31 день

Чужая душа, говорят, - потемки. А я бы сказал, что болото: чем глубже ты в нее погружаешься, тем сложнее выбраться. Тебе интересно: а что же там, внутри-то? Ты смотришь, изучаешь, пытаешь познать каждый уголок души, чтобы однажды просто взять и прочитать человека, как открытую книгу. Но однажды ты понимаешь, что без всего этого знания тебе бы жилось гораздо проще. Иногда знание – не сила, иногда знание – слабость, боль и горечь сомнений. Пробуждение было внезапным и очень неприятным. Обычно, когда переоцениваешь свои силы, взлетая так высоко, что руками касаешься неба, падение всегда переносится в триста раз болезненнее, чем когда летишь вниз с высоты третьего этажа. То же самое и с пробуждением после бурной ночи любви. Чем лучше тебе было вчера, тем более обессиленным чувствуешь себя утром. А недосып сказывается на настроении просто дико. За все нужно платить. На все в этом мире есть свои расценки. Покупаешь диван своей мечты – платишь больше, покупаешь пачку чипсов или банку пива – платишь меньше. А самую большую цену мы всегда платим за свое счастье. Обидно то, что за короткие минуты удовольствия, за минутное счастье порой приходится расплачиваться не один год. Иногда цена бывает несправедливо высока, и когда приходит время платить по счетам судьбы, удивляешься, как дорого тебе приходится заплатить за то, чем ты даже не успел насладиться. Первым, что я видел перед собой, когда звук бьющегося стекла разбудил меня на следующий день, было гладкое бело покрывало снега за окном. На деревьях вдали, на склонах, на подъездной дорожке, усыпанной серым гравием – снег был везде. Я еще даже не успел пошевелиться, только глаза открыл, как передо мной предстала эта удивительная красота дикой природы, одетой в белоснежный наряд. Я лежал на животе, повернув голову к окну, подушка была такой мягкой, что и вставать не хотелось. Я смотрел на снег с каким-то странным восхищением, забыв о сонливости, наблюдал, как снежинки продолжали падать. Меня не заботило уже, что там разбилось – в ванной, разбитое стекло ведь никуда не убежит. Мне не верилось, что наконец пошел снег. Теперь действительно наступила зима. Зима, которой я так ждал, но не знал, почему. Я протянул руку на другую сторону кровати, чтобы разбудить Беллу и показать ей эту красоту, но рука моя ощупывала только смятую ткань простыней. Где же она? - Белла? – позвал я тихо. – Беллз, ты где? Ответа не последовало. Слышалось редкое постукивание оконной рамы и слабый вой ветра на чердаке, а из ванной доносился шум воды. Больше не было слышно никаких звуков. Я осторожно оглянулся назад, туда, где спала Белла, уткнувшись в смятую простынь. Вмятина от головы на ее подушке выглядела так, будто встала она недавно, а ткань на подушке была еще теплой от дыхания Беллы. Я отбросил одеяло и нехотя опустил ноги на холодный паркетный пол. Было почти одиннадцать утра. Я поднялся с кровати, восстанавливая в памяти ускользающие из-за большого количества выпитого шампанского воспоминания прошлой ночи. Белла, Белла и еще раз Белла. Мы были вместе. Сначала в роскошной пенной ванной, потом на полу в гостиной перед камином, на диване… Я улыбнулся, вспоминая все, что было вчера. То, как я кормил Беллу виноградом, а она в шутку кусала мои пальцы и смеялась. То, как она танцевала для меня под Френка Синатру, одетая в мой старый свитер, как соблазнительно она двигала бедрами в такт музыке, как разлетались из стороны в сторону ее влажные волосы, как она запускала в них руки, прикрыв глаза… Потом я учил ее играть в бильярд, но мы были слишком пьяны, поэтому никакая наука не лезла Белле в голову. Я показывал ей, как правильно держать