Зазеркалье

Who are you, what are you living for Tooth for tooth, maybe we'll go one more This life, is lived in perfect symmetry What I do, that will be done to me (С) Keane – “Perfect Symmetry”

Примерно в это же время Уильям Истон сидел бы в суде, осаждаемый словно истошно тявкающей мелкой собачонкой нанятым Тарой Эбботт адвокатом, и был бы почти спокоен: Дэбби свое дело знала, и гонорары отрабатывала до последнего цента. Сейчас ему предстоит совсем другой суд. И Дэбби рядом нет, лежит себе с простреленным черепом. Да Уильям и не принял бы ее помощи после всего, через что прошел за эти шестьдесят минут. Немало просителей перебывало в его кабинете. А запомнился крепко — только Джон Крамер. И то потому, что тот был слишком заметной фигурой. И оставался ею даже после смерти. Сегодня Истон смотрел в глаза мертвеца, и теперь вот-вот погибнет сам. От этих двоих пощады не жди. Вдова и сын Гарольда Эбботта — не какой-то там едва оперившийся юрист, который живо обломал бы зубы о несокрушимую Дэбби. Четыре испытания — и Уильям прошел их все, дотащился до конца пути, размеченного для него мертвецом; израненный острым металлом, раздираемый на части жесточайшим сожалением, какого никогда в жизни не испытывал. Но вот пятое испытание, которое, похоже, уже ясно, чем закончится. Можно было, наверное, просто сдаться в самом начале пути. Мать и сын смотрят на Истона одинаковыми карими глазами. Если бы взглядом можно было убивать, он был бы уже мертв. Но взглядом — нельзя, а кислотой из бака — стоит только кому-то из двоих дернуть вон за тот рычаг — еще как можно. Из коридора между двумя клетками никуда не деться. Усталость, которую организм не подпускал к себе в течение последнего часа, наваливается на него сразу всем весом. Очень хочется осесть на пол кучей промокшей одежды и ни о чем не думать, перестать бороться за жизнь, перестать видеть, слышать, дышать. Смириться, сдаться. Но есть еще сестра, которая не должна увидеть, как он будет умирать. Памела захлебывается плачем, умоляя Эбботтов пощадить его, Уильям тоже что-то говорит, сам толком не слыша собственных слов; язык будто чужой, в голове — не слова Тары о том, что она просто не имеет права пощадить его, слившиеся в неразборчивое шипение. В голове — крики тех, кого не спас сегодня. Перед глазами — аккуратно подшитые бумаги с именами людей, у которых отнял шанс на спасение. Это была его работа. До самого последнего дня. Теперь Истон уже уверен, что — последнего. Если мать отступилась, то сын уж точно доведет дело до конца. Парень оттесняет мать от рычага и берется за него сам. Ну, вот и все. Уильям даже не слышит, что там орет мальчишка. Брент, неожиданно вспоминает он. Вот как зовут сына Гарольда. Говорят, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами — у него пронеслись воспоминания о работе, работе и работе, которая сжирала все больше времени, сжирала всю его душу, каждый компромисс с собственной совестью давался все легче, и чем все закончилось? Вот-вот закончится. Но секунда тащится за секундой, а Истон все не умирает. Зрение и слух понемногу оживают, возвращаются, а надежда — нет. Парень — лицо тоже мокрое от слез, как у остальных троих, — все держится за рычаг и никак не решается запустить механизм. Памела всхлипывает, сидя на корточках, вцепившись в решетку побелевшими пальцами. Тара осторожно, как кот на охоте, приближается к сыну, не решаясь обнять или взять за руки, особенно за ту, кулак которой все еще судорожно сжат вокруг рычага. Памела замолкает, боясь лишним звуком нарушить это хрупкое равновесие. Может быть, и правда из клеток живыми выйдут — четверо. Брент Эбботт наконец произносит всего пять слов. В точности как мать: — Я не могу его убить. Мальчишка разжимает пальцы и отходит в дальний угол клетки, избегая смотреть на Истона, садится на пол, согнув длинные тощие ноги. Утроба их импровизированной преисподней вновь наполняется звуками и движением. Тара виснет на сыне, тот отталкивает ее и утыкается хлюпающим носом в острые свои коленки, обтянутые джинсами. Уильям с Памелой царапают друг другу пальцы, стараясь взяться за руки, решетка мешает. Так Пэм, двухлетняя малышка, цеплялась за брата, когда он первый раз уходил в школу, — девочка думала, что навсегда. — Скоро нас отсюда вытащат. Эдди, наверное, уже успела позвать на помощь. — Мне так жаль…так жаль, — начинает Памела, шепчет сквозь слезы, приблизив губы к решетке, но Истон кладет указательный палец ей на губы — тихо, мол, сестричка, — пачкая их кровью, чужой вперемешку с собственной. — Мне тоже. Но мы живы. Мы остались в живых, Пэм. Парень, эй, парень! — теперь он прилагает все усилия, чтобы говорить громче. — Спасибо тебе. Брент, спасибо! Я