Влюбленный в воспоминание

      Я смотрю на старые, потертые часы с выцветшим циферблатом посередине, висящие на стене напротив. Тонкие стрелки давно не показывают точное время, бессмысленно застыв на цифре восемь, а их все никак не снимут. Когда буду уезжать, куплю старику Аврелию новые, хотя бы в знак благодарности за многочасовые мозгокопания в природе моей болезни. Или, по правде говоря, лишь из-за того, что за дни, проведенные мною в этой комнате, часы мне порядком поднадоели. Они единственные, на чем можно было зациклить взгляд во время моей мучительной реабилитации к новой жизни, к старому Питу. Теперь, бесполезное украшение стены хранило всю мою боль, и было связано лишь с отрицательными моментами жизни. А их накопилось немало, считая с самого моего рождения. — Итак, Пит, начнем? — спросил доктор Аврелий, заставляя обратить внимание на него. А я и забыл совсем про нашу с ним процедуру, увлекшись ненавистными часами. — Да, конечно. — Отвечаю и подставляю голое запястье правой руки доктору. У того в руках шприц — мой невеселый проводник в прошлое. Старик прокалывает тонкую кожу, ловко попадая прямо в голубоватую вену, и я невольно морщусь. Конечно, после того, что вытворял со мной Капитолий, небольшой укол — просто пустяк, но боль это скорее психологическое. Тираны, организовывающие мои пытки, точно также загоняли мне в кровь яд ос убийц, только, конечно, не так аккуратно. — Вот. — Аврелий выбрасывает ампулу в урну, — теперь нужно подождать минут пять, а затем… Если честно, Пит, я плохо представляю как должно действовать лекарство. Может, ты потеряешь сознание и увидишь воспоминание в отключке. Может, нужно будет закрыть глаза. А может и не нужно будет ничего делать. В общем, готовься ко всему.       Не очень хорошее утешение для человека в моем положение, но, по-моему, у меня все равно ни осталось выбора. Вакцина уже внутри меня. — Ничего, Пит, — утешаю я сам себя, — это ведь поможет тебе. Ты ведь хочешь все вспомнить? Да, правильно, хочешь. А даже если и умрешь, что маловероятно, по тебе все равно никто не заплачет.       Дело в том, что в Капитолии не только подложили мне ложные воспоминания, заставив думать так, как хочется Сноу. Ими просто напросто заменили старые. Все хорошее, что только было с Китнисс. Ведь моей целью была Сойка, а значит и воспоминания подделывали именно с ней. И теперь, когда я вроде как уже научился отличать правду от вымысла, мне осталась вспомнить эту правду во всех ее красках. Целая дюжина капитолийских специалистов высчитала, что так мое выздоровление ускориться, а доктор Аврелий просто сказал, что так будет проще жить. Ведь человек без прошлого, не может начать настоящего. И я ему поверил.        Конечно, от моего охморенного мозга мало толку, поэтому помогать мне будет специальное лекарство. Амипразолин, вроде, его также разработали капитолийские умники. Правда одна ампула этого чуда, стоит примерно как наш прошлый доход в пекарне за три месяца. И пропади пропадом все мое лечение, если бы не «чересчур добрый бывший распорядитель игр» — Плутарх Хевенсби. Что ж, спасибо ему. Я удивлен конечно, но, видимо, Плутарх чувствует вину из-за того, что не вытащил меня с Арены. Если он конечно вообще может что-то чувствовать.       И вот, сегодня мой первый сеанс. По правде говоря, мне все это не очень нравится. Ворошить старые чувства, обиды, мечты и желания — это как перелистывать свой детский альбом, при этом зная, что все эти люди на фотографиях мертвы. Снова и снова расковыривать давние рубцы на сердце. Вспоминать маму, отца, братьев, старых друзей, врагов, своих соседей, даже просто людей, которых я видел каждый день, но даже не знал их имени, Китнисс…       Будет тяжело, но если такова цена за мое выздоровление, за избавление от зверя внутри, то я сделаю все, что только смогу. — Пит? — Снова возвращает меня к реальности Аврелий. — Ну что, есть какие-то ощущения?       