Сирота.

Полтора года от становления Империи. Он уже знал, что ему не дадут покинуть этот город. Он совершил сильный просчёт, надеясь на нескоординированность отрядов клонов. И, удирая от преследователей, сумел пропустить засаду, вырвавшись на площадь под яростный встречный огонь. Биться на два фронта, как показал приказ 66, даже для форсъюзера было невыполнимой задачей. Падая на брусчатку, Оби-Ван Кеноби с гневом понял, что он никак не сумеет выполнить ни одного своего обещания. — Простите меня, Падме… — выдавил он, чувствуя, как его душа вскоре покинет бренное тело. Перед глазами мелькнули светящиеся голубые глаза. И прошлое, и будущее спутались. Привет! Ты джедай тоже? И довольная улыбка на розовощёком лице малыша Люка, когда Бен передал ему подарок на его первый год рождения — корабль-шаттл, крохотную модельку. «Прости меня, мальчик…» Четырнадцатый год от провозглашения Империи. Где-то в секторе Чоммель. Хрупкого телосложения паренёк крался вдоль запакощенной улицы, полной старой рухляди и отбросов, настороженно косясь по сторонам. Потрёпанная куртка на два размера больше болталась на плечах, надёжно скрывая спрятанный за ремнём виброклинок. Мальчишка едва уловимо ухмыльнулся и тут же вытянулся в струнку, заслышав тяжёлые шаги ровесников, метнувшись прочь. Затаившись, он весь превратился в слух. Но беда миновала: сверстники чем-то были возбуждены и спешно покинули проулок, позволив Люку продолжить его путь. Кто-то сочтёт, что такие прятки — это странно, вот только в несильно длинной жизни мальчишки такие прятки продолжительность этой жизни увеличивали. Среди отщепенцев правил закон: или ты силён, или ты уворачиваться горазд. Хрупкое телосложение позволяло Люку втискиваться в такие норки, что его противники только руками разводили: ну тень парень, коль в такие норы может влезть. Но осторожность проявлял всё же каждый раз, как встречался с соперниками. Вспоминать, каким образом он оказался на захолустных улицах столицы планеты Чандрилла, Люку не желалось. Сны настигали его всегда: яркие, насыщенные желанием бежать, спасаться. Люк не любил сны. Изредка всё же вспоминалось и туманное: тёплое одеяло, запах свежего хлеба, нежное покачивание. Парень замер, сведя брови, когда память выдала картинку о бесконечном пространстве песка и гнёте жары. Только в помещении бывало относительно прохладно. Это его сенсорная память не вовремя просыпалась, напоминая, что бывали в его жизни и лучшие времена. Люк подавил вздох и вновь продолжил путь. Его шаг был равномерным, быстрым и почти бесшумным. Такой способ передвижения Люк усвоил, частенько прячась от преследователей, когда ему, юркому и худенькому, получалось урвать у «кормушки» для бедноты кусок пищи побольше. И удирать: иначе изобьют до полусмерти, если старшие поймают. В районе, где обитал Люк, правила банда. Только самые сильные и наглые проходили отбор, Люк ни под один стандарт не подходил, но вот в соседнем районе была группа, которая лучше защищала круг младших. Туда-то парень и пробирался, надеясь на лучшую жизнь. Он настолько задумался, уйдя в мерную маршировку, что внезапный низкий рык заставил его резко остановиться и вовремя отступить, инстинктивно хватаясь за рукоять ножа. Тело напряглось в преддверии схватки. И Люк тут же расслабил мышцы: самка городской волчицы просто предупреждала, что он подошёл слишком близко к её логову. В груде тряпья барахтались серо-чёрные щенки, тычась носами в пустую материнскую грудь. Люк замер, вглядываясь в усталые и настороженные янтарные глаза волчицы. Стараясь не делать никаких резких движений, подросток