Чужое небо

Хотелось верить, что дом на берегу океана в недавнем прошлом был собственностью именно ЩИТа. Вот только сам факт наличия дома в подобном месте и его слишком нескромный по меркам Баки интерьер наталкивал на неутешительную мысль о том, кто на самом деле являлся первоначальным хозяином. В интернете имелся слитый Романовой компромат на все проекты как ГИДРы, так и ЩИТа, там же неоднократно упоминалось, кто финансировал один конкретный – инициативу «Мстители». Финансировал в понятии Старка – значит, обеспечивал всем необходимым, начиная от продовольственного провианта и униформы, заканчивая сверхсовременным оружием и, конечно же, конспиративной и не только жилплощадью, разбросанной, как и миссии Мстителей, по всему миру. Внутренне Баки хотел сопротивляться обстоятельствам, тому, что его, по сути, снова лишили всякого личного выбора, поставив перед фактом, но сил на сопротивление не было. К тому же, взамен возможности выбирать ему совершенно неожиданно дали нечто большее, за что, так и быть, он примет чужие навязанные правила. Он устал, они оба смертельно устали изо дня в день жить прошлым, за хмельной дымкой галлюциногенов и изморозью криогена совсем не замечая настоящего, которое все время казалось сном в противовес снам настоящим. Прежде, чем дальше куда-то ехать, что-то решать, с чем-либо соглашаться или не соглашаться, им нужно было передохнуть, хотя бы чуть-чуть, чтобы осознать произошедшее, примерить все события прошедших дней к себе и убедить друг друга в их реальности. А это было непросто. Вопреки ожиданиям, куда сложнее, чем зарегистрироваться на несколько дней в одном из отелей Гонолулу. Официально, имея при себе паспорта и деньги, в отеле, а не в чужом пустом доме где-то на окраине, который пришлось бы взламывать под покровом ночи. К новым возможностям им еще предстояло привыкнуть, как и ко многому-многому другому. По прилету, ещё в аэропорту, Баки дозвонился Т'Чалле и по окончании разговора искренне надеялся, что донес до Его Высочества хотя бы малую часть благодарности. Ему ещё предстояло над этим работать, но, во всяком случае, он попытался связать воедино больше двух слов за раз. Сам. Не перекладывая ответственность за собственные долги на других. Не то, чтобы они ежесекундно ожидали спецназ на пороге, не то, чтобы сильно удивились или разочаровались, появись таковой, но за покупками на местный рынок она его в этот раз не отпустила. Чтобы не тревожить память неизбежными ассоциациями и просто для баланса. На случай, если вдруг, то в этот раз она будет отвлекать шальные пули на себя, давая ему шанс уйти незамеченным. Март на Гавайях нещадно жарил, а Баки пока еще была чужда сама мысль, что ему позволено оголять руки, в том числе на улице. Естественно, не без косых взглядов встречных, круглых ртов и восклицаний от местной детворы, но все-таки никто не должен был срочно кидать все дела и бежать с дикими воплями в участок, лишь только завидев его металлическую руку. Ну или… Баки просто слишком уважал толерантность местных, чтобы проверять. По старой, в подкорку въевшейся привычке он даже в наглухо закрытом номере, куда безоговорочно уважающие личное пространство горничные десять раз стучали, прежде чем войти, порой совершенно безотчетно стремился натянуть на себя что-нибудь с длинным рукавом, только бы спрятать. На улице, в пыли узеньких торговых улиц, переполненных людьми, было жарко и душно. В отеле положение спасал кондиционер, но по возвращении она снова нашла его в черной толстовке, неподвижно сгорбленного в кресле напротив