Я прислушиваюсь к моему слабому биению сердца, к тихому, еле слышному дыханию, но ничего особенного не чувствую. — Нет. Абсолютно ничего. Отворачиваюсь, снова смотрю на часы, концентрируюсь на своих чувствах, мыслях. Сначала ничего не выходит. Черный разум лишь выдает блестящие Сноувские пустышки, которые я сразу отбрасываю. Но потом из глубины выплывает что-то очень мутное и непонятное. Оно плавает где-то на поверхности моего сознания, очень-очень давнее, еще до революции и даже до Голодных игр, такое прекрасное воспоминание. Я напрягся, вгляделся в него, попытался ухватить. И наконец, оно открылось мне, вспыхивая огненными цветами. Меня будто окунули в сладкую карамель, в груди разом потеплело. Кто-то запустил прожектор, и воспоминание медленным кинофильмом начало крутиться в моей голове. — Я что-то вижу, — успеваю сказать я, а потом организм сам закрывает глаза, и я растворяюсь в нем полностью.       « Летнее солнце жарит во всю мощь. От него никуда не деться, и, кажется, будто жара никогда не спадет, а июль будет длиться вечно. Все, буквально каждый житель двенадцатого (включая самого мэра) обливаются потом вот уже вторую неделю. Но я все равно думаю, что другим людям повезло намного больше, чем девятилетнему Питу Мелларку, то есть мне. Ведь сегодня отец поручил мне испечь 13 булочек с изюмом и столько же без него. А это почти целый день работы у раскаленной печи. В другие дни я мог бы хоть форточку открыть, проветрить как-то, а сейчас…       Доставая из духовки седьмую партию хлеба, я заметил, что мать, до этого стоявшая за прилавком, куда-то отошла. А это значило, что за мной никто не следил! Я опрометью выскочил за дверь и уже знакомой дорогой понесся к вырытому недалеко от нашего дома колодцу. Только из него во всем дистрикте можно было насладиться такой прекрасной ледяной водой. Ведь из краников она бежит такая же горячая, как и все трубы, по которым вода течет, а колодезная вышла из самых недр земли.       Пока бегу, жажда усиливается в несколько раз, а горло превращается в раскаленную пустыню. И вот невдалеке показывается колодец. Я ускоряюсь, мигом наполняю ржавое ведро водой, и припадаю к нему губами. Все пью, пью, пью, не в силах остановиться. От ледяного питья сводит зубы, но я не обращаю на это никакого внимания. Ведро уже наполовину пусто, как за спиной раздается слегка раздраженный голос. — Долго еще? — я узнал его. Девчачий звонкий голосок, от пения которого разом замолкали все птицы, а мое сердце в трепете замирало. О да, это была без сомнения она, моя Китнисс.       Я уже давно в мыслях называю ее „моя“, ведь с пяти лет бес памяти влюблен в эту необыкновенную девочку из шлака. Только вот заговорить с ней у меня никак не выходит. Только я собираюсь что-то сказать, как тут же давлюсь собственными слюнями и закашливаюсь, как вышло и сейчас.       Неудачно вдохнув, я беспомощно бью себя по груди и пытаюсь впустить воздух, заходясь в кашле. При этом умудряюсь исподлобья наблюдать за реакцией Китнисс, которая только высоко поднимает одну бровь, с удивлением смотря на меня.        Наконец, успокоившись, я лепечу что-то невразумительное, про „можешь набирать“ и отхожу в сторону. Знаю, нужно уходить, ведь мама может вернуться в любой момент, и тогда мне уж точно несдобровать, но не могу отвести глаз от Китнисс. Она выливает остатки воды в ведре в свое, совсем не побрезгав, потом ловко набирает второе. Ее темные, почти черные косички в это время весело скачут, и все норовят залезть в глаза хозяйки или в колодец. У меня возникает непреодолимое желание подергать за них, или расплести, или просто взлохматить, запустив свои пальцы. Я с трудом останавливаю себя. Китнисс вдруг резко поворачивается, и застукивает меня. — Что смотришь? — спрашивает она, но в голосе не слышно грубости, лишь неподдельное любопытство. — Я… просто, — не нахожусь, что ответить и просто пялюсь себе под ноги. — Ты облился. — Говорит Китнисс и кивает подбородком на футболку. Я смотрю вниз, и действительно, на серой ткани растеклось темное пятно, а я даже не заметил. — Вот блин. — Вылетает у меня, и я начинаю тереть его руками. Слышу звонкий заливистый смех. Поднимаю голову, коря себя за то, что в очередной раз стал для нее посмешищем. — Ты же так только хуже делаешь! — Восклицает она и снова смеется. — Просто оставь. При такой жаре она вмиг высохнет.       