Креационизм против Большого взрыва

Больше никого нет. Это приговор. Это конец. Они последние. Два Таймлорда во всей Вселенной. Они доживут свой век и история Галлифрея закончится. Так считает Марта, так считает Джек — бессмертный капитан, который все больше напоминает Доктору его самого в молодости. Но это не конец, это самое начало. Когда-то очень давно для того, чтоб впечатлить очередную земную пассию, Доктор выучил за ночь наизусть весь Ветхий Завет. Прелюбопытная книженция, думал он тогда, но совершенно бесполезная. Но нет, теперь она приобрела в голове какую-то фантастическую форму, вызывающую приступы головной боли пополам с истерическим смехом. Ему кажется, что безумие заразно, что барабаны скоро начнут звучать и в его голове. Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть. Он закрывает глаза и все равно не может оттереть со своей памяти этот яркий образ. Смерть в шаге, смерть на пороге, красное, карминовое пятно, такое же глянцевитое, как платье стрелявшей Люси и такой же стеклянный взгляд у Мастера, как был у его жены. Лилит. Она Лилит. Не познавшая ни добра ни зла, не грешная — потому что Люси как кукла в руках талантливого гипнотизера ничего не осознавала, а если и осознавала, то не могла противиться — но творящая грех… Убийство. Потому что Гарри ей сказал, ей сказал голос в ее голове. Бедняжке поставили диагноз «шизофрения», но то, что миссис Саксон пережила на себе, не было ею, потому что стоило им уйти, приступы прекратились. — Они же замолчат? Барабаны? — Ну же это всего лишь пуля, маленькая пулька! — внутри все сжималось от осознания, что только что — что такое год в сравнении с вечностью?— прошедшее чувство тотального одиночества вернется вновь. Старый друг, старые, как сама вселенная, отношения, они настолько вросли друг в друга, что их вечные встречи, их вечная вражда всего лишь фарс. Они ищут предлог для того, чтобы переступить ту многовековую черту, но его не находится. Его нет и сейчас, когда Мастер на пороге смерти, потому что галлифрейцы могут обмануть смерть, не всегда, но могут. Руки скованны за спиной, сердцебиение тает, замедляется. Мастер закрыл глаза и едва слышно рассмеялся, будто игра закончена… Но она не закончена. Он всегда смеется, это его конек. Потом на секунду была снова эта звенящая пустота… И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему. И был свет. Желтый, искристый, как бенгальский огонь, холодный, но в то же время поражающий своей мощью. Регенерация похожая на благодатный огонь, безболезненная, полностью во власти, потому что первая в этом круге. Старый друг горел, но не сгорал. Как куст, с которым говорил Моисей. Но смотреть было невозможно. Доктор уткнулся носом в пахнущую дорогущим одеколоном мужскую рубашку и замер в ожидании привычного чуда. Полминуты казались вечностью. — Тебе придется найти что-то понадежней, чем эти железки, — раздался ехидный голос где-то прямо рядом с ухом. А потом что-то настойчиво звякнуло, привлекая к себе внимание. Наручники. Мастера не могли удержать ни тюрьмы, ни даже небытие, так что можно было говорить о таком простом способе? Доктору потребовалось пара секунд, чтобы осознать, что именно было не так. И голос, и тело, что расплылось в руках, как жидкий металл, а потом снова застыло. Новое тело Мастера было куда худее, чем могло быть у нормального мужчины, не юноши, голос слишком кошачьим. О, Мастер перехитрил всех, он всегда так делал. Он — хитрость, Доктор — честь. Галлифрейцы могут сменить пол, если предыдущая версия покончила с собой. Если Люси под гипнозом нажала на спусковой крючок, а она нажала под гипнозом, повинуясь приказу, то это не убийство, а самоубийство… Доктору потребовалось очень много самообладания, чтобы не запечатлеть на губах этой женщины поцелуй и не стереть тем самым эту кривоватую, хищную усмешку. — Ну что скажешь? Не слишком ли старо? — Мастер прыснул… прыснула, сначала отбрасывая от себя браслеты наручников и следом отталкивая Доктора. Тот от неожиданности уселся на пол, а эта, старая незнакомка явно что-то затеяла, уже на ходу она выпуталась из огромного пиджака, из чрезмерно больших оксфордов вместе с утащенными