телевизора. Со спины видно не было, но она была почти уверена, что его руки сжимались в кулаки, и пульт, если оказался в левой, уже наверняка был сломан. Ей не пришлось спрашивать, чтобы понять. Только что принесенный пакет, шелестя рассыпающимся содержимым, полетел на пол. На не прозвучавший, но витающий в воздухе вопрос абсолютно исчерпывающе ответил четкий голос диктора из новостей по «Евроньюс». - В ночь с 22-го на 23-ое марта в своем загородном доме в Подмосковье был обнаружен мертвым восьмидесятитрехлетний генерал ФСБ в отставке – Александр Яковлевич Лукин. Прокуратура не отрицает, что его смерть имела насильственный характер. Не исключает также, что убийство могло быть связано со служебной деятельностью Лукина еще до образования Федеральной Службы Безопасности, во времена КГБ при Советском Союзе. Подробности убийства и его расследование по неясным причинам содержатся в строжайшей тайне, Кремль отказывается комментировать, а зарубежные спецслужбы, в том числе Соединенных Штатов, всячески отрицают свою причастность к инциденту, - вещал на родном для него русском корреспондент. - Матерь Божья… - Баки не заметил, как сам заговорил по-русски. – На кой хер его туда понесло? Разрозненные, намерено зерненые кадры с места преступления и полное отсутствие конкретных имен в репортаже не помешали Барнсу самому сложить два плюс два. В конце концов, кому еще могло срочно понадобиться угрохать дряхлого старика – пусть тот и был в свое время отпетой мразью – прямо в его доме, столько лет спустя? Мысли в голове Баки в один миг стали подобны разворошенному пчелиному рою – их было одновременно слишком много, они жалили своим смыслом слишком больно. Где его нашел Стив? В кресле-качалке? В постели за книгой? В беседке за чашкой чая? Быть может, в цветнике, сгорбленным над любимыми пионами? Он его застрелил или придушил голыми руками? Наверняка, приложил бы щитом, окажись тот при нем. Был ли он в шлеме или хотел, чтобы Лукин его непременно узнал? Вряд ли в случае, подобном этому, он стал бы светить свою звездно-полосатую форму. Не по его это, не по чести. А впрочем, убийство из мести Стиву тоже не к лицу. В уже свершившийся факт Баки упрямо не хотел верить, потому что… ведь это же Стив! Который никогда никого не хотел убивать! Хотя он ненавидел ублюдков и убивал, когда было необходимо: сначала фрицев на войне, а затем, семьдесят лет спустя, – врагов ЩИТа, всякий раз вынужденный наступать на горло собственным принципам. Он делал это ради Родины, которой преданно служил – это понятно, очень похоже на малыша Стиви из Бруклина, но убийство ради мести… Впрочем, и это, наверное, тоже похоже на Стива, просто такого его Баки уже не помнил. Перед его глазами, как черная повязка у слепого, всегда вставало то проклятое ущелье, в голове крутился, повторяясь в сотый и тысячный раз, их глупый разговор про изощренную месть за Русские горки на Кони-Айленде. Кому из них было знать тогда, что он и станет последним? Все, что случилось после, Баки помнил уже иначе: он помнил боль, как сильнейшее из физических ощущений, определяющее все остальные, помнил ожидание, как оно сменилось сперва на совсем детскую обиду, затем – на бессильную злость, и в самом конце – на зыбкое отчаяние, которое с тех пор всегда ассоциировалось у Баки с розовым цветом – алой кровью на белом снегу. Конечно, он не думал тогда, что Стив вовсе его не бросал, а возвращаться не стал, вполне оправданно, потому, что некого было искать живым после падения с такой высоты. Нет, об этом Баки тогда совсем не думал, все его