И как будто в доказательство вытирает со лба пот. Затем, Китнисс набирает второе ведро, и поднатужившись берет в руки оба. Я вижу, как костяшки на тонких ладонях белеют от натуги, и окончательно наплевав на все свои дела, решаю помочь. Подбегаю и бережно выхватываю тяжесть из ее рук. — Я помогу. — Не нужно. Я сама могу. — Китнисс упрямится, наверное хочет доказать, что сильная. Но я же знаю, что это не так. — Но так будет легче. — Не понимаю, почему она не хочет принимать мою помощь? — Нет. Пит, отстань. — Восклицает Китнисс, а я на миг останавливаюсь. Она знает мое имя! Значит, я ей не совсем безразличен! И как красиво оно звучит из ее уст, будто теплый ветер шумит в ушах. Пит… Пит… — Ладно, хорошо, — пытаюсь показать, что отступил, — давай я возьму только одно ведро. Ты одно и я одно. Будет поровну.       Китнисс, немного подумав над моими словами, все же соглашается и протягивает свою ношу мне.Без лишних слов идет в сторону шлака, а я, также молча, за ней.       Где-то на середине дороги замечаю, что Китнисс все чаще стала перебрасывать ведро из одной руки в другую. Неудивительно, даже мне, привыкшему таскать тяжелые мешки с мукой, тяжело. И как она собиралась нести два?       Когда все же забираю тяжесть, Китнисс на этот раз не противится, и все же подальше от меня прячет свои серые глаза. Стараюсь не расплескать воду, но меня так и носит из стороны в сторону, и только чудом мне удается сохранить равновесие.       Доходим до ее дома. На меня не производит большого впечатления его бедность и серость, ведь я уже не раз здесь был. Сидел в кустах и смотрел, как Китнисс играет с Прим; как куда-то идет с отцом; как спит, свернувшись калачиком на старой скамейке; как учит воробьев свистеть; как… Можно долго рассказывать. Все свое свободное время, я старался проводить возле нее, проживая каждое мгновение. Конечно, это не очень хорошо, и называется попросту „шпионить“, но я все же больше предпочитаю „наблюдать“. — Спасибо, — смущенно говорит Китнисс, — поставь сюда.       Она указывает на дощатый пол возле входной двери. Ставлю туда и понимаю, что уж теперь точно пора к себе, но никак не могу заставить себя уйти.       К моему счастью, из-за дома появляется отец Китнисс в потрепанном комбинезоне.  — О, ты что, уже сходила к колодцу? — он прищурено смотрит на два до краев наполненных водой ведра. — Я же тебе сказал, без меня никуда! Они же тяжелые, Китнисс, надорвешься!       Мистер Эвердин немного повысил голос. А я подумал, что, слава богу, он ее ругает, а то я уже начал разочаровываться в нем. Послать девчонку в такую даль, за такой тяжестью! Мой отец никогда бы такого не сделал. Теперь вижу, что и ее тоже. — Прости, пап, — Китнисс опустила глаза, — я просто хотела сделать все быстрее тебя, помочь тебе. Но мне все равно было не тяжело, Пит помог мне. Я, не зная как реагировать на это (все-таки мне было девять лет), неловко улыбнулся ее отцу. — Эх, Китнисс, Китнисс. А думаешь, ему было не тяжело? Не позволив Китнисс ответить за себя, со всей воодушевленностью говорю: — Совсем не тяжело, сэр. — Ух ты, какой джентльмен! Что же, спасибо тебе за помощь. Может, в награду, ты зайдешь к нам и попьешь чаю? Видимо, я вконец осмелел, потому что ответил: — Спасибо, сэр, чая я не хочу, а вот от стакана воды пожалуй не откажусь. — Как скажешь. Китнисс, принеси… Питу воды. Китнисс пулей забежала в дом, и не успев я даже сесть на скамейку, выбежала с кружкой. Я мигом ее осушил. Хоть я и пил возле колодца, но жажда вернулась снова, пока я нес ведра. Ее отец ушел в дом, еще раз поблагодарив меня за помощь, а заодно и извиняясь за свою „слишком самостоятельную дочь“. Я ответил ему, что это нечего, это даже хорошо иногда, и что вообще меня не волнует уровень ее самостоятельности, потому что в Китнисс много других хороших качеств. На что мистер Эвердин только как-то странно глянул на меня.       