ботинками следом наглаженными носками и теперь босиком подбиралась к Люси. — Думаю, что мне это больше не нужно… — обручальное кольцо отправилось в руки жены. Она развернулась, отсалютовала Марте и всем наблюдателям и принялась расстегивать пуговицы на заляпанной кровью белой рубашке, снизу вверх. На третьей поднявшийся с пола Доктор опомнился и сумел все же поймать ее за руку. — Ты… — одно слово, слишком много смысла. И гнев, и удивление, и радость, и прощение… и еще десяток того, что было понятно только им двоим. Слишком много, чтобы этот момент был роковым, признаться в этом поражении они всегда успеют, — знаешь, могло быть и хуже. — Оставь в покое свою ныне покойную крестную… Всякие бывают ляпы… Регенерация, в условиях стресса штука почти всегда бесконтрольная, но не мне тебе говорить… До-окто-ор, — Мастер растягивала гласные и было в этом что-то пугающее и одновременно игривое… Ну, должно было быть таким, потому что после Доктор вспыхнул кончиками ушей. — И дайте мне, наконец, зеркало. А то чувствую себя взорвавшей бутч... Люси досталось вполне отчетливое подмигивание, хотя может оно адресовалось не ей, а Джеку, который все еще держал жену Мастера, давившую рыдания и судорожно зажимавшую в ладони золотое кольцо, за мелко дрожавшие плечи. Зеркало, как и ожидалось, нашлось не сразу, скорее наоборот. В этой ситуации, в этой совершенно противоестественной ситуации, едва ли кто-либо вообще мог сдвинуться с места. Не каждый день видишь такие вещи, не каждый день убитый возрождается из пепла будто птица-феникс, и не каждый день по мановению ока мужчина становится вполне себе милой дамой. Не трансгендером, в котором все еще можно узнать мужской костяк, но настоящей леди. Таймледи, если быть точным. Но Мастеру не нужно было зеркало, как таковое, нет, ему нужно было вселенское внимание. Безраздельное внимание одного, крайне конкретного не-человека. И все усилия этой никчемной жизни в роли премьер-министра Великобритании были положены именно на это: заставить Доктора хоть на секунду перестать убегать и взять на себя хоть капельку ответственности за тех, кто путешествует с ним. Но как бы ни так, он снова ничего не сделал, перепоручив сложное дело своей спутнице. Они всегда слишком благородны для Доктора. — Да ты и есть ходячий большой взрыв. Менять историю по своей прихоти… Это против законов, — выдал Доктор в почти гневной манере. Похоже, эта женщина была отныне его крестом. Но ее жизнь сделала остальную ношу на его плечах самую чуточку легче. — Каких законов, До-октор? — она растягивала гласные, пробовала голосовые связки, будто это имя на губах было единственной константой в ее судьбе, и тем самым Мастер силилась понять: кто же она теперь и что ей делать с этой нечесаной копной чуть вьющихся на концах каштановых волос, — Нет никаких законов… мы — закон. Ты и я, потому что больше никого нет. Неужели это так тяжело понять? — Это ты не понимаешь. Воцарится хаос. Мы не закон, мы последние его стражи. Если не мы — то кто? — теперь они кружили по комнате, все меньше обращая внимание на вполне себе существующего капитана, на членов правительства, на Марту и ее семью, мир будто сжался до них двоих, двух совершенно обреченных на вечное непонимание друг друга индивидов. И их столкновение, как столкновение материи и антиматерии, рождает взрыв, много энергии и ничего сущего. — Вот именно, если не мы, то кто… Подумай об этом… сколько кровопролития, сколько смертей… Я знаю тебя лучше, чем себя… Я знаю, До-оокт-оор. Доктор с секунду смотрел на Мастера нечитаемым, пустым взглядом, будто мысленно пустился в путешествие от Большого Взрыва сюда и далее до Утопии, а потом с силой влепил ей пощечину, звонкую, хлесткую, но та даже не отклонилась, смиренно принимая этот удар. — Три, — тихо прошептала она, протягивая вперед запястья, тем самым давая понять, что она готова принять, как и эту пощечину, все то, что Доктор ей приготовил, — мы условились считать до трех. Однако судьба в лице ТАРДИС распорядилась иначе, чем Мастер предполагала, никакой Шады, только закрытый корабль, но в сущности никакой разницы. Та же тюрьма и та же размытая грань между заключенным