думал… — Да пошел ты, мудила, — еле слышно, пополам со сдавленными всхлипами доносится из дальнего угла соседней клетки. И уже громче и тверже: — Не нужно мне от тебя никаких сраных благодарностей, козел. Уильям не может заставить себя раскрыть снова рот и что-то еще сказать осиротевшим матери и сыну. А что тут говорить? Простите, что испортил вам…испортил вам жизнь? Дурацкие бессильные слова, ничего ты ими не исправишь. Наверное, Эдди стало плохо, бедная старуха лежит где-нибудь без сознания, а Шелби и Мод прикованы к той адской карусели и сами не выберутся. Эдди придет в себя — физически с ней практически все в порядке. Надо просто подождать. Уильям неожиданно проваливается в сон, прислонившись спиной к решетке, Памела поглаживает его плечо, будто не верит, что он еще здесь, с нею. Теперь они не расстанутся. Не станут проводить девяносто процентов года порознь, лишь изредка перезваниваясь. Они оба живы — только это и имеет теперь значение. В соседней клетке тоже тишина. Но их все же вынимают из клеток прежде, чем навсегда захлопнулось сегодня и началось завтра. У него будет еще много этих «завтра». У них с Памелой. Даже одно-единственное — уже самое настоящее чудо. *** Их с матерью отпускают домой после всех допросов — под утро. Коп по фамилии Фиск подвозит до дома. Брент выбирается из машины и на нетвердых ногах тащится к подъезду, спохватывается, возвращается на пару шагов — чтобы уцепить мать за рукав, как малявка. Ну и пусть. Ему нужно сейчас это прикосновение. Смерть отца разделила их: мать по утрам уходила на работу, Брент тащился в школу, а вечером каждый забивался в свой угол, сводя общение к минимуму. Сегодня все изменилось. Пережитое заставило их вновь раскрыть друг другу объятия. Иногда ему снилось, как они с отцом и матерью идут куда-то по бесконечно длинной улице — не просто три рядом бредущих незнакомца, а так, что сразу видно: семья. Всегда почему-то со спины видел — и отца с матерью, и себя. Во сне Брент крался следом за ними, поотстав на полсотни шагов, потому что было интересно — чем все закончится, куда они трое придут в конце концов, — там, в другом мире, где возможно все что угодно, где отец не умер, а сам он не такой неудачник и всеми третируемый придурок. Мать силой заталкивает Брента в душ и спать — он-то хотел свалиться прямо в одежде, в которой просидел несколько часов на полу камеры, а потом — в полицейском участке, на скамье, отполированной задницами наркоторговцев и угонщиков. Неудачник, говорит он себе, забравшись в постель и натянув одеяло на голову. Не смог, ничего-то ты до конца не доводишь. Так и в выпускном альбоме напишут: «лузер высшей пробы, просру что угодно, постоянным клиентам скидка». Брент ворочается и слышит, что мать все еще в комнате. Высовывает нос из-под одеяла, как раз вовремя, чтобы увидеть, как пристально мать на него смотрит, и слезы стекают от уголков ее глаз к губам. Мать будто на десять лет постарела за этот вечер, но сейчас, кажется, ей стало получше. Может, не такой он идиот, что не прикончил чертова страховщика. Слабак — да, но не кретин. Мать не пережила бы, если бы лишилась еще и его. Убив Истона, Брент потерял бы и собственную жизнь, не на несколько лет, а навсегда. Комната начинает как-то крениться, будто началось землетрясение или типа того. Все плывет перед глазами. Совсем как тогда, когда несколько часов тому назад он стоял как дебил у чертова рычага и не мог решиться. В груди становится тесно-тесно, словно в переполненном ящике комода, и надо дернуть посильнее, чтобы избавиться от этой тесноты и тяжести, все содержимое ящика разлетится по полу — ну и хуй с ним. Кто-то наблюдал за ними через двухсторонее зеркало — все то время, что они проторчали в клетке. Кто-то смотрел и думал, смогут ли они с матерью судить, а потом привести казнь в исполнение. Не смогли. Зеркалу было похрен на происходящее. Тому, кто стоял за ним — в сраном зазеркалье, - наверное, тоже. А может, в зазеркалье оказались именно они сами — в вывернутом мире, который появился, как только Брент отпустил рычаг, так и не приведя в действие смертоносный механизм. — Спи, — говорит мать, проводя пальцем по его щеке. Пальцем, потом ладонью. И улыбается сквозь густеющую пелену подступающего сна. Сегодня Брент снова видит себя и родителей, идущих по залитой солнцем длинной улице. Он думает забежать вперед, чтобы так раз — и обернуться, и посмотреть в лицо отцу. Спросить у того, правильно ли поступил. Брент бы так и сделал, уже готов сорваться с места, но ноги враз становятся ватными, как во сне и положено, когда надо убегать или драться. Навстречу его семье идут чертов Истон со своей Памелой, держась за руки, совсем как дети. Лица у обоих сияют.