Шрамы.

Небо в Ризенбурге опустилось так низко и потемнело, что Пинако пришлось включить свет во всех комнатах, несмотря на то, что на часах не было даже трех часов дня. Воздух в округе, словно раскалился от повисшего в нем напряжения, и создавалось впечатление, что нити электрического тока витают в пространстве. С почерневшей линии горизонта тянулось нечто зловещее, темное и тяжелое. Надвигалась гроза. Уинри торопливо закрывала все окна в доме и с тревогой поглядывала в мрачнеющую даль. С той стороны резкими и отрывистыми порывами ветра тянуло холодом и сыростью. Небо опустилось настолько близко к земле, что, казалось, стоит только вытянуть руку вверх и можно будет прикоснуться к грубой плотной ткани туч - вымокшей вате. Пространство в комнатах, словно потяжелело и накалилось, наполнившись тягучими и колкими зарядами электрического тока, как часто бывает перед тяжелой и затяжной грозой. Природа начинала бушевать, разгоняться, ветер издали погнал шум листвы деревьев, подобный музыке органа, а где-то на горизонте уже эхом гудели мощные раскаты грома. Уинри, проверив все на втором этаже, порывисто сорвалась вниз, где Пинако уже хозяйничала в гостиной. Альфонс, замерший у окна, с восторженным предвкушением в глазах и замиранием сердца в груди, ожидал долгожданной грозы - первой грозы после того, как Эду удалось вернуть ему его тело. Ал ждал урагана, молний, ливня, смерча, бури, где боги схлестнутся в величественной борьбе, сокрушая землю под собой в могучих раскатах грома и гудящих порывах ветра, чтобы вновь показать людям, кто главный на земле и на небе. В золотых глазах затаился тайный восторг и пугливое, подобное несмелому зверьку, ожидание, лоснящееся перед трепетным страхом, что еще брал вверх в любопытной молодой душе, перед величественной стихией природы. Мир Алу сейчас интересен как никогда раньше, чего не скажешь об Эдварде... В гостиной повисли тонкие стальные проволоки напряжения и того колкого ожидания - мелкого разбитого стекла, что обычно так сплачивает людей темными дождливыми вечерами. Уинри остановилась посреди комнаты, кажущейся сейчас необыкновенно просторной и холодной, и замерла в недосказанности, на полувыдохе тут же подлетая к Эду. Его сосредоточенная фигура среагировала на это движение моментально, и словно уже готовая сорваться с места, поднялась с дивана. Уинри обеспокоенно остановилась рядом, осторожно вглядываясь в лицо и стараясь различить в потемневшем золоте хоть что-то кроме напряженной сдержанности и хмурого терпеливого ожидания. Приближается к нему, как опытный дрессировщик, не желающий спугнуть неподатливого зверька - осторожного, умного, напуганного. Опускает руку на его плечо и тут же одергивает, словно обожглась, Эд же в такт этому движению синхронно смахивает ее ладонь и неловко оборачивается, будто сам удивившись этому движению. Смотрит на ее лицо - не смотрит в глаза, лишь рассматривает знакомые нежные черты, контуры, будто изучает, запоминает; вновь проводит внимательным, сдержанным взглядом по ровным очертаниям, касается мягким золотом ее сведенных к переносице бровей и легкой складки меж ними, водит по чуть вздернутому, аккуратному носу, поджатым губам. Читает ее эмоции в опушенных уголках губ, в веках, в бровях, в каждой реснице. Затем бросает короткий и неловкий, словно извиняющийся взгляд в ее глаза и тут же отворачивается, грубо, сухо, порывисто. Ни произнося ни слова, идет к лестнице и скрывается за дверью своей комнаты наверху, лишь там понимая, что снова не смог прочесть ту бурю, кипящую на глубине ее синеющей радужки. Уинри краем глаза ловит молчаливый взгляд Пинако, что коротко и понятно отрицательно мотнула ей головой, мол "Оставь", и вновь делает все наперекор - вновь срывается с места, взлетая вверх по