Ведунья

Ой и хо-лод-но… Вылез из-под весеннего снега старый леший, посмотрел на солнце — высоко ходит, да лес будить пока рано. Чего же еще? Закапывайся себе обратно. Но, насторожив одно мохнатое ухо, леший прислушался. Что-то тревожило, не давало покоя. Чвиркнув, метнулся в светлом воздухе грязный комок — воробей, птица мусорная, суетливая, порядка лесного не знающая. А все одно, и такая важное что сказать может. Ну и дела! Покряхтел старый леший, с-под снегу выдрал кривые ноги и поспешил за вестником. *** Девочка была маленькая, худенькая — прутик ивовый, веточка березовая. Как незрячая плелась-ползла по снегу, да так и упала — это леший заприметил издали. Доковылял, склонился над находкой. Головою покачал, обернулся вокруг — иэх, не время, холодно! — стал перед ней дедом седым в тулупе. Тулуп-то скинул поскорей, у самой одежды, чай, только прикрыться. Нищий тамошний домовой, даже и одеть ее не сумел, хоть и вывел за проклятущий забор-то. Да и какой это, ежели рассудить, домовой, тьфу! А все оттого, что место такое. Недоброе место, темное. Люди выстроили большой дом, из белого камня и почти без окон, далеко от своих обычных путей, в тайге. Лес будили раньше времени, лесных обитателей пугали, но больше того — тревожили духов. Все искали силу. Не богатство, не добычу — силу! Леший прогнал бы их, но на мертвую, твердую землю, огороженную железным забором, ему ходу не было. И все-таки воробей прилетел оттуда. И девочка тоже была оттуда — леший это чувствовал. Да при этом — была она своя, не совсем такая, как люди. Иначе не булькал бы рядом с ней сердитый и растерянный водяной. Пользы-то с него, вон, следы бы на снегу заделал лучше. Леший всегда втайне почитал водяных духов не шибко умными. Этот зыркнул только, вздохнул, да принялся за дело. Не за-ради лешачьего хотенья, понятно — для нее. Что ж ты наделал-то над собой, теперь навсегда связанный. Ну, может, не навсегда, на одну ее жизнь, а только все равно нелегкое это дело. Даже с теми из людей, кто видит — маята страшная. Чего говоришь? Один бы не выбрался? Так ведь и она — тоже. И как его угораздило? Эти люди нарушили покой озера, разбудили водяного слишком рано, а потом еще и заперли его в каком-то сосуде… Ни дня, ни ночи, ни солнышка. Он увидел ее и понял, почувствовал: она была своя, родная и так же чахла здесь без воли, лисунка потерявшаяся. Он потянулся к ней, к теплому огоньку души — человеческой, и все же не совсем. Он не знал, что это такое, а у нее до сегодняшнего дня еще ни разу не получалось. Соприкосновение душ, единение, ослепило и обожгло. Вспенились, забурлили растворы в капельницах и колбах, комнату наполнил звон — мелко-мелко дрожали десятки склянок. Разросшийся звон, жалобный дрызг стекол и шум хлынувшей на пол воды — голоса безликих, чужих людей, причинивших ей столько боли, потерялись в этом, не доходя до слуха. Что с ними стало? Да какая разница. *** На всю жизнь Зоря запомнила этот свет. Солнце! После бледных лабораторных ламп и тяжелого сумрака коридоров, его лучи, игравшие на сугробах, ослепили ее. Солнце… она мечтала его увидеть. Она забыла о страхе, о холоде и о том, что зернистый мартовский снег ранил босые ноги. Обо всем забыла. Холод был даже приятным. Даже тогда, когда она упала. Ей подумалось, что можно раствориться в этом холоде, наконец почувствовать лес, ветер, свет. Живые нити, что связывали весь мир. Духов — как же их было много! Все то, от чего ее прежде отделяли равнодушные стены лаборатории. Вновь открыв глаза, Зоря увидела склоненное над ней лицо лешего. Зеленые огоньки в глубоких глазах казались родными. Ей было тепло в тулупе, да и водяной по-прежнему был рядом. А пока он рядом, все будет хорошо — она была уверена в этом. …Покачал головой старый леший — нелегко, ой нелегко и духам с людьми, и людям, ежели они подходят слишком близко, с духами. А ей отныне оставалось жить среди них и бороться, ведь такую, как она, леший не мог сделать лисункой, сила ее души была слишком велика. Ведуньей быть ей, ворожеей… Ежели выживет. «Не боишься, девонька?» Ее сила была всем, что связывало ее с настоящим, живым миром, за пределами этой белой тюрьмы. Водяной доверился ей сам и помог, наконец, вырваться. Домовой прятал ее по темным углам от рыскавших по коридорам врачей и охранников, затирал водяные кляксы-следы… И вывел в конце концов путаными переходами наружу. Тысячи мелких духов — скрытных, таящихся, загнанных, остались там, и она помнила их всех. «Не боюсь».