отодвинулся подальше от своеобразного логова, шаг за шагом продвигаясь вперёд — и всё это под пристальным взором янтарных, холодных к логике глаз самки. Ею двигал инстинкт сохранения, а он был столь же понятен Люку. «Не тронь меня — и я не брошусь на тебя». Парень уже отошёл на достаточное расстояние, когда сзади раздался пронзительный вой, заставивший его замереть. Внутри всё заледенело от обречённости этого воя. Словно безмолвный призыв, мольба. Рука сама стиснула рукоять клинка, и он, досадливо мотнув лохматой головой, развернулся, бросившись бегом обратно. Визг, рычание и почти понятные вопли боли, вызова… Люк перемахнул с разбега кучу хлама, перекатился через плечо и привстал на колено, держа на отлёте обнажённый клинок — и почти нос к носу очутился со сворой дворовых шавок, которые нападали скопом на одинокую волчицу, стоявшую поперёк груды тряпья. Возле её лап уже валялось двое задавленных щенков: видимо, пока мать отвлеклась, шавки сумели схватить эту пару. Но далеко эту пищу они не утащили: кровавые разводы на оскаленной морде волка заставили Люка симпатизировать матери. Весь этот осмотр места боя занял пару секунд. Свора ринулась в наступление, исступлённая скулежом щенков, которые, лишившись тепла, звали свою мать. Волчица что-то глухо проворчала, Люк моргнул, словно воочию услышав приказ замолкнуть, и едва не поплатился за утраченное внимание, когда на него синхронно прыгнули двое поджарых кобелей, оскаливая пасти. Ныряя вперёд, подросток извернулся в этом броске и, выставив оружие, пырнул ножом брюхо нависшей собаки. Зубы лязгнули совсем рядом с увернувшимся Люком. Мальчишка инстинктивно совершил отмашку за спину, вскользь угодив по морде подобравшегося из-за спины кобеля. С пораженческим взвизгом та отпрянула. У Люка был ровно миг на беглый взгляд вокруг. И уже сам не понимая, что делает, он рванулся вслед крепкой собаке, утаскивающей последнего щенка волчицы. Вопль ярости сорвался с искривлённых губ юноши, когда он, сомкнув на рукояти пальцы обеих рук, всем весом рухнул сверху вниз на улепётывающую шавку. Клинок вонзился в позвоночник, в мгновение перерезав спинной мозг, отчего ноги шавки подкосились и оба противника рухнули в грязь. Волчица поднялась на подрагивающие лапы, подчиняясь материнскому инстинкту, который толкал её к уцелевшему щенку, скулившему возле трупа противной шавки. Дурно пахнувший человек стоял на коленях, не обращая внимания на побоище. От него сейчас пахло кровью, шерстью, воняло грязью. Но это уже были почти родные запахи. Волчица на всякий случай оскалила клыки, чтобы показать, что готова к последней схватке за уцелевшего ребёнка. И, встретив взгляд человека, тут же замерла на полушаге. Светлые глаза сияли свирепым огнём, вокруг него аура дрожала и играла всеми оттенками лилового и зелёного, с проблесками утихающих сполохов алого цвета. На загривке сразу же вздыбилась шерсть. Она приготовилась умереть. Кровь набатом билась в висках, Люк раздул ноздри, впитывая влажный, густой воздух. И ощущая не кожей, чем-то более глубоким, невидимым и необъяснимым чувством, как оставляла жизнь поверженных шавок. На мгновение, такое краткое, он смог увидеть эту картину, но напряжение стычки сходило на нет, и это видение покрывалось маревом, туманилось. Горячая кровь противника стала липкой грязью, налипшей на руки, Люк задрожал. Краем глаза он уловил силуэт ещё одного животного и обернулся, встретившись глазами с янтарными очами волчицы. Пару мгновений длился молчаливый поединок воль, пока к Люку возвращалось ощущение времени и места. Слух вернулся