здравые мысли сожрал без остатка ненасытный страх. Потому что он упал и не умер, потому что вокруг все было чужое, даже небо было чужое, и так страшно было умирать в одиночестве… - Я думал, он ушел, чтобы не смотреть. Думал, Солдат наконец-то отвратил его, - у Баки предательски дрогнула живая рука, а глаза вдруг повлажнели, от чего размылась картинка на экране. Скрывая слабость, мужчина низко опустил голову и впился зубами в сжатый до белеющих костяшек кулак. – Он не должен был… - Он посчитал иначе, - опустившись рядом с ним на колени, она обняла его за влажную шею, привлекая ближе и вынуждая ткнуться горячим лбом себе в грудь. - Дурачок ты мой дурачок. Когда до тебя дойдет, что ты этого стоишь? Ласково поглаживая взмокший затылок, она посмотрела поверх его плеча на оформленное в светлых тонах пространство их отельного номера. По белому ковру контрастно-яркими пятнами рассыпались спелые абрикосы и сливы. «Наверное, не раньше, чем это дойдет до меня», - закончила она уже про себя и медленно, проверяя, можно ли, отстранилась, осторожно стягивая вверх с живота к торсу и выше его толстовку. Рубцы на стыке бионики с плотью она всякий раз встречала, как впервые. Грубые, страшные, их рельеф она воспроизводила с закрытыми глазами, оглаживая пальцами каждый шрам, каждую отметину, малейшим прикосновением пуская рефлекторные импульсы металлического движения вниз по руке: от плеча до самого запястья к кончикам металлических пальцев. - Я их выкину все до единой, если ты и дальше продолжишь одеваться как полярный мишка, - толстовка отлетела в сторону. – Так и будет, я не шучу. - Я и не сомневаюсь, - губы Баки дрогнули в улыбке. Несмотря на то, что глаза ещё блестели, – почти счастливой. Спокойной и удовлетворенной. Спустя два часа после дневного выпуска в очередных «новостях» не сообщили ничего нового. Тайна следствия, подробности не разглашались. На пункте о том, каким образцовым офицером и примерным семьянином был погибший, Баки подмывало впечатать кулак в экран, но он сдержался. Собака подохла собачьей смертью, и Барнс не ждал облегчения от этого факта, но именно его, в конце концов, и испытал. Он был отомщен, они оба были, и сделал это сам Капитан Америка – малыш Стив, которому никогда не хватало мозгов убежать от драки и который умел натворить глупостей даже при полном отсутствии любых к ним посылов. Тогда, в 44-ом, Баки наивно казалось, он все увез с собой на фронт. Лучи рассвета терялись где-то в сгустившемся над Вашингтоном смоге, дрожа дымкой на самой границе зрения. Готовый к утренней пробежке Стив, погруженный глубоко в свои мысли и абсолютно не смотрящий под ноги, всем своим недюжим весом прошелся по ни с того ни с сего брошенной прямо под самую дверь почте. Грубая бумага захрустела под подошвами его кроссовок, и только тогда Роджерс соизволил опустить недоумевающий взгляд себе под ноги. Обычно в панельных домах письма доставляли гораздо менее настойчиво, чем под самый порог квартиры. Сердце суперсолдата не умело сбиваться с ритма от удивления. Тренированное дыхание не мог нарушить даже марш-бросок на много миль. Но скромную надежду капитан все еще был способен испытать почти как обычный человек, несмотря на все выкрутасы сыворотки. Проснувшись с утра, Стив не посмотрел на число, не вспомнил он о дате на календаре до тех самых пор, пока не достал из хрустящего на каждое прикосновение конверта с индексом штата Гавайи почтовую (совсем как в далеких сороковых) открытку с изображением какого-то пляжа, всего в разлапистых пальмах, растущих прямо из песка.

