Его голос соблазняет мои глаза

Эти языки говорят ложь. Руки возбуждённо жестикулируют, золотые галстучные булавки сверкают, багровые лица истекают солью и потом. Они спорят. Они орут. Я хочу убить их всех. На заднем плане мигает здоровенная плазма, она занимает всю стену, там происходит что-то магическое и великолепное, но эти ужасные люди ничего не замечают, они заняты своими никчёмными дебатами, слияние и поглощение, выдули три ящика минералки, избили курьера, опоздавшего с пакетом документов всего на полминуты, а я... Я портрет. Просто портрет, висящий над их головами на третьей стене. Портрет основателя финансовой империи. Я умер вроде как лет двести назад или чуть больше, но, несмотря на полагающиеся в таких случаях обряды и отпевания священниками римско-католической церкви, не упокоился с миром. Слежу за всем происходящим в конференц-зале и скучаю. То есть скучал, пока они не купили и не повесили напротив, на первую стену, ТВ-плазму. Я не могу включить её сам, это делает послушный уборщик, когда приходит сгребать отсюда пустые бутылки, скомканные клочки бумаги и — иногда — презервативы. Уборщика зовут Мариуш, он поляк, высокий мужчина крепкого телосложения, которому не повезло в карьере и в любви. Я без труда вытащил полную биографию из его головы. Опека двух бабушек, мечты, амбиции, тренировки, спортивные состязания, жадный тренер, допинг, победа, расследование, дисквалификация, развод с женой, запой, пьяная драка и травма, плохие лекарства, неоперабельный варикоз. Вся жизнь в нескольких фактах. Он приходит, слегка прихрамывая, ровно в 19:00, включает плазму и начинает протирать полы, столы и оборудование для видеоконференций. Я смотрю вместе с ним вечерние новости и половинку какой-то мыльной оперы. Знаю, что происходит на Ближнем Востоке, в Карибском заливе, на Балканах, а также что Изабелла полгода уходит от Алехандро, никак не решаясь признаться, что ребенка она родила от Пепито. Иногда Мариуш прекращает уборку и садится перед ТВ-панелью, допивает чей-то горький кофе со дна картонного стакана. Кофе всегда сильно остывший и невкусный, но Мариуш пьет, невзирая на это, потому что бесплатно. Мне никогда не скучно с ним, хотя изо дня в день он приходит выполнять одну и ту же монотонную работу. Если бы меня спросили, я бы сказал, что он хороший, достойный человек. Несчастный человек. В отличие от тех, кто наполняет кабинет днём. Они тоже включают плазму, но на ней возникают бессмысленные графики, столбики, ряды цифр. Они рассуждают о том, как увеличить столбик в левой половине графиков и столбцов, они видят какие-то невероятные перспективы, золотые и бриллиантовые горы... Я вижу только ложь. Их языки вещают ложь. Мне хватило глупости заниматься при жизни финансами, но после смерти мне хватило ума признать, что деньги значат меньше, чем воздух, за который они пытаются их заработать. Всё, чем богат мир сейчас — это глупость и ложь. А ею не накормить голодных и не обогреть холодных. Я пробовал также влезать в их лоснящиеся головы в поисках светлых мыслей, но ничего не находил. Счётные машины, страхи и алчность. Иногда мелькала похоть, сонливость и лень. Я правда ненавижу их и очень хочу убить. Избитый курьер, юноша лет двадцати, поднялся кое-как на ноги и неожиданно подошел к плазме. Крутанул звук на ней, вечно прикрученный к нулю из-за споров и дебатов, на сто процентов громкости. Они, эти люди в накрахмаленных воротничках и полосатых костюмах, оглохли. Вазы на столах пронзительно зазвенели, и стекла второй стены тоже задребезжали. Даже я... Но что я? Я с восторгом ощутил вибрации портретной рамы и самого старого холста. Магия была выпущена на волю. Из плазмы раздавался чудесный голос, самый чудесный в мире. Он соблазнил мои нарисованные глаза, я почувствовал, как из