Ты убит

Это именно так и должно было выглядеть - Корбетт спрашивала: "Где мама, где папа?", хотя прекрасно знала, где, а Марк отвечал: "Все будет хорошо", хотя тоже знал, что "все хорошо" уже не будет ни для кого из них. В больнице, куда определили Корбетт, какая-то настырная корреспондентка тыкала ему микрофоном прямо в нос, еще одна примостилась в углу палаты и что-то строчила в своем блокноте со скоростью курьерского поезда, пока не явился начальник Страма и не вышвырнул всех к чертовой матери; видимо, у него была на них управа. Почти год назад Марк увидел ее в больнице, когда приходил к Джону Крамеру передать нужные сведения. Даже стоя обеими ногами в могиле, Джон продолжал рисовать карту своих будущих сражений. Девочка, приведенная отцом и брошенная в приемном покое, где каждая трещина в потолке, каждое пятно на стене было знакомым, сидела в углу так спокойно, словно все было давно отрепетированным спектаклем. Хоффман никогда не считал себя мягкосердечным, от чужих страданий на нем не оставалось шрамов, но кудрявая девчушка остановила свой взгляд именно на нем и пояснила: "Папа просто не мог по-другому". Папа по-другому не мог, естественно. Марк знал толк в том, что такое "не мог по-другому". Полгода назад он повез Корбетт за город, утвердил на поломанном заборе банку из-под пива и дал ей в руки пистолет. Нет, не свой табельный; если двадцать лет ты коп, то уж достать незасвеченный ствол - задача не из сложных. Желания у нее было куда больше, чем умения, и пистолет оказался слишком тяжел для детской руки, но отступать она не желала. Остатки нормальности происходящего перегорали в них обоих. Хоффман дернулся было встать рядом с банкой, и пусть решает судьба. Остановила его только мысль о том, как девочка доберется обратно в город, ведь на дорогах полно всяких уродов. Сбитая банка прокатилась по земле, Корбетт посмотрела на него поверх прицела. "Ты убит", сказала она и опустила пистолет. А он был убит - уже давно, Джон хоть и нажал на спуск, а выстрела не было. Три месяца назад. "Ты не думай, я все умею", сказала она и выставила его в магазин со списком покупок, потому что то, что водилось в его холодильнике и, кажется, мутировало в новую форму жизни, она есть не собиралась. Когда Хоффман вернулся, волоча нагруженный пакет, а соседи проводили его изумленными взглядами - он уже много месяцев не покупал еду, то едва узнал свою холостяцкую берлогу - он уже и позабыл, как квартира выглядит без гор барахла в каждом углу, а кухонная мебель - без неисчислимых пятен от кофе, который он каждое утро трясущимися руками проливал. "Ты правда сделаешь это?", спросила она, сидя на высоком табурете. Болтала ногами, облизывала ложечку, которой ела йогурт. "Как малявка", прокомментировала Корбетт. "Но когда никто не видит, то можно". Когда никто не видит, то можно. Оттянув ворот свитера, она показала ему шрам у ключицы, оставшийся после короткой схватки с мальчиком из класса. В качестве последнего аргумента в споре он ударил ее сдернутым со стены портретом какого-то писателя (она даже не заметила, которого, хотя была всегда внимательна к деталям). Когда никто не видит, то можно. Сама же Корбетт ответила парню сокрушительным ударом из тех, что очень болезненны еще долго, зато не оставляют следов, как он ее когда-то ей показал. И перед учителем оказалась права она, а не мальчик, хотя тот и утверждал, что это именно она затеяла драку - кровь-то текла у нее, а не у него. Сегодня Марк сидел в грязной приемной спившегося и лишенного лицензии доктора Бланта и ждал, когда его, как какого-нибудь подстреленного мелкого уличного бандита, заштопают за наличные, не спрашивая страховки и прочих документов, а если повезет, то под наркозом, и шрам останется во всю щеку. Правая сторона лица болела нестерпимо, нужно было куда-то бежать, Марк знал, куда, знал свое новое имя, но эта давно заготовленная и почти уже обжитая новая жизнь сразу потеряет всякий смысл, когда малышка Корбетт узнает о той записке, что Джилл подсунула ему прямо под нос, перед тем как защелкнуть на нем чертов капкан. После этого он никогда не увидит малышку Корбетт, если та сама того не захочет. Пистолет пока слишком тяжел для детской руки, но чужие дети растут очень быстро.