лестнице, а затем снова испуганно замирая у двери и зажимая холодную ручку в ладони. Снова кусает губы, и мгновением секунды решается, поворачивая податливую ручку и беззвучно отворяя дверь. Холодная синева подобно туману висит в воздухе, а окно, где открывается вид на потемневшие поля, соприкоснувшиеся с небом, кажется громадным, неказистым и непривычно большим. Комната, словно растянулась, нарушив все законы физики, оголив свои глупые белые стены, угловатую темную мебель и дурацкую квадратную форму. Уинри напрягается и неловко шагает вперед, делая все бесшумно, мастерски. Годы тренировок берут свое, и вот она уже замирает над кроватью, где лежит он. Одна фигура в темной одежде на белой простыне, отвернувшаяся лицом к окну, но не смотрящая в него. Заостренный слух вновь ловит тяжелый, гудящий раскат грома над крышей, а внимательный, опытный глаз не может не заметить скользнувшего напряжения в свернувшейся фигуре, где словно каждый мускул напрягся, как у дикого зверя, готового к большому прыжку. В груди щемит, и Уинри несдержанно опускается на колени у кровати, ведь даже опытный и холодный дрессировщик иногда оступается, пряча тугой хлыст. Одним движением прижимается лбом к горячей спине, чувствуя, как его мышцы тут же напрягаются и натягиваются, а ее теплая ладонь сама опускается на плечо. Новый раскат вновь заставляет напряженную фигуру дрогнуть, и Уинри так несдержанно улыбается, словно смеясь от мысли, что ее шумный и упрямый Эд боится грозы. И, кажется, что ее мысли доходят и до него, и он снова читает ее улыбки в движениях рук и повороте головы, и сам он тоже улыбается в ответ, совсем незаметно, но этого достаточно, чтобы увидела она. Но обе улыбки соскальзывают с новым тяжелым расколом небес над головой и озарившей на миг чернеющие просторы небес за окном молнии. Уинри вновь холодеет от мысли, что Эд не может бояться грозы, а каждый раскат грома, заставляющий сильное тело сдержанно содрогаться, - лишь боль, отражающаяся в старых шрамах. Эдвард же снова опускает веки, думая лишь о теплой ладони на плече, что морфием заглушает тягучую боль в проснувшихся забытых ранах. Сжимается от вновь проступившей, словно в самом протезе на ноге, боли, и коротко дергает плечом, отгоняя Уинри, не желая быть таким при ней. Но Уинри тоже читает его. Читает по выступившим желвакам, по очертаниям опущенных подрагивающих ресниц, по напряженным мышцам, и только она - механик, может знать, как ноют старые раны в грозу. И только она - Уинри, может знать, как не хочет быть Эдвард один в эту самую грозу. Огибает ладонью очертание широкого плеча и упрямым движением заставляет его повернуться на спину - отвернуться от окна. Удивляется, почему он не сопротивляется и тут же находит ответ в полуопущенных веках и болезненной усталости, замершей на глубине темного янтаря, неспешно скользящего по белеющему потолку. Всплеск молнии, отразившийся в сонных глазах, заставляет веки вновь приподняться. - Спи, Эд, - и тихий шепот скользит в ватной пустоте комнаты, - Спи... "Спи" тихо шепчет она, "Засыпай, Эд. Отдохни", и смутный взгляд действительно останавливается на какой-то из мелких трещинок на потолке, а тяжелеющие веки смыкаются. Новый раскат грома не находит отголосков в расслабленном теле, и Уинри успокаивается, останавливая внимательный взгляд на засопевшем алхимике. И вновь в голове бьется мысль, что она давно перестала считать его мальчишкой, глупым крикуном и сумасбродным болваном, а в такие моменты с губ может сорваться только "Эдвард", ласковое "Эд", а сердце колит от одной мысли о том, что он еще и алхимик, военный. Раньше эти слова никак не могли совместиться в ее голове при взгляде на этого коротконогого, крикливого и упрямого оболтуса, а теперь... Теперь - месяцы ожидания, искореженная