Имя

Тёплый песок щекочет ступни, мальчик поджимает пальцы, и песчинки впиваются в кожу. Ветер с моря сегодня дует тише обычного, штиль означает приближение грозы, и тогда громадные капли будут бухать по разлапистым листьям, стучаться в покои отца. Тот закроет все окна, включит генератор и уйдёт работать. Возможно, он выйдет из кабинета на пару часов раньше. Ширли накроет на стол. Она, скорее всего, останется ночевать у них; когда это случается, дома бывает вкусный ужин. Ширли приходит каждый день, готовит, хозяйничает; поначалу отцу нравилась её расторопность и исполнительность, но на днях она совершила ужасную глупость – прибрала в лаборатории. Она всего-то вытерла стол и смахнула пыль с полок, а отец... Он даже не кричал. Он вообще никогда не кричит. Вот родители Синдзи, говорил кто-то, постоянно его ругают: «Получить подзатыльник от бати как доброе утро». Нориката ещё ни разу не ударил. Раннее детство помнится плохо. Единственное самое яркое воспоминание первых лет жизни - день, когда он узнал имя отца. Была поздняя ночь, и шёл дождь. Кажется, сверкали молнии, но он этого не мог видеть: плотно зашторенные окна не пропускали ярких всполохов, только гулкие раскаты грома сотрясали маленький мир укрывшегося с головой мальчика. Кромешная пустая тьма комнаты и уютный вязкий мрак, согретый дыханием и жаром тела – два совершенно разных пространства. В своём маленьком коконе нравилось больше, вокруг же намного заманчивей. Острое, зудящее желание высунуть наружу руку или ногу и понимание грозящей опасности: цепкие лапы холода вопьются в тонкую конечность, покроют шершавыми пупырышками, доберутся до самых костей, до глубинных жил и нервов, пронзят мгновенной судорогой; потом придётся долго, стиснув зубы, подтянув коленки к подбородку, сжимать и разжимать руками пальцы ног. Поэтому он лежит не шелохнувшись, свернувшись в позу мертворождённого младенца, обхватив себя. Он ждёт, когда придёт сон, но его обязательно опередит отец: постоит рядом, посмотрит, подоткнёт одеяло; ночью он всегда стоит молча. Говорит отец, как правило, по утрам, говорит много, о разном; сын часто не понимает, о чём речь, но слушает внимательно: голос у отца ровный, хорошо поставленный, голос человека, чья Судьба – величие. Ему нужно произносить благодарственные речи или льстить самому Императору; однако мальчик ничего такого не осознаёт, а просто, затаившись, погружается в звуки. Отцовский голос успокаивает ребёнка, обещая мирную светлую жизнь. Иногда отец показывает что-нибудь интересное: яркие летающие шарики или чёрную воду, меняющую цвет на золотистый, выстави стакан под первые утренние лучи. Вечерний отец молчалив, и есть в этом молчании какая-то отчуждённость, торжественность, словно они собрались здесь в ожидании чего-то, но проходит минута, другая, ничего не происходит, и отец удаляется, плотно затворив створки двери. В комнате снова воцаряется пустота, лишь какое-то время после его ухода словно бы ощущается еле уловимое присутствие. Кирицугу каждый вечер ждёт этого посещения, с внутренним трепетом вслушивается в тишину, окружающую его со всех сторон. Раздаётся раскат грома. Вибрация пронизывает пол, кровать и самого Кирицугу. Сейчас он плохо помнит, как именно это произошло. Одновременно с громовым раскатом за стеной послышались другие звуки: чьи-то чужие голоса и топот ног. Дверь распахнулась, в темноту ступил кто-то грузный. Сделав пару шагов вглубь, он остановился, и в этот момент снаружи зашелестел новый голос: «Нориката, – произнёс он приглушённо, – Нориката, тебя желают видеть». Больше ничего Кирицугу не помнит. Он не видел вошедших. Видели ли они его в покрывале уютной темноты? Впрочем, им был нужен другой. Другой Эмия. «Господин Эмия» обращаются к отцу на улице, «господином Эмия» звала его старая хозяйка дома, в котором они когда-то жили. И только раз, один-единственный раз его назвали вот так – грубо, фамильярно и очень откровенно - Нориката. Так зовут друга, так зовут любовника. Он бы не мог называть отца подобным образом, даже когда у него появились бы собственные дети и внуки. Они бы жили далеко и изредка навещали друг друга; Кирицугу, рассказывая о величии господина Норикаты, обязательно показывал бы фокус с «волшебной» водой... Сейчас, стоя на песчаном пляже, тянущемся вдоль побережья на многие ри, вглядываясь в темнеющий горизонт, чувствуя похолодевшей кожей бурливые языки прибоя, он точно знает своё будущее. Он знает, что никогда никому не позволит называть себя так, как позволил тогда отец. Ширли трудно выговорить длинное имя, она зовёт его по-гайдзински Керри, мальчишки тоже, он давно к этому привык, и когда отец обращается к нему как положено, каждый раз внутри что-то тихонько дёргается. Эмия... Шум прибоя. Эмия... Мокрый песок. Эмия... Пустота. Прочерк. Когда-нибудь у него будут дети, которым тоже придётся носить какие-то имена.