и смотрителем. Старушка оберегала последних, она боялась их потерять, и потому, стоило им переступить порог, включила аварийный режим. Вне времени, вне пространства. Доктор потерял какие-то ориентиры во времени, потому что время перестало существовать, осталось только пространство, как было до грехопадения. Гудение ТАРДИС и пение звезд. Вся вселенная, вся история от рождения и до тризны, но недоступная, она была там — за дверью, за запертой дверью, а они были тут, в бесконечных коридорах, в гравитационной ловушке, во временной петле — потому что сама полицейская будка, как и все творчество погибшей цивилизации, их «отца», было противоестественно, оно нарушало законы вселенной, создавало будто другую в каждом таком корабле… В начале сотворил Бог небо и землю. Сначала они молчаливо грозились друг друга убить. Точнее, грозилась Мастер, Доктор же просто проверял каждый миллиметр пространства на наличие ловушек в этой машине парадоксов. Мало ли что Мастер успел сделать с ТАРДИС за этот год. Потом они просто старались не встречаться. Провели вымышленную черту, которую не пересекали. Жили параллельно, потому что консоль не откликалась ни на удары, ни на разговоры, ни даже на действия по инструкции. — Что с ней? — это была первая фраза, обреченная фраза, которая прозвучала в ТАРДИС за все время их заключения. Они столкнулись во внезапно поменявшем направление коридоре. Доктор прошел мимо, не удостоив Мастера ответом, решив было, что ему послышалось. — Кем? — второе предложение было озвучено уже в другом месте, рядом с библиотекой, спустя неопределенное время: мог пойти день или век, это теперь не имело никакого значения. В этот раз уже она молчала, всем своим видом давая понять, что он прекрасно знает и не имеет права косить под дурачка. И Доктор силился припомнить, что же он такого совершил, чтобы в один прекрасный момент его старый друг обозлился на него и оказался совершенно не другом. Но ответа не было. За все годы на его борту украденного корабля побывало только два галлифрейца, не считая его самого и Мастера. Акитор и Романа. Одну — он знал с Академии, про другую не знал ровным счетом ничего, она даже с возрастом путалась, в начале сказав, что ей сто сорок, а потом с легкостью опустив свои лета до ста двадцати пяти. Вместо того, чтобы допытываться у Мастера — он оставил фотографию Романы на консоли. К его возвращению в комнату управления карточка исчезла, а ее место занял нарисованный красной помадой знак вопроса. Значит, дело было в ней… в Романе. Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; Доктор принялся вспоминать то, что за время пребывания в ТАРДИС ему случайно сболтнула эта девчонка, но ничего, кроме странной фразы, брошенной в самом начале, не наводило на мысли. «Я была почти очарована вами до того, как встретила лично». Откуда она знала о нем, если галлифрейцы стерли все упоминания об изгнаннике из своих записей? Не в Академии же его проходили? Он был призраком. Она должна была знать кого-то, кто знал его лично… Таких было великое множество, но отзывались галлифрейцы в основном о нем отнюдь не лестно. Пожалуй, единственными его настоящими друзьями были члены Деки, но часть из них отреклась от него, часть умерла; Рани, как и он, была изгнанником, а единственный оставшийся друг в один прекрасный момент возжелал расквитаться с ним за что-то, что он еще не совершил, но совершит. Во время одного из своих коротких визитов домой Доктор где-то слышал, что вроде как у его старого друга сбежала дочь, оставленная на временное попечение тетушке, но он решил, что это просто выдумки — без помощи кого-либо покинуть Галлифрей достаточно проблематично, да и кто захочет, по правде говоря. В голове что-то отчетливо щёлкнуло, сигнализируя о том, что паззл сложился. — Она твоя дочь? — Доктор поймал Мастера за плечи при очередном случайном пересечении и хорошенько встряхнул, пытаясь выдавить из нее хоть что-то, кроме этой безумной усмешки на ярко очерченных карандашом губах. Бывшему мужчине было явно некомфортно в этом теле, да и краситься у него аккуратно не получалось. Он… она перебирала все, что только было в гардеробе, но все равно