Жизнь после

Сначала мне кажется, что показалось – слишком долго я ждала – но после я понимаю, что солнце действительно восходит. Я так и не спала этой ночью. Я много думала, но никак не могла уснуть. Пит же заснул намного раньше, когда ночной дождь ещё барабанил по крыше, а лунная дорожка ещё не блистала посредине нашей кровати. Я до последнего надеялась, что Пит повернётся ко мне и начнёт разговор. Пару раз я слышала, как он глубоко вдыхал, видимо в попытке собраться силами, но ни одно слово так и не разбило той гнетущей ночной тишины. Поэтому я даже радуюсь, когда собираюсь пойти на охоту. Я немного боюсь того, что так и не сумею перебороть себя, хотя настрой у меня решительный. Я пытаюсь не создавать шума, когда поднимаюсь к кровати, иду в ванную, собираю вещи. Мне всё ещё до ужаса неловко перед Питом, и я стараюсь не думать об этом, а обсудить это с ним, когда вернусь домой. Я выхожу из дома и придерживаю дверь, защищая Пита от излишнего шума. Конец весны. Воздух свеж, но не так прохладен, как был месяц назад. Скоро наступит лето. Птицы балуют меня своими звонкими трелями, а ветерок заставляет меня глубоко вдохнуть, наслаждаясь прелестью момента. Я чувствую давно забытую связь с природой, я чувствую, как она заставляет меня жить. Утренний воздух очищает мои запрелые лёгкие, грязь приятно размякает под подошвой моих сапог. Я замечаю эти мелочи и чувствую себя сентиментальной. Раньше я такой не была. Раньше я смотрела на мир, улавливая во всём лишь способ выжить, я видела в природе добычу, а в людях – долги. Кажется, я начала улавливать суть слов моего доктора. Кажется, я начинаю новую жизнь. Я могла бы каждый день уходить из дома так рано, каждый день ощущать эту лёгкость, что завладела мной. Мне нравиться то, что я делаю. Я снова могу видеть мир цветным. Я могу видеть тропинку, ведущую к лесу не как путь к еде, а как путь к прекрасным местам. Я могу смотреть на солнце не как на восходящее светило, освещающее этот мрачный мир, а как на символ пробуждения, на символ света и тепла. Я иду всё дальше и дальше по знакомой тропе. Здесь пахнет сыростью – ночью был дождь – этот запах всегда был для меня родным и любимым. Запах сырой земли… что может быть прекраснее? Столько приятных воспоминаний связано с ним. Я вспоминаю, как мы ходили с отцом за грибами, когда земля ещё была влажной после дождя. Помню, как любила играться в грязи, а после получала от мамы. Она сажала в почву цветы, и они имели такой же запах. Или ещё, тот день, когда я пришла к пекарне. Подо мной была сырая земля. Я сидела прямо на ней, под старой яблоней. Этот запах стал спасением для меня, той самой низшей точкой, после которой мой мир перевернулся благодаря помощи Пита. Сердце сжимается. Это слишком трудно вспоминать. Если бы у нас с Питом было бы всё хорошо, то я бы не пыталась избежать этой болезненной темы. Я много думала ночью, но так и не смогла понять, что на меня нашло. Больше всего на свете я боюсь потерять Пита, и теперь я впадаю в ступор от мысли, что после случившегося он может от меня уйти. Хотя я понимаю, что это невозможно. После всего, что мы пережили, это для нас пустяки. Мы не в первый раз встречаемся с глупыми недосказанностями, нам не впервой скрывать свои эмоции и молчать. Мне хочется думать, что всё наладиться и что эта нелепая ссора не сможет оттолкнуть Пита от меня, но на душе скребут кошки. Я не хотела обидеть его. Вдалеке виднеется Луговина. Слышу, как сердце неимоверно быстро стучит. Я опускаю голову ниже, чтобы не видеть трупы, что лежат здесь. Сначала мне кажется, что я снова улавливаю этот ужасный запах, запах разлагающихся тел. Но после я вдруг понимаю, что он исчезает. Мне приходится поднять голову и взглянуть… Братскую могилу, занимавшую самый центр этой поляны, закопали. Теперь Луговина мертва. На ней осталась лишь земля, хранящая под собой кости умерших и скрывающая весь ужас войны. По телу пробежали мурашки. Мой огонь не пощадил даже луг, что хранил память о хороших временах. Что согревал меня в холодные зимы, что кормил в голодные дни. Я понятия не имею, откуда во мне берётся столько силы. Но в моей голове звенит только один сигнал: «Беги». Потому что знаю, если задержусь – не смогу побороть свою депрессию, не смогу держать в себе давно копившийся океан слёз. Это словно бомба. Главное – бежать. И я чуть не спотыкаюсь об проволоку, что осталась от электрического забора, но всё равно успеваю сбежать. Я останавливаюсь только когда перед моими глазами окончательно рассеивается вид омертвевшей Луговину, и я вижу перед собой лес. Дыхание сбито. Стук сердца отдаётся в моих ушах. Кровь бешено пульсирует во мне. А за пределами этого беспорядка, что творится во моей душе, я вижу лесные дали. Тишина и звонкое пение птиц. Мягкая трава и мои каменные мышцы. Моя настороженность и утренняя сонливость природы. Я чувствую себя дикаркой. Да я дикарка и есть. Такое чувство, будто я пробежала десять километров. Ноги стали ватными, лёгкие саднит. Я оседаю на землю, прямо на влажную траву, спиной опираясь на дерево. Закрываю глаза. В голове ни одной мысли. Я отдыхаю после такого напряжённого начала дня. Но моё счастье длится недолго. Не проходит и получаса, как тяжёлые мысли заставляют открыть глаза. Я думаю о том, как буду выбираться