кий и как наклоняться, а она смеялась, жалуясь, что некоторые части моего тела сильно врезаются в нее и вообще в такой позе ей неудобно. Белла играла просто ужасно, хуже было уже некуда, но даже мне бы не удалось так ударить по шару, что он задел другой, а тот в свою очередь подтолкнул третий, и он сбил бокал шампанского, содержимое которого пролилось в точно в лунку. У меня челюсть отвисла, когда я увидел этот удар. Это определенно была лучшая ночь в моей жизни. Дверь в ванную комнату была приоткрыта, в кране, открытом на всю мощность, шумела вода, а рядом, опираясь на раковину, одетая в мою рубашку, стояла Белла. Она стояла, чуть склонив голову к полу, и одной рукой держалась за грудную клетку. Ее дыхание было тяжелым и громким, на лбу выступила испарина, а лицо побледнело так, что его цвет почти сровнялся с цветом снега на улице. Стоять ей было очень трудно, рука, которой она опиралась о раковину, дрожала от слабости. Я не понимал, что происходит, внутри у меня все похолодело, будто инеем покрылось. На некоторое время я потерял способность двигаться и соображать. Я смотрел на нее широкими от ужаса глазами, пока вдруг до меня не дошло, что ей было трудно дышать и что пока я стоял в дверном проеме, как статуя из музея восковых фигур мадам Тюсо, она – Белла, моя Белла – возможно, задыхалась. Умирала от недостатка кислорода. Я мигом подлетел к ней, обходя озерцо осколков того, что недавно было стаканом, и подхватил Беллу за талию, помогая ей удержаться на ногах. Она дрожала в моих руках, как кленовый листик на ветру. - Девочка моя… Белла. - в висках стучали колеса электропоезда, отбивая шальной ритм. Я не на шутку испугался того, что творилось с ней. Я ничего, черт возьми, не понимал. Что произошло, все же было в порядке? - Белла, что с тобой? - я развернул ее к себе лицом, одной рукой удерживая за талию, а другой пальцами осторожно приподнял ее подбородок и заглянул в глаза. Тогда Белла наконец смогла осознавать происходящее, ей стеклянный взгляд сфокусировался на мне, лицо исказила гримаса боли и ужаса, когда она узнала меня; в уголках глаз блестели слезы. А она все продолжала тяжело дышать, хватаясь за меня. - Дыши, Белла, дыши, - дрожащим от страха голосом просил я. Я донес Беллу до спальни и опустил на кровать. Я думал, что ей теперь должно стать легче, но ничего подобного: она все так же тяжело дышала, хватая ртом воздух, и протягивала руку ко мне, звала меня. Что я мог сделать, чтобы помочь ей? Мог ли я вообще что-нибудь сделать? Для начала необходимо взять себя в руки. Успокоиться самому и что-то делать. Что угодно, но не метаться по комнате, взявшись за голову. Что сделал бы мой отец? Я присел на полу рядом с кроватью и взял Беллу за руку, которая оказалась холодной, слабый пульс едва трепетал в тонкой синей резко выделяющейся на фоне белой кожи вене. Необязательно иметь медицинское образование, чтобы понять, что такой пульс ненормален. - Белла, любимая, что с тобой? Ты можешь мне сказать? – я в ужасе обхватил ладоням ее лицо. По ее холодным и бледным щекам катились горячие слезы, она что-то беззвучно бормотала, едва шевеля губами. - Что, Белла, что? – я наклонился низко над ней, пытаясь расслышать ее слова. Мое сердце разрывалось от боли, я не мог спокойно видеть ее такую. Казалось, я сам испытывал на себе ее боль, и это убивало меня. Хотелось кричать, чтобы дать выход этому чувству. - Я не хочу… не хочу умирать, Эдвард… - слова давались ей очень тяжело, говорила Белла неразборчиво, я едва мог расслышать ее речь. - Ты не умрешь, Белла. Не умрешь. Я не позволю тебе, - я не знал, кого убеждаю в этом: себя или ее. Мне было страшно даже