Все же семья

Когда в дверь позвонили, Келли наверху как раз укладывала Диану в гостевой спальне, Ник в душе пытался отмыться от всего, что произошло этой ночью, а может быть, просто хотел замереть хотя бы ненадолго, чтобы остаться одному и хоть что-то сделать с бушевавшим внутри, а Шон сидел в кресле на балконе, пил коньяк и пробовал понять, что же теперь делать ему. От пытливого взгляда и осторожного прикосновения дочери осталось странное ощущение какой-то непривычной болезненной нежности, а от осознания того, что ее прошлая безопасность вдали не больше, чем иллюзия — страх и крепнущая уверенность, что лучший способ защитить — это быть рядом. Сегодня все обошлось, но только чудом. Сделавшая невозможное Келли, нашедшаяся внезапным тузом в рукаве Беда, объявившийся буквально богом из машины Мейснер — потрясающее пересечение в общем-то далеких событий, на которое больше нельзя рассчитывать, потому что такое не повторяется. А значит, нужно что-то делать самому. И к черту бегство и прятки, в играх с Семьями ему больше нечего терять, а этот город – его, и пора об этом заявить! Открывать дверь Шон пошел сам — больше было некому. Вот с полчаса назад в доме толклось изрядное количество народу: на всякий случай проводить Ника с Келли и Дианой взялись Беда, Монро и Мейснер, однако когда им тоже предложили остаться, вежливо отказались. Монро спешил вернуться к жене, а Беда и Мартин хотели вместе с Хэнком и Ву еще раз проверить, не оставили ли они каких-нибудь следов, и отследить, не затаились ли где-нибудь остатки Феррат. Конечно, его дом и окрестности миллион раз проверили, но осторожность никогда не мешала, и, направляясь к двери, Шон доведенным до автоматизма движением снял с предохранителя пистолет. К счастью, зря: за порогом в колкой от серебристо-холодного света фонарей темноте стояла его мать — привычно элегантная и уверенная. — Мама?! — Сынок! — улыбнулась она и, брезгливо отодвинув одним пальцем его правую руку с оружием, обняла Шона, поднявшись на цыпочки. — Я появилась, как только смогла. Слава богу, успела. — Так это ты? — с искренним удивлением и каким-то полузабытым детским восторгом, в котором никогда бы не признался, спросил он, пропуская мать в дом, и она кивнула. — И я тоже. Просто удачи на столько бы не хватило. Прости, что опоздала к тебе. Когда они вышли на яркий свет гостиной, стало заметно то, что нельзя было разглядеть в полумраке порога: мать очень устала, хотя и пыталась это скрыть, под обычной уверенностью отчетливо проступала нервозность, а еще в последних словах явно прозвучала вина. Шон мотнул головой и взял ее руку, чтобы поцеловать ладонь: — Я все решил сам. И мне было, кому помочь. Не тревожься. Устало улыбнувшись, Элизабет уткнулась лбом в его плечо, но быстро отстранилась. — Они же у тебя, да? Покажи Диану! — попросила она почти умоляюще, уже не скрывая, что нервничает, и Шон с виноватым сожалением развел руками. — Она засыпает. Был тяжелый день. Лучше завтра, хорошо? На секунду мать расстроено поморщилась, но потом взяла себя в руки: — Ну, естественно, я не буду ее будить. На нас похожа? Шон улыбнулся, снова почувствовав ту самую непонятно-болезненную тревожную нежность, которая, кажется, и была отцовской любовью и с которой ему теперь нужно было учиться жить: — Немного. Больше на тебя. Тонкая. Светлая! — И глаза твои. И норов, — приглушенно добавили сзади, и Шон с Элизабет синхронно повернулись. На нижней ступени лестницы стояла Келли. Она успела переодеться, но ее домашний костюм отличался от уличного разве что материалом: тот же черный, те же обтягивающие и не стесняющие движений линии — вечная строгость, вечная готовность. И это же на лице. Разве что морщины на лбу немного разгладились, а взгляд смягчился, к счастью, перестав