возвращалась к белой мешковатой блузе взамен той окровавленной рубашки и брюкам — таким же мешковатым… Ну хоть с макияжем она определилась, и с прической, хотя эти заколотые на затылке волосы навевали мысли о школьных учительницах на Земле. О тех старых девах, что держат дома с десяток котов и живут на грани шизофрении, медленно сходя с ума от злобы, одиночества и отсутствия мужской ласки. — Теперь это не важно. Мы одни. И заперты в твоей свихнувшейся будке. Пусти, — Мастер попыталась было вырваться, но что может слабая женщина против озлобленного неизвестностью мужчиной? — Твое молчание куда более красноречиво, чем кажется, — Доктор с силой толкнул ее от себя, к стене, которая отдалась металлическим звоном, когда в нее врезалось тело, и процедил сквозь зубы, прежде чем хлопнуть дверью, — можешь успокоиться, я понятия не имею, где-то в другой вселенной. — Что? — по коридорам с десяток раз пролетело удивленное эхо… — Что, что, что… то… то… то... о… о… о... — последнее уже напуганное «о», потонуло в тихом жужжании системы жизнеобеспечения. Романа жива, она не вернулась на Галлифрей даже в преддверии Войны, так что все эти годы Мастер считал ее погибшей, брошенной Доктором на произвол судьбы, как он не раз делал с ним. Но он — хитрость, а Романа — честь. От него она унаследовала только равнодушие к смерти как таковой, привычку не считаться с жизнью — чьей-либо, в том числе и собственной. Так что смерть на чужбине была бы для Романы единственно возможной судьбой, с которой Мастер, все более подумывающая изменить имя на что-то более женское, нежели это, давно смирилась. Но нет, даже из давно заросших ран Доктор умудряется выдавить порцию гноя, превратить их в сочащиеся сукровицей язвы. ТАРДИС все так же бунтовала, отказываясь и открывать двери, и куда-либо перемещаться. Пытка обществом друг друга продолжалась. И снова между брошенными друг другу фразами проходили дни, бывало недели, могли проходить даже годы — они не знали. Время, как таковое, внутри машины времени не существует, в ней нет привычных ориентиров, а строптивая старушка может запросто сбить какие-либо часы или отметки. Мисси (отныне она звала себя так) пыталась… честно, но зарубки на стене исчезали. За эту выходку она пообещала кораблю выдрать все провода из-под консоли и сплести из них венок — и на следующее утро очнулась в шаге от регенерации на бортике бассейна. Доктор с абсолютно врачебной выдержкой делал ей искусственное дыхание «рот в рот». На долю секунды ей показалось, что этот Доктор куда старше, нежели тот, что она видела вчера, но только на секунду, потому что потом она убедилась в этом. В глазах Доктора читалось что-то дико сентиментальное, отчего сильно начинало подташнивать прожженную разрушительницу миров. Отлично, теперь ТАРДИС еще и со временными потоками играла. Для чего, собственно, была эта игра? Неужели корабль просто не могла отправить их в разные точки вселенной и не делать из них узников? Ей бы точно было от этого проще, нежели терпеть холодную войну на своем борту. Мастер бы отправилась завоевывать какую-нибудь планету, объявила бы себя богиней, в общем, развлекалась бы по полной программе. Доктор — спасать другую планету, и тоже, собственно развлекаться. Подцепил бы очередную длинноногую девицу с Земли, прокатил бы ее с ветерком по дешево-картонным туристическим планетам… Между сердец как-то болезненно кольнуло. — Этого еще не хватало, организовать себе стокгольмский синдром, — презрительно фыркнула Мастер и принялась рыться в щитке рядом с одной из дверей в надежде, что ТАРДИС взбрыкнёт и на секунду сбавит защиту входной двери. Не тут-то было — единственное, чего она в итоге добилась, так это того, что поменяла направление гравитационного поля, и все в коридоре 8-F отныне падало на потолок. — Это не честно, — сказал ей Доктор, когда они вновь столкнулись на территории, объявленной нейтральной. Таковыми считались: главная консольная, одна из дверей которой должна вести наружу, но была намертво запечатана, да коридор, ведущий от нее. — Что именно? — лишь во второй раз с момента их пленения два предложения последовали друг за другом. — Считать, что это