятая одержимость, это она требует от меня всех этих ужасных слов. Да, я оправдываю себя, но и ты пойми меня – не в моих силах отказаться от тебя. Моя страсть сильнее. «Во всём Ожогин виноват», ха-ха, какая ирония. Ты не поверишь, я даже стала изучать психологию, так, поверхностно, чтобы хоть немного понять причины своих страданий. Единственное на что хватает моего «Супер Эго», которое, согласно учению старика Фрейда контролирует наше поведение при свете дня, это не приближаться к тебя ближе чем на «пионерское расстояние». Но ночью, ночью никто не запрещает мне думать о тебе, думать стоя в душе или лёжа в кровати. Мне хочется знать, как это – быть с тобой? У тебя всегда тёплые руки – я как-то касалась тебя на афтографсессии, после концерта, потом на улице в минус пятнадцать, зимой… Они всегда тёплые, почти горячие, с длинными музыкальными пальцами. Вот бы почувствовать их на себе? Останется ли след, как если бы я обожглась по-настоящему? Ты любишь целоваться на сцене, это выглядит потрясающе красиво и волнующе. Смешно, я не умею целоваться, а потому я бы просто следовала за тобой, позволяя вести и в поцелуе и… дальше. Единственное, что я бы позволила себе, это обнять тебя за шею одной рукой, хотя для этого пришлось бы приподняться на носочки (с твоим ростом это настоящий подвиг), а второй ладонью я зарылась в твои волосы. Они мягкие или непослушно жёсткие, как тонкая медная проволока? Думаю, что мягкие и обязательно пахнут одуряющей горной свежестью. Я много раз представляла, как прижмусь к тебе, точно желая врасти в твоё потрясающее тело, ощутить силу твоих мышц, стащить футболку, заботясь лишь о том, чтобы только не разошлись боковые швы. Коснуться губами кожи на груди и целовать, целовать тебя, опускаясь всё ниже… Обнять бёдра, вжимаясь в низ живота, стащить джинсы… Отдаваться тебе, покорно откинувшись на кровати, глядя, как и подобает, снизу-вверх, ощущать тебя внутри, снаружи, вокруг себя. На пике наслаждения впиваться пальцами в простынь, боясь оставить следы на твоей безупречной коже, жадно ловить сухими, опалёнными страстью губами воздух и твои короткие властные поцелуи. Любить тебя, быть твоей…» Иван захлопнул блокнот и постарался успокоить сбившееся дыхание. Воображение живое и образное от природы, а после ещё развитое работой услужливо рисовало образ хозяйки дневника. Угловатая фигура, острые колени, тонкая шея, выгнутая дугой спина, тёмные волосы по белой простыне. Искусанные, зацелованные губы, блестящие от слёз и восхищения глаза… Мужчина резко выдохнул, поднимаясь со стула. Не думать! Стремительно, не заботясь о тишине, он вышел из кухни. Марина нашлась, ожидаемо, в спальне, замершая в нерешительности перед кроватью в своём шёлковом коротком халатике в крупных цветастых бабочках. - Марина, – он позвал её и прежде чем она успела ответить, склонился, до боли целуя её в шею, почти кусая, вымещая на жене возбуждение и непонятную ярость, жертвой которого пал так бесящий Ивана халат. Ожогин щёлкнул выключателем, гася в спальне свет. Шагнул к кровати, вплетая пальцы в иссушенные осветлением волосы жены, увлекая её за собой. Стирая из памяти ставший таким реальным образ девчонки – хозяйки дневника. А блокнот он выбросит. Завтра же! По дороге на репетицию. Выбросит! Если, конечно, не забудет…