Подсолнухи и белые розы

- Братик, ты придешь ко мне на день рождения? – Заглядывая через глаза в самую душу Ивана щемящим сердце голосом спросила Беларусь. Иван предполагал, что она снова будет приставать к нему. Знал наверняка, что она попытается его напоить и нечаянно привести в свою спальню. Он догадывался, что наутро, вероятно, ничего не вспомнит, а потому, скорее всего, его не будут мучить угрызения совести. Он знал. И не хотел идти. Каждый поход на день рождения Наташи - это словно маленькие похороны его души, сестренка всякий раз даже не задумываясь над этим самими своими приглашениями будто резала ее, ивановскую душу, этим своим ножом на маленькие кусочки, как тортик, и ела понемногу, по чуть-чуть, чтобы не растолстеть. Каждый праздник сестры отдавался в душе Брагинского болью. Брату страшно было видеть ее приветливую улыбку и непременно грустный, но все равно полный какой-то тупой надежды взгляд каждый раз, когда Наташа встречалась с ним глазами. Иван обожал сестру и ненавидел ее дни рождения, жалея, что не может подарить ей самый лучший подарок. Он готов был убить – и умереть – за сестренку, и ненавидел себя за то, что он ее брат. Он сделал бы для нее все, что бы она ни попросила, лишь бы она была счастлива. Все, кроме одного. Он не может дать ей того, что она хочет, и он виноват, даже не в том, что он – брат, а в том, что проклятый моралист. Остальные назовут это инцестом, посмотрят с осуждением, впрочем, ему не привыкать. Беларусь готова со слезами счастья на глазах назвать это единственно правильной искренней любовью. А чем это будет для Ивана? - Конечно, приду, сестренка, что за вопрос, - изобразил улыбку Россия, пряча сирень глаз под пшеничными ресницами. – Что тебе подарить? Иван боялся ответа. Боялся, что не сможет исполнить просьбу сестры. - Обними меня, братик, - попросила Беларусь, и Иван с виноватой готовностью раскинул руки в стороны, пуская девушку в свои объятья. Та прижалась всем телом, вжалась в Ивана, разве что не терлась об него, как весенняя кошка. Ее руки в его, его пальцы, мягкие, нежные, теплые, вытанцовывающие дорожки на ее ладном стройном теле. Родное, привычное, но такое незнакомое тепло ее тела, искусанные губы и довольная улыбка-укус, блеснувшая белым в потной душной ночи в какой-нибудь дешевой комнатушке в каком-нибудь захудалом отеле на какой-нибудь улочке без названия. Ее глаза – довольные, счастливые, когда он прижимает ее к себе – не по-братски, по-мужски, ее красивые руки на его плечах, полный предвкушения-вожделения взгляд, который стоит дороже всех слов, который громче, яснее и красноречивее тысячи фраз, две вспышки, две жадные звездочки, которыми она просит, умоляет его – возьми… Ее запах – запах чистого молодого тела, запах весны и осени, запах мягкой кожи, несравнимый ни с какими духами, и не ее запах - пошлый, женский, зовущий, острый, режущий ноздри словно сладкий перец. Его губы на ее губах и толчки, сначала осторожные, но потом все более сильные, резкие, жестокие, жадные, ритмичные и животные, до глубины, до самого ее существа, до вздоха-всхлипа, до слез и ногтей на спине. Прерывистые вздохи и жар их соединенных в одно тел, которого вполне может хватить, чтобы отопить пол-отеля. Пошлый скрип кровати. Иван зажмурился и мотнул головой, отгоняя дурные мысли. Это неправильно, все это слишком неправильно. Так нельзя думать. Брат не может, не должен, не смеет так думать о сестре. А Наташа стояла, крепко прижавшись к нему, будто надеялась, что он никогда-никогда ее не отпустит, словно и не требовала, не жаждала, не хотела большего. Россия не посмел разжать своих рук, думая, что, наверное, готов простоять так хоть всю вечность, лишь бы сестренка была счастлива. Он ведь не может – не смеет – не хочет – не должен – дать ей большего. - Братик, - как-то совсем жалобно позвала его Беларусь, уткнувшись острым носиком ему в плечо. – Ты любишь меня? - Что за глупости, Наташ, конечно, люблю, ты же знаешь! – Россия сильнее сжал сестренку в объятьях, чувствуя странное спокойствие. - Не покидай меня, пожалуйста, ладно? - Прошептала она в его плечо, такое родное и такое надежное. Иван не ответил, только легким движением подхватил сестренку и поднял на руки, так, что она удивленно охнула от неожиданности, смешно, совсем как в детстве, распахивая свои красивые глаза. Россия невинно чмокнул сестру в щечку, в самый уголок губ, будто виновато обещая что-то и одновременно подводя черту. Беларусь рассмеялась, счастливо, довольно, если бы ее смех был алмазами, подумал Иван, то они так и покатились бы россыпью, сверкая и искрясь в полуденных солнечных лучах. Он засмеялся следом за сестрой, просто оттого, что ей было радостно, и ему хотелось радоваться вместе с ней. Иван покружил ее на руках, как невесту, чувствуя одновременно и радость и горькую вину, будто он обещает сестре нечто несбыточное. Опустил ее на землю, в идеально-зеленую траву посреди идеально-бесконечного подсолнухового поля, поднял глаза в невероятно красивое бело-синее небо, похожее на тельняшку, пропахшую солнечными лучиками-одуванчиками. Небо возвращает России молчаливый полный значения взгляд, отражается синевой поверх фиалок, и тому больше не хочется бежать от сестры, от ее праздников и противоестественных чувств. Наоборот, так хочется сказать эти важные слова, сказать от всего сердца, по-настоящему. - Я люблю тебя, сестренка. – Говорит Иван, улыбаясь от избытка прихлынувших вдруг чувств и даже не пытаясь скрыть эту улыбку, и ему кажется, что в груди – как в поле – медленно распускаются цветы-подсолнухи, подмигивая солнечными середками. Наташа улыбается так открыто, так искренне, что у Ивана, наверное, растут невидимые прекрасные чисто-белые крылья, и ее улыбка все шире и ярче, распускается, расцветает бутоном. Россия еще думает, что если он – подсолнухи, то Беларусь - белая роза, красивая, опасная, чудная, но все равно своя, родная, сладкая. - Я люблю тебя, братик, Ванечка. – Произносит Беларусь, глядя в глаза Ивана и продолжая смеяться так, как смеялась она давно – по-настоящему – в далеком детстве. Она встает на носочки и аккуратно, едва-едва ощутимо целует братика в нос, словно полетом одуванчика. Смеется снова искристо, задорно, радостно. – Подари мне подсолнухи.