напоминать мраморную маску Эринии, с которой она рубила головы врагам. Конечно, Шон ожидал, что мать отреагирует на Келли не слишком радостно — любить Гримма, да еще и женщину, воспитывавшую ее внучку вместо нее, у Элизабет причин явно не было, — и уже успел прикинуть, как поубедительнее обосновать необходимость присутствия Келли в его доме, однако такой ярости все-таки не ждал. Всего один взгляд — и мать мгновенно схлынула, оскалившись. — Ты! — буквально выплюнула она, и Шон едва сдержал порыв отшатнуться, столько концентрированной ненависти было в ее голосе. — Все еще здесь?! Забирай свои вещи и убирайся вон! — Отличное начало общения с ребенком — выгнать единственного человека, которого она здесь знает и к которому привыкла! — холодно похвалила Келли и, увидев, как Элизабет поднимает руку, красивым движением позволила метательным кинжалам, которые до этого прятались в рукаве, упасть рукоятями в ладони. — Не стоит. На несколько мгновений все замерли —, а потом мать все-таки зарычала, готовясь напасть, Келли занесла руку в замахе, сам Шон уже дернулся встать между ними, обреченно молясь, чтобы хоть одна успела скорректировать удар, потому что умирать, да еще и так глупо, не хотелось, как и снова валяться в больнице — и тут позади хриплым сорванным голосом спросили: — Элизабет? На пороге стоял вышедший из ванной Ник. Он был босиком и кутался в огромный шонов халат, который доходил ему до середины голени и норовил сползти с плеч, и это казалось бы смешным, если б не серое лицо, черные провалы глаз и растерянный взгляд, который постоянно двигался, ни на чем толком не останавливаясь, словно Ник с трудом его фокусировал. Мелькнуло даже мгновенное желание поддержать под локоть, но Шон решил, что это будет лишним. — Здравствуйте, Ник, — мягко улыбнулась Элизабет, успевшая мгновенно вернуть себе человеческий облик до того, как повернулась к Нику лицом, и опустила руку. — Я пришла увидеть внучку. — Это вы были в доме? — неожиданно понятливо спросил он, и мать кивнула. — Не совсем «в», но в общем вы правы. Нам нужно будет поговорить. Но завтра. А потом обернулась к Шону. — Сынок, мне кажется, Нику нужно лечь спать. Дай ему десять капель Solatium, я знаю, у тебя есть. И проследи, не начался ли кошмар — тогда дай еще десять. Шон кивнул, а Ник даже, кажется, не понял, о чем шла речь, послушно отправившись на второй этаж. Дверь гостиной за ними плавно закрылась без всякого видимого усилия со стороны хотя бы одной из женщин, и Шону послышался щелчок замка. Кольнула тревога, но, в конец концов, обе их с Ником матери были взрослыми людьми, понимали, что рядом спит небезразличный им ребенок, и вполне могли решить свои проблемы сами. И если им не нужны были свидетели — что ж, Шон мог это обеспечить. Когда он вернулся больше, чем через полчаса — Ник провалился в сон, как только его голова коснулась подушки, но почти сразу же заметался, и пришлось давать ему еще зелья, а потом следить за дыханием и пульсом до глубокого сна, потому что доза вышла немаленькой, а побочные эффекты стоило проконтролировать — Келли уже ушла спать к Диане, а Элизабет — раздраженная, но вполне держащая себя в руках — попросила найти и ей место для сна в его ночлежке, и они оба немного расслабились, посмеявшись. Шону хотелось расспросить мать, узнать от нее, что же там происходило и откуда, как она узнала, решить, что делать дальше — однако ее уже почти шатало от усталости, и он не стал спрашивать. Как и все остальные в доме, Шон заснул, кажется, не успев даже толком улечься. Проснулся он только один раз — посреди ночи от неприятного путешествия по пересохшей, осыпающейся песком под ногами пустыне, в глубине которой его, кажется, ждала дочь. Вдохнув и ощутив, как дерет горло даже влажный воздух спальни, он