представить себе, что такое может случиться в самом деле. Белла может умереть – в голове не укладывался смысл этих трех ужасных слов. К этому дню я уже не мог представить себя без нее. Моя жизнь без Беллы теперь казалась одним сплошным черным пятном, без света, без радости, без какого-либо смысла в дальнейшем ее движении. - Мы вернемся в город, - сказал я, обнимая ладонями ее лицо, - я отвезу тебя в больницу. Только будь со мной, Белла, не закрывай глаза, - я прижался своей щекой к ее щеке, крепко зажмурив глаза. Я надеялся, что, когда открою их снова, то все это исчезнет, все снова будет, как прежде, но все оставалось по-прежнему. Единственная причина, по которой любой кошмар, даже самый жуткий, лучше реальности, заключается в том, что от кошмарного сна хотя бы можно проснуться. Из реальности же нам никуда не сбежать. Тогда жизнь и становится клеткой. Я в спешке натянул на себя одежду и помог одеться Белле. Ее силы даже не думали возвращаться, наоборот – она слабела еще больше. Путешествие вниз по лестнице окончательно обессилило Беллу, так что мне пришлось нести ее до машины на руках. Ключом в зажигание я попал где-то с пятой-шестой попытки, пальцы дрожали, не слушались, я не сводил глаз с Беллы всю дорогу, большую часть времени поглядывая на нее, а не на дорогу, из-за чего мы рисковали разбиться, столкнувшись с другими машинами. Я ехал так быстро, как только мог, педаль газа всю дорогу была утоплена в пол, стрелка на спидометре не опускалась ниже ста, но мне все равно казалось, что мы едем слишком медленно. Я понимал, что в такой ситуации необходимо сохранять хладнокровие, но я не мог найти в себе сил, чтобы взять себя в руки и успокоиться. Каждую секунду слабое биение сердца Беллы могло оборваться. Я боялся, что это случится в пути, боялся, что я не смогу ничего сделать для нее, и она умрет прямо у меня на руках. Я не помню, как парковался на больничной стоянке и как разыскивал врача, я очнулся уже в каком-то незнакомом кабинете. Здесь было как-то слишком темно, на окнах висели массивные, тяжелые шторы темного песчаного цвета в тон ковру. Обои на стенах были светло зеленые, много цветов в огромных вазах по углам, различные дипломы на стене слева. А напротив меня за громоздким столом сидел незнакомый мужчина в белом халате и круглых очках на переносице. Он не спеша говорил мне что-то, вяло жестикулируя, время от времени поправлял съехавшие слишком низко очки, а я никак не мог понять, о чем он говорил. Меня словно засунули в вакуум, я ничего не чувствовал, не слышал и слабо понимал, где я и что я. Я сжимал пальцами полупустой стакан воды, так сильно сжимал, что стекло вот-вот могло лопнуть. В ушах громко отбивались глухие удары сердца, грудь тяжело вздымалась и опадала. Моя грудь. Вдох – выдох, а воздуха все равно не хватает. Я напряг слух, попытался сфокусироваться на том, что говорил мне врач. Получилось не сразу. -… так что вряд ли можно что-то сделать. Я сожалею, - искренне сказал он, снимая очки и потирая переносицу большим и указательным пальцем. - Простите, что? Доктор Митчал, так было написано у него на табличке, стоящей на краю стола, с громким выдохом нацепил очки обратно на переносицу и посмотрел на меня сквозь прозрачные круглые стекла, чуть опустив кончики губ. - Мистер… простите? - Каллен, - подсказал я. - Каллен, - повторил доктор Митчал медленно. – Мистер Каллен, я вижу Белла дорога для вас, но, увы, с ее заболеванием ничего нельзя сделать. - Этого не может быть, - я резко оборвал врача, не в силах слушать дальше эти ужасные вещи. - Мистер Каллен, - мягко сказал он, - у нее серьезная патология сердечной мышцы. Вдобавок к этому – запущенная. Возможно, узнай она раньше о своем заболевании, что-то можно было бы еще попытаться сделать, но теперь…, - он беспомощно развел руками, делая паузу. – Я помог бы с радостью, но не могу, - он говорил искренне, с сожалением и сочувствием в голосе. Ему, по крайней мере, было не безразлично, как многим другим врачам. - И что теперь? – охрипшим голосом спросил я. – Она… будет жить? - Будет, да, но недолго. Вообще удивительно, как с такой патологией она дожила до двадцати трех лет. Мисс Свон повезло, можно сказать, - он скривил губы в грустной полуулыбке, блуждая взглядом по документам у себя на столе. Недолго… Я осторожно поставил стакан дрожащими пальцами на стол и закрыл глаза, прикладывая пальцы к вискам. Земля уходила из-под моих ног, рассыпаясь на мелкие кусочки. - Сколько? - Пару недель, может больше, - доктор Митчал не уверен. - Могу я увидеть ее? – мне пришлось собрать все свои силы, чтобы задать этот короткий вопрос. - Немного позже, сейчас мисс Свон должна отдыхать. Вы можете посидеть в приемном покое. - Хорошо. Спасибо, доктор. - Не за что, Эдвард. Если бы я только мог вам чем-нибудь помочь… «Если бы…» - Но вы держитесь, не унывайте - Постараюсь, - я на автопилоте встал с кресла и на ватных ногах вышел в коридор. Здесь было малолюдно, лишь иногда врачи и медсестры проходили мимо. Я подошел к противоположной стене и прижался к ней спиной, ноги отказывались держать меня в вертикальном положении, и я сполз вниз по стене на холодный пол. Ужас пропитывал насквозь мою кожу, заполняя собой каждую клеточку тела. Меня бросало в жар, а затем резко он сменялся колющим холодом в пальцах. Ужасно, но теперь все стало на свои места: странное поведение Беллы, ее визит в Центр, таблетки на диване и все ее слова про жизни и смерть. Кусочки мозаики собрались в единую, целую картину, от которой мне захотелось неистово кричать. Я был ни жив, ни мертв. Тело из которого вытянули душу, оставив медленно погибать. Это я. Обида, боль, страх, ужас – все перемешалось, теперь я уже не мог понять свои чувства по отдельности. Я злился, что не знал о ее болезни. Не понимал, почему она молчала и притворялась, будто все хорошо, зачем делала вид и лгала мне. Может она боялась, что если я узнаю правду, то оставлю ее? Глупая моя девочка – неужели она не понимала, что я не смог бы бросить ее ни при каких обстоятельствах. Я бы никогда, ни за что не поступил с ней так. Ведь я не такой, не черствый, не бессердечный, у меня бы не хватило сил поступить так с каким угодно человеком, а с ней – и подавно. Я чувствовал себя так, словно только что узнал о приближающемся конце света. Мой затуманенный ужасом разум постепенно возвращался, я снова начинал соображать трезво. Когда пелена перед глазами рассеялась, я почувствовал нечто схожее с тяжелым мешком цемента, обрушенным мне на голову. Я будто бы впервые за все это время окончательно осознал, что на самом деле случилась, до меня будто только сейчас дошло, что Белла-то умирает. По-настоящему. Реально. На самом деле. И когда-нибудь, может быть очень скоро, ее сердце остановится навсегда, и она больше никогда не назовет меня по имени, никогда не улыбнется мне, не поцелует. Я больше никогда не смогу просто держать ее за руку, никогда уже мне не сделать ее своей женой. У нас не может быть маленького, уютного дома где-то на юге Англии среди цветущих полей или большой светлой квартиры в центре. У нас никогда не будет шумных маленьких деток. Я никогда не буду готовить для Беллы кофе, никогда… Какое страшное слово. Никогда – кажется, что чувствуешь физическую боль, когда слышишь его. Никогда – всего лишь семь букв и бездна между настоящим и будущим.