«Ты все жалел, что мы не смогли отпраздновать тогда мой юбилейный век. (Звучит как плохой анекдот, да?..) Я о том, что теперь нам ничто не помешает наверстать упущенное и устроить двойную вечеринку с двойным поводом. P.S. C днем рождения, Стив! P.P.S. C днем Независимости тоже. На Гавайях его, кстати, тоже празднуют».

Кроме исписанной наискось открытки в конверте оказался билет на девятичасовой рейс бизнес-классом из аэропорта Рейгана, вместе с билетом – веер брошюр о гавайских отелях, ресторанах и прочем-прочем, очевидно, призванный придать конверту вес. Глядя прямо перед собой на лестничную клетку и думая о том, что в кои веки Сэму сегодня выпадет шанс почувствовать себя спринтером Национальной аллеи, капитан улыбнулся широкой белозубой улыбкой. Стив зашел назад в квартиру и, проходя мимо спальни, первое, за что зацепился взглядом – верхний ящик прикроватной тумбочки. В нем хранились, как в самом неприступном сейфе, пожалуй, единственные предметы, которые ему жизненно важно было взять с собой в эту незапланированную, но долгожданную поездку. Ежедневно вот уже на протяжении нескольких месяцев Роджерс открывал этот ящик, чтобы всякий раз неизбежно увидеть пятиконечную серую звезду на выцветшем от времени кирпично-красном фоне. Стив не удержал в узде необходимость знать – он читал записи, потратив на расшифровку рукописного, местами иностранного, местами вовсе многоязычного текста не одну бессонную ночь, но ровно до тех пор, пока хватало его изрядно подорванной выдержки. Привычно чуть подрагивающими пальцами капитан трепетно отогнул ветхую от времени страницу и нашел там ровно то, что ожидал найти – пожелтевшую, в тонах сепии фотографию, на обороте подписанную кириллицей, до сих пор встряхивающей воображение Стива мощным разрядом не то боли, не то вины, не то всего вместе взятого.

Баки Барнс, 10-е марта 1946 год.

Баки в тот день исполнилось 29. Этим же днем закончился его дневник. Бережно закрыв одну рукопись, чуть помедлив, Стив открыл другую, чтобы в сотый раз перечесть фразу, которая красной нитью прошла через всю его не в пример долгую жизнь.

«Не идеальный солдат, но хороший человек».

Пробегая глазами по строчкам, давно выжженым на веках, Роджерс сквозь все прошедшие года слышал один только голос и чувствовал, как в грудь ему с беззвучным «Ты!» утыкается палец. Стив часто задавался вопросом: кто получается из тех, неидеальных солдат и так себе людей? Несколько месяцев назад он нашел ответ в одном из московских архивов. В закрытой секции, в пыльной и оплетенной паутиной коробке, которую до того момента никто не вскрывал. В коробке лежали две старые записные книжки: одна со знакомой звездой, другая с не менее знакомыми инициалами. Кроме книжек – несколько старых служебных рапортов, написанных в одно и то же время двумя разными людьми, вскрытое письмо с печатью в красном сургуче, два не реализованных билета в театр, датированных февралем 46-го года, и поверх всего этого – клочок бумаги с именем человека, который поместил все эти вещи в архив. «Михаил Смирнов». Из плохих солдат и так себе людей получались либо первоклассные убийцы, либо линчеватели. Кто-то когда-то выбрал за Капитана определение Мститель. Оно оправдалось и окончательно за ним закрепилось лишь тогда и только тогда, когда Стив Роджерс глаза в глаза смотрел человеку, которого убивал, не испытывая при этом ни капли сожаления, лишь чистейшее, бьющее током, как оголенный провод, удовлетворение. В тот ноябрь 44-го он не вернулся за Баки. Несколькими месяцами ранее он не поинтересовался, было ли кому скорбеть о смерти человека, ставшего ему кем-то вроде второго отца. Нет, он ничего из этого не сделал. С этим он обречён жить. Он умрет когда-нибудь, и последней его мыслью будет: «Я виноват». Но он хотя бы будет знать, что отомстил. Когда Роджерс уже сидел в самолете и рассматривал сквозь иллюминатор облака, ему вдруг вспомнилась одна запись из дневника. В ней Баки упоминал на английском, что хотел бы увидеть небо. Потому что оно голубое и напоминает его, Стива, глаза. Ближе к концу дневника Баки писал уже на чистом русском, что в России нет голубого неба, что там оно всегда серое, но был один трюк, которым пару раз ему удавалось обмануться: он смотрел на серое небо через отражение в ее глазах и видел голубое. Стив прижался виском к стеклу, все еще рассматривая облака и по-разному формулируя в мыслях один и тот же вопрос, пробуя слова, тщательно выверяя значение каждого. Этот вопрос он привез с собой в другой конец страны, вместе с двумя исписанными от первой до последней страницы, старыми, но бесценными в своем содержании дневниками, преодолевшими полмира и испытанными временем в семьдесят лет. - Бак, какого цвета небо ты видишь? Забавно, что именно 4-го июля на один день в году небо становилось разноцветным.