За нами придут

Что-то скрипит. Вздрагиваю и просыпаюсь. Мама стоит у двери, засовывая костлявые руки в рукава старого пальто. - Куда? - говорю шепотом, но все равно слышно, что голос сиплый, будто прокуренный. Что делает с людьми война... Мама долго молчит, будто собираясь с силами. Вижу, что ей неимоверно трудно заставить себя говорить, но все равно стою на своём. - К Олеже схожу. Поправлю земельку, - совсем потеряла голову. Только за нас с Анечкой и держится. Да и мы за неё. Я приподнимаюсь на локтях и серьезно смотрю в её исхудалое лицо. Уже и непонятно, кто кого учит и воспитывает. - Не ходи, - как можно до этого додуматься?! Ночью идти через лес! Ночью, когда немцы и так на подступах к деревне! Мама не слушает. Хлопнула калитка. Поворачиваю голову к окну. Ночь светлая и удивительно тихая, будто время остановилось, давая насладиться желанным спокойствием. Ах, как хочется снова узнать, как это - спокойно жить. Да только я разлюбила тишину. Она обычно предвещает похоронки. Очень хочу полюбить снова. Я даже дала себе обещание: закончится война, я обязательно снова полюблю тишину. Но сейчас она особенная, другая. Она мерная, глубокая. Настоящая. Ж и в а я. Хочется окунуться в неё, но все равно что-то настораживает в этой тишине. Сейчас по-другому не бывает. Вижу: мама идёт через поле. Какая красивая она у меня была раньше, пока папу не забрали на фронт! С тех пор все глаза выплакала, все боится. И за нас с сестрой боится. Я тоже боюсь, но не говорю об этом, потому что Анечка будет смотреть на меня и тоже бояться. А ей сейчас это ни к чему, ей осенью в школу идти. Я смотрю на бредущую маму, на её тёмные волосы, едва достающие до плеч. Раньше она собирала их в косу. Смотрю и представляю, как она снова расцветет, когда папа вернётся домой. Живой, да ещё и с орденами! Я не сомневаюсь, что вернётся. Незаметно подкрадывается полудрема, чувствую, как сознание уплывает от меня. Ловлю последнюю мысль: хочется парного молока. Засыпаю. Громкий хлопок, взрыв. Вскакиваю. Прошло около четверти часа, наверное. Мне требуется не больше секунды, чтобы понять: грохнуло на той стороне от дома, немного не доходя до леса, на путях. Бросаю быстрый взгляд на Анечку. Спит. Раньше все боялась, а теперь попривыкла. Днём ещё понимает, что нужно прятаться или разведать, где ударило, а ночью... Спит. Выбегаю на крыльцо. Метрах в пятистах горит. Горит все: лес, старая ограда нежилой избушки, крыша, сарай. Огонь медленно, словно дразнится, перебрасывается с ветки на ветку, с дерева на дерево. В ночное небо поднимается дым. Я такого черного дыма отродясь не видела. Слышу, как что-то гудит. Протяжно, громко. Скорее даже тарахтит, а не гудит. В задымлённом небе не разберёшь, но догадываюсь: самолёт. Присматриваюсь: земля переворочена. Бомбят. Наверняка, перегон. Кто, наши или немцы, не знаю. Папа бы точно знал, если бы тут был, и мама наверняка знала бы. Внутри становится нехорошо. Мама. Я мгновенно забываю о бомбежке. Забываю о страхе, об опасности. Забываю о существовании вообще каких-либо чувств. В голове пульсирует одна вышибающая дыхание мысль. Я схожу с крыльца. Иду прямиком через поле. Ноги не гнутся. Шатаюсь. Едва волочусь. Прохожу с полпути. Приглядываюсь: красный шелковый платочек зацепился за травинки, болтается. Подбегаю к платку, падаю на колени. Скоро огонь и до сюда доберётся, но до нас не дойдёт, не успеет, это я понимаю сразу. Хочу бежать дальше, найти маму. От дыма щиплет глаза, но я вглядываюсь в беснующееся пламя. Метрах в десяти, наконец, вижу что-то. Чёрненькое и старое, похожее на ботинок, что маме прислала бабушка много лет назад. Собираюсь уже бежать туда. Спохватываюсь, что меня в белой ночнушке легко заметить. Оглядываюсь по сторонам. То тут, то там в воздух подлетает земля, сопровождаясь оглушительными хлопками. И чем я лучше неё?! О чем я думала?! Каким чудом только не задело, пока шла до сюда! Несколько секунд ещё сижу, прикрыв руками голову. Непросто это, вот так уйти, не попытавшись хоть что-то отыскать. Знаю, что это уже бессмысленно, знаю, что нельзя рисковать собой, нельзя оставлять Анечку. Хватаю шелковый платочек и стремглав мчусь к дому. Сердце бешено колотится. Сажусь к окну. Прислушиваюсь к взрывам снаружи. Понимаю, что сделать все равно ничего не смогу. Совершенно ничего. Разве что закрыть собой Анечку. Думаю о том, что хорошо, что я не пошла за мамой. О том, что Анечке теперь тоже придётся искать работу. Ещё думаю, что нас обязательно заберут. А потом позволяю себе расплакаться. Прижимаю к груди красненький платок. Мама купила его в городе. Синий был дороже и красивее, но она выбрала красный, чтобы купить нам леденец. Я давно не плакала. Даже когда папа уходил. Я и тогда знала, что вернётся, и не плакала. Солёные слёзы жгутся на царапинках и ранках. Замечаю, что дрожу. Не могу пошевелить и мышцей, чтобы взять одеяло. Хочется кричать. Хочется собственными руками убить, застрелить, подорвать