Искупление

Любому смертному отмерен свой век, Часов песочных завершается бег. Кто их обратно перевернёт, Жизни биение новой вдохнёт? Эпидемия — Смерти нет

Порыв ветра подхватил последние отзвуки человеческих голосов и унес их с собой, навсегда спрятав в кладовых безвозвратно ушедшего времени. Над безжизненной землей на несколько мгновений раскинулся полог одного-единственного стона-вздоха — обреченного, сожалеющего, горького, — и рассыпался, вместе со своими осколками погребя в потрескавшейся, занесенной песком земле следы Темной Госпожи, сумевшей противостоять разрушительному влиянию бездумного поступка новоиспеченного бога дольше остальных. Но даже ее силы имели предел, и бесконечное, бесконтрольное, вечно голодное Ничего поглотило последнюю жертву, до которой могло дотянуться. Рейстлин наклонился, опершись о привычно зажатый в руке посох, и пропустил сквозь пальцы холодный, бесцветный песок — и это было все, что осталось от некогда переполненного цветами мира. Вечная пустота, которую забыли облить красками и которая была подвластна лишь одному властелину… богу, королю — сейчас он мог выбрать себе любой титул, вот только выбирать хотел меньше всего. Рейстлин резко обернулся, щуря глаза, — он готов был поклясться, что в шелесте разгоняемого сухим ветра песка расслышал шорох невесомых шагов, — но вновь увидел только бескрайнюю пустошь, на которой отпечатались следы лишь одних ног. Его собственных. Он сделал шаг, прислушиваясь к окружающей тишине во все еще тлеющей в глубине души надежде услышать хоть один посторонний звук, но не услышал его и на следующем. Сейчас Рейстлин был бы рад и Такхизис, все же сумевшей переиграть его. Далеко он не ушел: тело, привыкшее к постоянной слабости — пусть даже сейчас он не чувствовал ни голода, ни усталости, ни температуры окружающего воздуха, — отказывалось долго двигаться без отдыха. Рейстлин опустился на колени, положил рядом с собой посох — единственное, что Ничего позволило сохранить из прежней жизни… из жизни вообще, — и лег на землю, подтянув колени к груди. Провел пальцами по песку, оставляя причудливый след, еще раз, и еще, рисуя все, до чего мог дотянуться в своей памяти — кривоватый дуб, купола храма, мрачная башня… и лица — мужские, женские, не принадлежащие кому-то конкретному, но позволяющие помнить, что когда-то, совсем недавно, здесь жили и они. Он коснулся драконьей лапы, держащей на посохе шар, пытаясь вспомнить, какой на ощупь она была раньше, и закрыл глаза, страстно мечтая открыть их в другом месте, даже рядом с раздражающим братом. Впрочем, не открыть их вовсе было бы не худшим выходом. Сказать, сколько времени он провел в благословенном мраке сомкнутых век, Рейстлин не смог бы, даже найдись у него такое желание, — вместе со всем миром кануло в небытие и время. Ветер не пощадил нелепых, кривоватых, рукотворных рисунков, уничтожив то, что могло держать Рейстлина на этом месте, сделав его похожим на любое другое, доступное магу. Идти по обретенным «владениям» казалось почти страшно — у этого пути не было конца и не было цели, — но оставаться на одном место было совсем уж невыносимо. Движение хотя бы позволяло создать иллюзию, что где-то там, в скрытых серым Ничто землях, у теплящегося огонька костра его будет ждать человек. Какой угодно, хоть кто-нибудь, хоть один — а может быть, самый желанный? .. От кольнувшей грудь боли — совсем новой, мало похожей на ту, что приходила из-за терзающего легкие кашля, — Рейстлин остановился, крепко вцепившись в посох и склонив голову. Крисания… Пресветлая дочь, решившая взвалить на себя непосильную ношу и не справившаяся с ней. Глупая жрица, безрассудно и без остатка отдавшаяся разожженному руками мага огню чувства и решившая, что ей удалось затащить в тот огонь и его. Рейстлин криво усмехнулся, пытаясь заставить себя злиться на нее, уговаривая себя поверить, что в случившемся есть и ее вина, что не будь Крисании, не было бы и окружающего его Ничего… и участь свою она заслужила. Но злость, как бы он ее ни звал, не желала приходить, пропуская вперед себя стыд, отчаянье и жгучее чувство утраты. Посох выпал из рук, беззвучно упав на песок. Сам Рейстлин не удержался на ногах, потеряв опору, и рухнул рядом, оцарапав ладони о жесткие песчинки. Выступившие на глазах слезы покатились по щекам, капая с подбородка и оставляя темные пятна на сером песке. Ход времени остановился, и Рейстлин уже не мог сказать, изменяется ли что-то вокруг, изменяется ли он сам, как это происходило бы, сохранись привычный ход вещей. Одно оставалось понятным: Ничто не собиралось делить своего властелина с чем бы то ни было — особенно с памятью о том, что существовало до бескрайней пустыни, — и порой начинало казаться, что оно специально уничтожает рисунки, которых становилось все меньше, стоило лишь отвернуться. Рейстлин начинал забывать, теряя последние хрупкие ниточки, связывающие его с прошлым — паршивым, болезненным, но таким реальным… Он продолжал идти — просто идти, не имея больше ни цели, ни потребности, ни желания найти край своего бесконечного кошмара. И только тогда, когда тело в очередной раз отказывало двигаться, Рейстлин продолжал чертить на песке. Не башню или храм — память о них давно растворилась в окружающей серости, — но лишь одно женское лицо, за образ которого держался крепче, чем барахтающийся в воде за протянутую корягу. И тогда, закрыв глаза, он почти ощущал осторожные прикосновения рук. Почти слышал голос, горячо убеждающий в непогрешимости богов. Почти чувствовал аромат храмовых благовоний, сохранившихся на одежде. Ветер, верный помощник Ничего, пытался стереть, засыпать песком и пылью корявый набросок, но в этот раз Рейстлин готов был сражаться, закрывая рисунок собой и проводя линии заново там, где их удалось стереть. Защитить — не саму Крисанию, но ее тень, не дающую ей кануть в забвение, подобно всему миру, — было меньшим, что он готов был для нее сделать. Большим, что мог. Ветер толкнул его в грудь, заставив отшатнуться, одним порывом набросил на рисунок тонкое покрывало песка, смазывая черты лица, и единственное, что успел сделать Рейстлин — выставить перед собой посох в надежде спасти хоть часть своего творения, не дав стереть его полностью. Попытка противостоять безликому Ничто оказалась бесполезной: очередной порыв сбил мага с ног, повалив на спину, и, взметнув облако песка, бросил его в лицо, запорошив глаза, забив нос… Выпущенный из рук посох отшвырнуло в сторону, до него почти удалось дотянуться, но не хватило совсем немного, и кончики пальцев только мазнули по неожиданно теплому древку. Ветер взметнулся в последний раз, безвозвратно уничтожив чудом сохранившиеся очертания Крисании, и успокоился, оставив бушевавший ураган оседать на давно уже выцветшей мантии. Рейстлин рукавом смахнул с лица холодный песок и встал на колени, безвольно опустив руки и запрокинув голову вверх, туда, где вместо неба клубилось все то же бесцветное Ничего. …Подушечки пальцев, коснувшиеся земли, ощутили тепло — еще робкое и неуверенное, боящееся покинуть пределы своего пятачка, но становящееся сильнее с каждым вздохом…