я принял за нее решение, — Доктор нырнул под одну из панелей консоли, в надежде, согласно инструкции, выключить аварийный режим вручную, и теперь его голос доносился глухо, хоть и вполне отчетливо. — Разве нет? — Мисси провела подушечками пальцев по краю пульта управления, борясь с желанием дернуть какой-нибудь рычажок и спровоцировать тем самым смертельный удар током. Какой ей был смысл добиваться одиночества в вечности? Барабаны в голове с каждым днем этого заключения становились все глуше, нет, они не отступили насовсем, скорее, превратились в эхо сердцебиения. — Разве это не твой стиль? Бежать без оглядки от ответственности? — Тебя не было там, — Доктор подтянулся за край проема, в довольно резкой манере ответил и вернулся на свое место, — чем разглагольствовать, лучше дай мне кусачки. Обозначенные кусачки пролетели в сантиметре от докторского виска. — Мне, знаешь, не дали там побывать. Кто-то, знаешь, украл мою дочь… — с плохо скрываемой обидой отметила Мисси. Перспектива закоротить Доктора уже не казалась такой уж безумной. — Она участвовала в этом мероприятии добровольно, я несколько раз предлагал ей вернуться домой… — Доктор под конец как-то стушевался и поспешно добавил, будто извиняясь, — на Галлифрей. — В эту обитель скуки? Для того, чтобы отправиться туда добровольно, надо быть сумасшедшим, или потерять всякую надежду туда вернуться, третьего не дано, — Мисси с предельной сосредоточенной грацией переступила через мужские ноги, обутые в стоптанные кеды, перевалилась через край пульта управления и переставила один из тумблеров. Результатом ее действий стал столб зеленоватых искр, окативший Доктора, вдруг припомнившего целый список ругательств на галлифрейском, который включал что-то про бабушку Мастера и про Рассилона. — У нас тут псих и отчаявшийся, прогресса не вижу. Галлифрей сгорел, — как-то совершенно невесело фыркнул Доктор, снова показывая голову из-под консоли. Его должна была бы смутить поза, в которой они с Мисси оказались — он между ее широко расставленных туфель, но память о том, что эта женщина еще совсем недавно была вовсе не женщиной, любезно придумала причину, почему это все не должно быть ненормальным. Вместо ответа Мастер смерила его долгим презрительным взглядом, ну, по крайней мере, этот взгляд показался Доктору презрительным, и не говоря ни слова ушла, держа руки в карманах. Доктор не мог не отметить, что она уже довольно сносно держалась на каблуках. Да и вид в этих мешковатых брюках был вовсе не так уж плох, скорее он напоминал те номера, когда девушки-подростки воруют у своих парней свитера и наотрез отказываются их отдавать законным владельцам. Эту мысль надо было отгонять от себя, Мастер — он…она его друг, они знакомы целую вечность. Их отношения и без того неплохо потрепало. Если он будет думать в таком ключе — от них вообще ничего не останется. И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; Этот разговор при правильной постановке вопроса занял бы от силы полчаса, еще два они бы хотели друг друга убить, а потом сели бы и придумали, как все вернуть на свои места. Доктор, памятуя, что Романа так и не вернулась на Галлифрей, силился найти хоть какое-то оправдание той своей беспечности — ему не стоило отпускать сущего по сути подростка в грядущую революционную мясорубку. К-9 при всей своей военной и научной начинке едва ли мог ее уберечь от чего-то серьезного, а с несерьезным дочь Мастера вполне научилась справляться за время, проведенное в ТАРДИС. Доктор закрывал глаза, откидываясь в потертом, обитом синтетическим бархатом кресле, притащенном в спальню из консольной его седьмой регенерации, а позднее восьмой, и пытался представить, что с этой девушкой произошло в Эхо-Пространстве, но Романадворатрелундар ускользала. Эта улыбчивая блондинка, проживающая вторую жизнь, расплывалась в голове, словно дым, все-таки столько лет прошло, она как-то причудливо накладывалась на образ своей матери… или отца. Доктор теперь даже не знал, какое слово можно было использовать по отношению к Мисси, чтоб описать то, что связывало этих двоих. Он пытался себя уверить в том, что его даже не интересует: кто именно