Я сидел на скамейке, Китнисс стояла рядом. Я хотел что-то сказать, как-то нарушить затянувшееся молчание, но ничего путного на ум не пришло. — Ты видел когда-нибудь соек-пересмешниц? — вдруг спросила Китнисс, и подняв голову, стала вглядываться в далекие кроны деревьев. — Нет, не видел. А ты что, видела? — Да. — Сказала она, но вдруг, вся смутившись, быстро глянула на меня. — Только, только ты никому не говори, хорошо? — Хорошо, — покорно ответил я, хотя совсем не понял почему. И вообще, где это она могла их увидеть? В городе они не летают, да и не летали никогда, разве что только… разве что… В лесу! Я снова давлюсь водой, только теперь из кружки, и пока откашливаюсь, в моей голове с ускоренной силой крутятся мысли. Так вот почему она попросила никому не говорить! Китнисс была в лесу! Не знаю, каким образом она туда попала, ведь дистрикт окружен электрическим забором с колючей проволокой, но она была там! А как еще девятилетняя девочка могла услышать птиц, обитающих только средь зеленых верхушек? — Когда-нибудь, я покажу тебе их, — мечтательно сказала она, совершенно не обращая на мои жалки попытки вдохнуть никакого внимания, — наверное. — Спасибо, — хрипло пролепетал я, и где-то в груди затлела надежда.       Китнисс вдруг засмеялся, а потом и я за ней. И вот уже мы хохотали в голос, заглушая гавканье соседской собаки. Это все: наш глупый разговор, ее полные ведра, мои стеснения — выглядело так нелепо, что нам ничего не оставалось, кроме как смеяться.        И я вдруг подумал, что, а если мы станем друзьями. Ну может же быть такое, правда? И я уже не буду шпионить за ней. И играть мы будет, и даже за одной партой сидеть вместе, делясь друг с другом ластиками и карандашами. Было бы так здорово! Но вода в кружке уже была допита, и мне пришлось смириться с мыслью, что пора домой, и еще, что в моем доме меня непременно убьют.       Попрощавшись, я не спеша вышел из шлака. Зачем торопиться, если и так уже намного опоздал? Но я совсем ни о чем не жалел. Шел, и меня грела одна очень хорошая мысль. Сегодня я первый раз поговорил с Китнисс. Сегодня я даже поговорил с ее отцом, тоже первый раз. Мой рекорд. А завтра, я непременно еще больше поговорю с ней. А послезавтра, еще больше. А после-после завтра…       Окрыленный своими мыслями, я весело побежал по дороге, окрашенной закатным солнцем. И хоть меня ждало тысяча проблем, а в горле опять появилась пустыня, я был счастлив».       Я резко распахнул глаза. Не знаю, сколько прошло времени, только вот мои ноги совсем затекли, а доктор Аврелий переместился на диван.       Я был в шоке от увиденного. Сидя на жестком стуле, все снова и снова перематывал картинки детства в голове. Все еще не мог отойти от воспоминания. Как бы много я отдал, чтобы только снова оказаться там, в раскаленном дистрикте, рядом с семьей и ней. Чтобы только еще раз увидеть, почувствовать их тепло. Последний раз прикоснуться, увидеть взгляд. Разве о многом я прошу? Мне нужен последний миг счастья, последняя крупица радости с любимыми людьми. Только и всего.       Обреченно массирую виски — голова нещадно болит, будто вколачивают сваи. Я и не заметил, как по щеке скатилась одинокая слеза. Быстро смахнул ее, пока Аврелий не увидел. Мне нужно быть сильным, ведь это воспоминание только самое первое, самое наивное, самое безобидное, а впереди мне предстоит вспомнить еще, и еще, и еще…