толчком, будто вынули беруши. Пронзительный, тоскливый и жалобный скулёж забившегося под сломанный стул щенка заставил юношу встрепенуться. Он покинул облизывавшую уцелевшее сокровище мать, затолкав подальше тоску по своей несбыточной мечте. Ему предстояло немалый путь совершить, чтобы достичь границы районов. Она умирала. Таща в зубах своего щенка, она собирала все силы, чтобы нагнать человека со светлыми глазами. Щенок умрёт один, без неё. Кровь по каплям выходила из её ран, подтачивая остатки сил. Силуэт человека неизменно оставался впереди, и нагнать его уже не было никаких возможностей. И тогда волчица выпустила пискнувшего малыша, вскинув голову в призыве. Высокий вибрирующий вой вторично пронзил воздух узкой улочки. И вновь Люка практически на пустом месте заставил застопориться заунывный, плачущий вой, дрожью отозвавшись в позвоночнике, прокатившись от макушки лохматой головы до кончиков пальцев на ногах. Юноша обернулся, успевая увидеть, как волчица покачнулась и медленно рухнула в грязь улицы. Оскальзываясь на мостовой, он рванулся вперёд, сам не понимая, что творит. Он шёл на зов, призыв о помощи. И не мог отказать, как бы ни хотелось. Его тянуло вперёд, словно на аркане. Ноги подкосились — и Люк рухнул возле тяжело дышавшей волчицы. Янтарные глаза животного тускло светились. Встретившись с глазами Люка, она перевела взор на свернувшегося неподалёку тревожного щенка. И вновь перевела взгляд на подростка. Люк потряс головой, посчитав, что точно ему мерещилось что-то не то. И тогда самка подползла к щенку, тоскливо глянув на мальчика, словно пытаясь выразить своё нежелание оставлять спасённого. Ладонь юноши замерла над свернувшимся малышом, но опаска была: а вдруг?.. Худенькое тельце дрожало от сырости и неопределённости, шёрстка была шелковистой, густой. Юноша провёл пальцами по маленькому щенку. И тут же почувствовал, как обмякла под его второй рукой грудина умирающей. В душе Люка что-то дрогнуло — и он ласково провёл по свалявшейся, грязной шерсти. Словно и до него донеслось понимание, что он стал сиротой, волчонок подполз к остывающему телу своей матери, ткнувшись холодным носом в родительскую шерсть, тихо-тихо скуля. Темнота была страшнейшим врагом бездомных. В темноте выходили на охоту хищники похуже своры собак. Надо было отыскать укромный уголок. Ухватив такого же сироту, как и он сам, за шкирку, Люк запихнул тёплый комок за пазуху, запахнув полу куртки. Щенок для порядка заворчал, пытаясь обустроиться в этой ловушке, отчего шагавший юноша улыбнулся. Ощущение, что теперь он не один, не покидало его, и это было самое счастливое мгновение за долгие годы. Канализационная труба была столь узка, что будь парень чуть покрепче телосложением — и ему ни за что не пролезть, Люк молча полз, стараясь не уронить свою ношу. Неудобство такого манёвра компенсировалось чувством тепла, что дарил маленький комочек. Свернув за угол, Люк наткнулся на ненадёжную решётку и, недолго думая, расшатал крепеж, а после поставил её обратно, отгородившись от незваных гостей. На ощупь он обнаружил сухой угол, куда и примостился со своей ношей, достаточно быстро заснув. Он вновь слышал вопли боли, резкий запах плазмы, звуки выстрелов, блеск клинков. И крики. — Уведи его! Быстро! Люк едва поспевал за торопившейся неясной фигурой мамы Беру, всё ещё недоумевая. Их толкали бегущие люди, какие-то алиены. В маленькое сердце подкрался страх, он укутывал Люка, душил, сдавливал сердце жестокой рукой. Своими ручонками малыш вцепился в подол платья Беру. Совсем рядом раздался вжикнувший разряд — и мама внезапно