них выделяются крошечные капли масла. Я видел его, он был яркой движущейся картинкой, и в его голову я проникнуть не мог, чтобы узнать мысли, поверхность телевизионного экрана защищала его. Но он пел так проникновенно, что я почти созерцал его душу. Огромную, как руки мира, пронзённую душу. Он пел о них, об этих ужасных языках. Пел о лжи, которую они произносили, о сверкании бриллиантов, о горах золотых слитков, о продажных женщинах, о запахе дорогой кожи, дорогой настолько, что от неё хотелось умереть. Он рассказал о них всё, а когда умолк — будто взаправду умер. Я не разобрался, что случилось потом. Звуки смолкли, образы померкли. Мог ли я наконец обрести покой, раствориться в небытие? Пропасть, исчезнуть, высохнуть. Как высыхали мои масляные слёзы под полуденным солнцем, оно залило меня через освобождённую вторую стену, окно в ней разбилось, стекло рухнуло мелким крошевом вниз, на улицы незнакомого мне города. Я очнулся в темноте, мне было больно, а ведь я давным-давно позабыл боль и как она чувствуется. А ещё — удушье, я должен был дышать, потому что жил, внезапно живой, и это тоже причиняло боль. Когда я понял, почему так темно, мне захотелось плакать и смеяться: я должен был открыть глаза. И я открыл их. Я лежал на полу кабинета, у первой стены, под выключенной плазмой. Солнце скрылось, был вечер, надо мной стоял Мариуш. Его лицо выражало недоверие, крайнее изумление и шок. — Сэр Франклин?.. — прошептал он с сильным акцентом, и было заметно, каких усилий стоят ему два простых слова. Затем он подал мне руку. Я поднялся и немедленно посмотрел вправо, на третью стену. Там висела длинная прямоугольная картина в тяжелой позолоченной раме. Моя картина. Пятнисто-зелёная и уродливая, с круглыми штампами, лентами, вензелями и числами — несколько раз повторенными сотнями, во всех четырёх углах полотна. А посередине значилась полукруглая портретная выемка, очевидно, под моё лицо, шею и плечи. Но лица не было, и всего остального тоже. Пустой серо-зелёный фон, тёмный и некрасивый. — Сэр Франклин, — повторил Мариуш, но более твёрдо, — вы знаете, где вы находитесь? — В Нью-Йорке, полагаю, в здании международной фондовой биржи, — я плохо и невнятно говорил, и прочистил горло, как следует откашлявшись. — В свою очередь, не могли бы вы ответить на мой вопрос? Почему мой портрет выполнен в ужасном антихудожественном стиле? Откуда огромные белые поля? Возмутительное сочетание цветов! — Это не портрет, сэр Франклин. Разве вы не видите? Не понимаете? Я не видел. И ничего не понимал. Переводил взгляд с Мариуша на стену и обратно. Дрожащей рукой поляк полез в штаны, достал смятую пачку каких-то некрупно нарезанных ассигнаций, расправлял их по одной и загибал, выискивая что-то. Обрадовался, когда нашёл, вытащил один помятый листок и протянул мне. Рисунок был так же уродлив, как картина, её копия, только во много раз меньше. А по центру был нарисован противный мужчина преклонных лет с алопецией, очень похожий на тех, кто день-деньской торчит в этом зале за цифрами и графиками. Что всё это значит? — Теперь видите? Это вы! Вы напечатаны... нет, вы увековечены на первой и самой крупной денежной банкноте! — Банкноте... — Господь, будь милосерден, я превратился в лысого безобразного старца?! — Да, сэр Франклин, на ста долларах США. Моё жалование составляет всего четыреста пятьдесят долларов в месяц, вам очень повезло, что после уплаты долга у меня сохранилась одна купюра с вашим лицом. Если хотите, я могу вам показать другие... Я уплывал за четыре стены, переставая слышать Мариуша. Прекрасный голос освободился, окутывал меня со всех сторон. Пел мне о злых языках, которые вещали золотую ложь. Их шёлковые слова затемняли разум, сверкали алмазами, искрились и обманывали солнце. Я должен убить их всех.