автоброня, звонки из Централа не от Эдварда или Ала, тихие слезы и вновь ожидание, его критическая близость к смерти и ее неведение вперемешку со страхом от каждой телефонной трели и чужим голосом, повисшем на линии и сообщающем, почему Стальной алхимик сейчас не может говорить сам, их редкие встречи и каждый раз новые шрамы, появляющиеся на крепнущем теле. Сейчас - лишь море шрамов, шрамов и рубцов. Эд что-то невнятно бормочет сквозь сон, и Уинри вздрагивает от неожиданности, тут же удивляясь, как он, повзрослевший, сильный может все еще обладать этими детскими, глупыми привычками, как причмокивание надувшимися губами, редкое подергивание ногой и... рука снова тянется к пузу - под майку. И Уинри хочет, вопреки всему одернуть ее и громко рассмеяться, задразнив глупого коротышку, но улыбка мигом слетает с ее губ, отразившись горьким осадком, стоит только его руке задрать майку, оголив живот. Его ладонь мирно, по старой привычке останавливается на пузе, а расширившийся взгляд Уинри замирает на искореженном, кривом рубце, белеющем на молочной коже. Шок медленно оседает в голове, а по коже пробегает холодок от ужаса осознания того, что коротышка словил нечто, что вспороло его живот, пройдя с обратной стороны. Штык пробил бок со спины, найдя выход уже с этой стороны, и... она видит его только сейчас. - Как ты жив после такого, Эд? - и хочется разбудить его с громким, истерическим криком, огреть глупую голову несколькими ударами гаечного ключа, спрашивать только на повышенных тонах, почему он не рассказал ей, почему молчит... Хочется рвать, метать и ругаться на него, не позволяя вставить и слова, а затем лишь бережно прижать светлую макушку к себе, и беззвучно заплакать, так, чтоб он не увидел. Не увидел, но как обычно понял. Прижать его к себе, гладить по мягким волосам и лишь слышать его размеренное дыхание. И благодарить, бесконечно благодарить за то, что выжил. Но ничего не будет. Ничего, ведь за окнами под аккомпанемент громовых ударов о шифер крыши стукнулась первые тяжелые капли затяжного дождя, и ветер звучно столкнулся с окнами комнаты, сотрясая стекла. И Уинри испуганно взглянув на дрогнувшее лицо Эдварда, осторожно коснулась его руки, оправляя майку. - Замерзнешь, дурак. Ты всегда мерзнешь, - беззвучное досадливое бормотание, и она бережно опускает тяжелую руку на простынь, невзначай касаясь мелких шрамов. Да, определенно, она знала все шрамы Эдварда, все мелкие рубцы и раны. От самых первых, которые он получал еще в детстве, подравшись с Альфонсом у реки, упав с велосипеда, с ветки дерева, с высокого бордюра, с лестницы, до поздних - тех, которые он получал в бою, вдали от нее, от дома - Ризенбурга. Вот оно - незаметное, темное пятнышко на левой коленке, еще одно такое на локте; белая, прозрачная полоска на лбу, на голени, кисти правой руки... Она знает их все. И еще она знает, что самые страшные шрамы у Эдварда далеко не на теле, и в грозу они болят сильнее всего. К самым страшным шрамам он не подпустит никого, тая их внутри себя и содрогаясь от боли памяти темными ночами. Осторожное движение, и легкое одеяло накрывает Эда. Тени на небе сгущаются еще сильней, не суля хорошей погоды еще до вечера следующего дня, и Уинри замерев и нахмурившись, вновь опускается на колени у его кровати, храня его сон так же бережно и верно, как он всегда хранит свою боль. И лишь шрамы на сердце каждого бьются в унисон завывающей за окном грозе, что закончится еще очень не скоро. И Уинри еще долго не сможет задремать у постели Эдварда, также вглядываясь в ровные расслабленные черты. И сама Уинри тоже не скоро поймет, что Эдвард тоже ждет, когда она позволит прикоснуться к ее рубцам, ноющим только в непогоду. К самым страшным рубцам, что у каждого далеко не на теле...