был вторым донором генетического материала для Станка, это не более, чем праздное любопытство. Но как бы мы хорошо не лгали, а в этом Доктор преуспел, особенно во лжи себе — она рано или поздно вылезает наружу. Кажется, время было далеко за полночь, когда мужчина все же пересек границу нейтральной зоны и, слушая лихорадочный перестук своих сердец, подобравшихся куда-то в горло, тихо приоткрыл дверь в ту комнату, что ТАРДИС отвела Мисси под спальню. Белые стены, круги на них, почти аскетичный минимализм из фальшивого пластика и хрома — это так резко контрастировало с желтоватым, псевдокаменным покрытием коридора, что разница невольно била по глазам. Доктор на секунду замер, позволяя глазам привыкнуть к полумраку, — единственный свет в комнате исходил от аварийной подсветки вдоль плинтуса…Сияние было оранжево-красным и оттого все происходящее казалось дурным сном. Но они — и Доктор и Мисси — давно выросли из того возраста, когда галлифрейцы не способны различать сны и быль. Мисси, казалось, спала, не раздеваясь, забравшись с туфлями на одеяло, не смывая макияж, только вытащив из волос заколку, которую теперь сжимала в худых, узловатых пальцах. Тонкие гусиные лапки вокруг глаз разгладились, с губ ее пропала эта кривоватая ехидная полуулыбка безумства. Женщина лежала на спине, волосы, разметанные по подушке, напоминали то сиеновых змей, то жженноумбровые ленты, нет все-таки змей. Назвать эту женщину спящей Венерой ни у одного поэта не повернулся бы язык, потому что она даже сейчас излучала не царственное величественное спокойствие богини, но странное нервозное чувство. Доктор никогда доселе не видел Мастера такой — нет, не спящей, но почти без признаков обычного для нее уже на протяжении почти десятка веков состояния безумия. Он на секунду задумался, перебирая копошащиеся в голове, как бродячие коты в мусорном баке, мысли и вдруг поймал за хвост странную ассоциацию. Эрида. Кто-то достаточно знающий земную греческую мифологию мог бы окрестить ее именно так, потому что стоило Доктору пересечь порог — она приоткрыла сначала левый глаз, потом правый и уставилась на него. И в тот же момент вернулись и гусиные лапки, и ухмылка. — Скажи, что ты открыл дверь или проваливай, — отчеканила женщина едва ли сонным голосом. — Ты медитируешь? — Пытаюсь вытравить барабаны, знаешь, не получается их не слышать. Так чего пришел? — она подобралась, как дикий зверь к прыжку и поспешно принялась собирать волосы на затылке, будто сам неряшливый вид был каким-то совершенно неправильным. А, может, ей просто надо было занять чем-то руки. — Романа. Я… хотел сказать… Я не высадил ее… она сама ушла... Осталась, зная, что домой… в эту вселенную… она уже… уже не пропадет, — Доктор виновато потупил глаза, все еще не решаясь двинуться куда-то от двери. — И что с того? — она подтянула ноги к груди и села, указав мужчине на освободившееся место. — Это ничего не изменит. Ее нет. Нет Галлифрея. С чего ты вдруг мне это рассказываешь? — Ты просила. — Я никогда не просила. Я всего-то спросила: «Что с ней?», я не говорила: «Где Романа?» или «Где моя дочь?». Ты сам все додумал. Я спросила про ТАРДИС. А сейчас я бы спросила, где моя заколка, та, что я забрала у Люси. Потому что эта не та, хоть и похожа. Ты подменил стальную на оловянную и, если я ее сейчас в тебя воткну, куда-то в область одного из сердец — ее не хватит, чтоб даже поранить тебя, — Мисси, оставшаяся недовольной тем, как получилась прическа, выдернула заколку обратно и теперь крутила ее в руках, пытаясь скрыть нервозность, но до того доигралась, что та сломалась в ее руках практически пополам. — Проклятое олово, — процедила она сквозь зубы. — Не переводи тему. Я тебя вижу ровно так, как и ты видишь меня, — теперь, когда Мастер лишилась своего главного оружия, Доктор все же решился сесть с ней рядом и продолжить разговор, — мы оба заперты… Роману не вернуть, она… Мужчина на секунду замолк, собираясь с духом, не решаясь сказать Мастеру, что вероятней всего, Романа погибла в Эхо-Пространстве во время бунта рабов, и если они что-то и найдут, так это могилу,– Она настолько далеко, что Утопия по сравнению - это соседний