хоть одного немца. Меня начинает тошнить от собственного бессилия. Окутывает болезненная, чужая, промозглая пустота. Теперь я старшая. Теперь я пример. Слезы заканчиваются быстро. Боль ещё осталась, а они уже кончились. Пытаюсь взять себя в руки, выровнять дыхание. Снова смотрю в окно. Ещё никто не заметил. Мы ближе всего, другим не слышно. Надо идти будить соседей. Но я не хочу. Я ничего не хочу. Хочу только уснуть. Уснуть, а когда проснусь, понять, что все это - ночной кошмар, навеянный старым фильмом. Понять, что на улице умываются холодной водой папа с Анечкой, а мама, улыбаясь, стоит в своём красном платочке и разливает в стаканы свежее молоко. Как же мне хочется маминого парного молока! Сижу так около часа, обняв коленки, а потом встаю и ложусь к Анечке. У неё волосы светлые, как у папы. На солнце становятся рыжеватыми и блестящими. Я люблю смотреть на её волосы, они длинные и красивые, не то, что мои, стриженные под мальчика. Но так удобнее работать. Вот закончится все, обязательно отпущу! Надо постараться, чтобы Анечке не пришлось обрезать косу. Что делает с людьми война... Она просыпается и смотрит на меня с улыбкой. Лицо будто окаменело, но я все равно пытаюсь улыбнуться. Кажется, выглядит жутко, потому что Анечка хмурится и встаёт. Она ничего не говорит, это хорошо, потому что голоса у меня нет, да и во рту пересохло. Смотрит на меня подозрительно, на алый платочек, зажатый в моих руках. Догадалась. Прикусываю губу и жду. Анечка медленно разворачивается и выходит во двор. Иду следом, оставаясь чуть позади. Соседи тушат пожар, охают и кричат. Проснулись. Скоро придут к нам, пока им не до этого. Оно и хорошо. Лес погорел в первых рядах, поле тоже выгорело больше чем на половину. Все обугленное, мертвое. Вздрагиваю, ухожу обратно в дом. Не могу смотреть на это, не могу и не хочу! Отсюда мне видно Анечку. Она зовёт маму. Сначала шепотом. Алые губки бормочут: "Мамочка, ты где? Мамочка! Мама, вернись." Вижу, что она плачет. Сперва тихо, ходит туда-сюда. А потом падает на землю и начинает кричать. А потом вдруг срывается на визг, бьёт кулаками землю. Отворачиваюсь и смотрю в одну точку, на старый шкаф. Снова наваливается пустота. Этакий купол. Падает на меня сверху, закрывает. И все остаётся за пределами. Война, боль, крики, пули, пожары, бомбежки. А здесь, внутри, ничего. Сколько я так сидела? Не знаю, мысли исчезли, исчезли чувства. Анечка залезает ко мне на коленки. Заплаканная и чумазая. Я тоже хочу позволить себе так поплакать. Но я не могу, я теперь старшая, я теперь пример. Мне больше нельзя быть слабой. Отобрали такое право. Отобрали, и все тут. Нечего и объяснять. Анечка прижимается ко мне, тоже дрожит. Испугана и шокирована. Обнимаю её, заправляя за ушко русые пряди. Сидим так некоторое время, Анечка снова плачет. Я не пытаюсь её успокоить. Иногда даже мелькает мысль, что она поплачет за двоих. А потом она наклоняется ко мне и шепчет. - Что теперь будет? Я беру мамин красный платок, расправляю его. Пальцы не слушаются, но я все равно повязываю его на шею Анечке. Вновь пытаюсь улыбнуться. - За нами обязательно придут,- голос мой совсем сел, совсем охрип. Услышь меня сейчас папа, спутал бы с дедом. Анечка кивает. Я точно знаю, что заберут. Своих никогда не бросают. Соседи точно найдут, где пристроить. К себе возьмут, отправят к родственникам. А может быть, нас расстреляют сегодня же вечером? Куда-нибудь точно заберут. Я снова обнимаю Анечку. Мы сидим так долго, наверное, несколько часов. Я думаю о том, что скоро начнётся суматоха. Шумная такая, противная. Я не люблю суматоху даже больше, чем тишину. В тишине все же есть что-то родное, личное. А суматоха... Похоже на то, как травят тараканов. А я их на дух не переношу, мерзость. Мама тоже не любит... не любила, но майских жуков не любила больше. Червяков вообще боялась. Мы всегда шутили над этим, а она брызгала в нас водой и говорила, что нельзя смеяться над мамой. А потом мы смеялись все вместе. Я смотрю на стены, шкаф, стол, кровати. Смотрю на окно и тумбочку. Придётся собирать вещи. Мамины сложим отдельно. Большую часть заставят раздать. Надо спрятать самое важное, пока не пришли. Нас обязательно заберут. За нами обязательно придут. Мы немного приходим в себя. Достаю из тумбочки бумагу, карандаш. Сажусь за стол. Рука дрожит, но я стараюсь писать ровнее. Получается плохо. "Дорогой папочка, Как у тебя дела? Скоро вырвем победу? Маму ночью убило. Бомбили перегон. Кто, я так и не разобрала. Я говорила ей не ходить на улицу, она не послушалась. Мы с Анечкой держимся, и ты там тоже держись, не трусь и не горюй, лучше выгоняй проклятых немцев. Папочка, возвращайся скорее с победой. Нам тут без тебя и так тяжко было, а сейчас... Но ты, папочка, за нас не волнуйся. У нас есть соседка, тётя Валя, и дедушка Егор. Не волнуйся, за нами придут. Анечка передаёт привет. Очень люблю и сильно скучаю, Твоя дочь, Маша Мария. 17 августа 1943 г."