встал и долго жадно пил воду прямо из-под крана. А потом осторожно заглянул в гостевую, где спала Диана — одна, от Келли в комнате осталась лишь разобранная постель. Дочь спала на боку, завернувшись в одеяло до самого подбородка. Светлые волосы растрепались, заостренное дневной усталостью, во сне личико разгладилось, ладошки были умилительно сложены под щекой, рот приоткрыт, и Диана казалась просто маленьким ребенком — очень маленьким. А еще очень усталым и очень хрупким. Настолько хрупким, что Шон сквозь растерянную нежность внезапно почувствовал прилив ужаса: как же вообще быть, если одного грубого движения достаточно, чтобы необратимо сломать ее? Что вообще можно делать, если она такая — неустойчивая, неокончательная, хрупкая? Неужели этот ужас и есть родительская любовь? И, если да, как люди могут хотеть детей и рожать вторых, третьих, четвертых по собственной воле? Как можно, все осознавая, снова и снова умножать этот панический страх?! И как же его мать жила с этим чувством годы? Как выносила это знание — что за ним всегда могут прийти, что постоянно нужно быть настороже? Как пережила первое покушение? Сверху накатила такая же мучительная из-за неспособности отплатить или искупить благодарность, от которой перехватило дыхание – и, не дожидаясь, пока его затопит окончательно, Шон мотнул головой, отодвигая все это подальше, на потом. Сейчас было не время и не место, и он это знал. Тихо прикрыв дверь, Шон дошел до лестницы вниз и прислушался. Насторожился. Удивился. В гостиной явно разговаривали — женскими голосами. А еще оттуда отчетливо для его везенского носа тянуло табачным дымом с очень специфической ведьмовской добавкой. А ведь мама не курила уже давно, и, он думал, не носила с собой сигарет. Шон застыл на верхней ступеньке, чуть наклонившись вниз и внимательно вслушиваясь, но так и не разобрал ни слова — только бормотание голосов, то повышающихся, то едва слышных. А через пару минут решил, что этого хватит. Они обе действительно были взрослыми. И, вернувшись в свою постель, Шон уснул так же быстро, как и в первый раз. А утром на его кухне невозмутимая и полная собственного достоинства, как датский дог на прогулке, Келли — все в том же черном наряде, но с забавным мучным отпечатком ладошки на пояснице, незаметно оставленным Дианой — пекла на удивление вкусные оладьи, сама Диана, выспавшаяся, причесанная и умытая, сидела на коленях у его матери, куда беззастенчиво напросилась, и то о чем-то шептала бабушке на ухо, а то игралась с посудой на столе, слегка поднимая что-нибудь в воздух и глядя, как Элизабет тем же способом возвращает все на место —, а мама просто цвела, и Шон не смог вспомнить, когда видел ее такой счастливой в последний раз. Не довольной, торжествующей или обрадованной, а именно счастливой. Из общей радости утра выбивался Ник. Он спустился последним — медлительный, провалившийся в себя, как будто неживой — и теперь пил крепкий чай, обхватив чашку руками и глядя внутрь. Но иногда — и Шон почувствовал облегчение, заметив — отвлекался, бросая взгляд то на мать, то на Диану, и тогда что-то в его глазах таяло и оживало. Не хватало только Адалинды. Шон почувствовал это, едва вошел. И хотя они договорились, что не будут сообщать ей, пока не убедятся, что никакой опасности от Феррат и Семей не осталось, он решил, что позвонит сразу после завтрака — и поймал взгляд одобрительно прикрывшей на секунду глаза матери, которая, кажется, все еще умела слышать его мысли. Вот и хорошо. Адалинда должна была быть здесь — и тогда все станет правильным. В конце концов, семьи есть не только у Королей. Возможно, не стоило гнаться за признанием тех, кому он не был нужен. Возможно, настало время создать что-то свое. И Шон Ренард чувствовал, что готов к этому.