дом через дорогу… — Шшш! Смирение пришло ко мне шагами улитки на опиатах, так медленно, что быстрее наверно, вырастают горы. Для меня Романа мертва сотни лет. Так зачем ты это делаешь? Даришь мне надежду, чтобы реальность доконала меня? Я сотни лет ждала вести, хоть чего-то, кроме слухов. Она сбежала с тобой… Ты хоть знаешь: что про вас говорили? — Догадываюсь, — смиренно ответил ей Доктор, все еще не решаясь поднять на Мисси глаза, — но она сильная, как ты. Она не могла умереть. Я знаю это, как и то, что заточение наше здесь временно. Мисси фыркнула. — А ты сомневаешься? Рано или поздно мы умрем. Вопрос только в том, кто умрет раньше. А теперь изыди, пока я не применила один из трех десятков способов избавиться от тебя, что крутятся у меня в голове. — А если я не уйду? Убьешь меня? У тебя было столько шансов… и столько раз ты их не использовала. — Ты искушаешь… — в лицо Доктору полетела подушка. Душная пуховая подушка, которой запросто можно было бы его и придушить. — Ты давно не невинна, соблазнять тут нечего, — глаза у Мастера как-то нехорошо блеснули, будто сказанное было каким-то не таким, как надо, но Доктор принял это за хорошо скрываемые слезы. — Но когда мы выберемся, поищем путь в Эхо-Пространство. Будем искать иголку в стоге сена, если это хоть немного искупит то, что я натворил. Дважды. — Сначала открой дверь, потом будем разговаривать. Время словно замедлялось, вставало на ноль, а потом вдруг срывалось с места и приближалось к скорости света, одни циклы сна и бодрствования казались вечностью, другие пролетали как колибри, чуть ли ни со свистом… А потом он едва ни лишился ее, он увидел Мисси, плавающую вниз лицом в бассейне, не подающую никаких признаков ни жизни, ни регенерации. И даже знание, что таймлорды могут не дышать в течение двенадцати минут вовсе не означало, что он не напугался до потери рассудка, иначе почему, все же услышав сердцебиение в грудной клетке, он судорожно принялся реанимировать? Не потому же, что это был единственный способ к ней прикоснуться, не рискуя быть впоследствии распятым или связанным? Воображаемая стеклянная стена треснула. И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих. С того самого раза они избегали встречаться взглядом, но телепатия, то, что в общении с людьми никогда не выдавало Доктора и за что он так любил пси-нулевых людей, говорила все за них. Они оба были смущены, оба не знали, куда деваться, потому что у них не было возможности сбежать, как они всегда сбегали, стоило стене треснуть — сбегали и тщательно ее реставрировали. А теперь трещина все бежала вниз, разрушала тонкую, слабую преграду и однажды от нее не осталось ничего. Ей не нужно его отравлять — поэтому Доктор без малейшей опаски ужинает с Мастером за одним столом. Однако сама стряпня оставляет желать лучшего. Мисси не особо умеет готовить, но пытается и хотя бы за одно это ее можно и похвалить. Но больше одного куска этого вишневого пирога он просто не съест без страха снова регенерировать. Шарлотка просто отвратительна, она черствая и почти горелая по краям, соленая до одури и не пропечённая внутри. Но Мисси смотрит на него таким взглядом, что Доктор решает: лучше умереть отравленным, чем задушенным ее пальчиками. — Да убери эти щенячьи глазки, тошно, — наконец, выдает она, — я знаю, что это несъедобно. Это может работать с твоими обезьянками, но не надо меня пытаться обмануть. Доктор вместо ответа выразительно дернул бровью, с облегчением отодвигая от себя тарелку. — Так, Госпожа? — он намеренно издевается, играет с ее именем, пытаясь задеть побольнее, но та только снисходительно улыбается, обнажая ряд хищных жемчужно-белых зубов. Они знают, что это технический проигрыш. Ничья, то, что по идее поражение, но раз побеждены оба, то никто и не проиграл. Она встает со своего места, проводит пальцами по краю стола, отбивая подушечками по углу те злополучные четыре удара, а потом одним рывком сокрушает расстояние до сингулярности, до ничего и это ничего взрывается тысячей миллиардов огней. И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его. Им было уже все равно, что ТАРДИС куда-то отправилась в самоволку.