рухнула на колени, потянув за собой вскрикнувшего Люка. Он ещё успел увидеть, как краска покидала лицо молоденькой Беру. Голубые ласковые глаза мамы с выражением крайней вины уставились на малыша, из уголка глаза вытекла прозрачная капля слезы, оросив горячий песок Арконхеда. Протянутая ладонь коснулась мокрой щеки Люка и безвольно упала на песок. Голубые глаза Беру медленно закрылись. «Прости…» Утихающий шум борьбы отдалялся, но Люк всё так же сидел на коленях возле тела умершей женщины, изредка тормоша её, чтобы она открыла глаза и улыбнулась, сказала, что это была игра. — Эй! Не стрелять! Здесь выживший. Глухой голос сперва испугал Люка, мальчик вскинул округлившиеся глаза. Он устал, он хотел домой. Возле него на корточки опустилась какая-то странная фигура в блестящей одежде. После он снял свою голову, и Люку стало страшно. Как это — без головы? — Ребёнок! Руки опустили странную вторую голову на песок, и тогда Люк увидел перед собой черноволосого человека с пронзительными тёмными глазами. — Сила тебя бережёт точно, малыш, — улыбнулся этот сурового вида мужчина, переведя взгляд на распростёртое тело. И тут Люка скрутило ощущение непоправимой беды. И улыбавшееся лицо солдата разлетелось брызгами крови. Его рывком выдернуло из этого ужасного сна-воспоминания. Рядом во сне ворчал щенок, тихо взвизгнул и тоже открыл мутные глазёнки, сверкнувшие в отсвете начинавшейся зари янтарём. Пальцы Люка сами зарылись в шерсть, ища успокоение. Та схватка унесла жизни и Оуэна, и Беру. Он вторично остался круглым сиротой. Он смутно помнил, как в казарме его поили тёплым молоком, как с ним разговаривала ласковая женщина, держа его ледяные руки в своих горячих ладонях. А после его увезли, увезли в место, где не было тепла и участия, где никогда не ощущалось дома. Там было много разных детей, многих рас, много-много. На вопросы старших Люк не любил отвечать. Его жизнь быстро превратилась в борьбу. Лет с шести он вообще начал воспринимать это как само собой разумеющееся. Он не надеялся на снисхождение, тут старшие всегда устанавливали свои законы. И Люк научился выживать. Через несколько лет приют, где обитал маленький приёмыш, закрыли. А дети? Дети были в буквальном смысле отданы на милость судьбе, отпущенные на все четыре стороны. Люк сторонился больших групп, но в зимние времена было плохо настолько, насколько это могло быть. Порой приходилось голодать, но голод же вынуждал пренебрегать установившимися принципами — и тогда Люк откровенно воровал, забираясь через форточные окна или сквозь собачьи дверцы. Нужда заставила его быстро обучиться вскрывать замки, особенно у него получалось с электронными замками. Но он тщательно скрывал эти способности, иначе его быстро бы приставили к делу. Если была возможность урвать кусок без воровства, он им пользовался. Но это было редко. Люк помотал головой, откинув воспоминания. Он страстно мечтал удрать подальше с этой планеты. Волчонок тявкнул, полноценного рычания у него не выходило. Он явно желал покушать, впрочем, Люк и сам был бы не против. — Идём. Он привык мало разговаривать: одиночество быстро приучает к этому. Но теперь он был не одинок. Теперь — нет. И у него есть цель. У них есть цель.

***

Лет через шесть тихо заявил о себе юный контрабандист по прозвищу Странник. Про него говорили, что он и в самом деле любил странствовать, а ещё, что он сам странный. Его всегда сопровождала молодая волчица с янтарными глазами, вечная его спутница, умная и беспощадная. Впрочем, и сам её спутник порой отличался подобными чертами характера. Они составляли отличную пару.