из этой ямы. Как смогу победить все трудности, что оставила после себя война. У меня есть Пит. Я могу положиться на него, потому что знаю, что он мне поможет. Теперь у меня есть лес. Он питает меня. Даёт силы. Убирает весь мрак из моей головы. Очищение? Нет. Очищать больше нечего. Наполнение. Как глоток воздуха. Свежо. Немного прохладно. Вижу стаю куропаток вдали. Нужно позаботиться о детях, снова ощутить смертоносное оружие в своих руках. Думаю, больше всего я боялась в этот миг, что мой лук завибрирует. Как тогда, когда я через весь Панем добиралась до Сноу. Но мой лук простой, деревянный. Мне становится тепло от мысли, что это дело рук отца. Приятно осознавать, что папа делал другое оружие. Оружие, которое призвано, чтобы выживать, а не убивать. Я знаю, что там в овраге притаилась добыча. Мне надо напугать её и тут же застрелить. Воспользоваться её растерянностью, животными инстинктами, нежеланием умереть. Раньше всё было слаженно. Гейл кидал в стаю камень, я подстреливала дичь. Не то что бы я разучилась без него справляться, просто воспоминания о старой охоте больно колют в груди. До этих пор я старалась не думать о Гейле. Слишком не однозначные выводы были сделаны мною после смерти Прим. Во мне нет ненависти. Во мне нет любви. Мне просто хотелось бы отгородиться от маятника, возвещающего о гибели моей сестры. Также, как я пряталась в одеялах, во мне нет сил перебарывать себя. У меня не осталось терпения, чтобы вдалбливать в свою голову, что Гейл здесь не при чём. Во мне нет желания убеждать себя. Просто в один момент я поняла, что нам не суждено быть вместе. Мы заняли разные позиции на той войне. Мы будто оказались по разные стороны баррикады, что была воздвигнута на Круглой Площади в последний день войны. Я – там, среди пострадавших, наблюдающая за смертью сестры и едва не сгоревшая в пламени. А Гейл – в планолете, что в тот день пролетал над землёй, что скидывал парашюты на наши головы, аргументируя свои поступки тем, что на войне все средства хороши. Конечно, это – моя выдумка. Гейл не хотел этих смертей. Но он считал это необходимым, и я не смогла принять его, как есть. Можно оправдывать, сказать, что он не думал, что те бомбы каким-то образом затронут его родных. Но разве не этим должен руководствоваться каждый солдат, что оказался на поле боя? Смотреть на происходящее объёмно, а не быть пешкой в беспощадной игре? Наверное, проще сказать себе, что это дело прошлое, и забыть о том далёком дне. Но родные места не дают пройти этой жгучей боли, видимо, желая, чтобы я испила её до конца. Я знаю, что ещё не отпустила Гейла. Я ещё не отпустила Финника, Боггса, Прим. Я тащу за собой их мёртвые тела, сражаясь с собственной болью, вместо того, чтобы оторваться от них. Я не уверена в том, что когда-нибудь смогу это сделать. Сейчас мне кажется, что этот груз будет висеть на мне всю жизнь. Кажется, я всегда буду тяжело вздыхать, глядя на нашу с Гейлом поляну, буду плакать каждый раз, вспоминая о Прим. По-другому и быть не может. Всё это – неоплатный долг. Я задумываюсь и на автомате добываю еду. Давно отработанная схема, я не замечаю, как моя сумка заполняется добычей, как моя ноша становиться тяжелей. В очередной раз я натягиваю тетиву лука, направляю стрелу прямо белке в глаз. На секунду отрываюсь от своих мыслей. На секунду концентрируюсь на острие стрелы. Медленно выдыхаю, выгоняя беспокойства прочь из своей головы. Чувствую себя цельной в этот момент. Смотрю прямо в глаза добыче. Вижу её непонимающий взгляд, глупая, она не знает, что скоро будет убита моим оружием. Но после страх появляется в её глазах, природное чутьё её не подводит. Поздно. Она уже стала моей жертвой. Она уже не успеет убежать от меня. Действую быстро: слегка смещаю прицел, когда белка делает попытку бежать. Отпускаю натянутую тетиву, слышу до боли знакомый свист. Стрела летит, рассекая воздух, неся на своём хвосте смерть. Она несётся сквозь все преграды, она создана, чтобы убить. С огромной скоростью наконечник касается тела белки, а после проходит сквозь неё, оставляя кровавый след. Взгляд жертвы – пустой, будто стеклянный. Только ужас успел застыть в её глазах. Должно быть, так выглядели подростки, что были убраны с Арены планолётом, у них был такой же отсутствующий взгляд? «Какая разница» - говорил когда-то Гейл. И он, к сожалению, очень ошибался.

***

Когда я чувствую, как земля под моими ногами становится плотнее, то моё сердце прибавляет бег. Страшно возвращаться к Питу. Неловко смотреть ему в глаза. Кто знает, что Пит думает о вчерашнем? Мне снова приходится лишь гадать. Я знаю только то, что на шаг стала ближе к Питу. Те чувства, что вызывал он во мне тогда были не случайны, и я знаю, куда они приведут. В любом случае это случиться. Со временем мне станет невозможно сдерживать себя. И я рада бы выпустить ситуацию из-под контроля сейчас же, но что-то мешает мне так поступить. Я не могу позволить Питу переступить через рамки, я не могу до конца открыться ему. Мне не хватает доверия. Не то что бы я была в нём не уверена, просто это – моя отличительная черта. Это – та часть меня, что всегда подставляла других под удар. Менее двадцати четырёх трибутов жертвовали собой из-за моего не умения доверять, жертвовали все мои близкие и родные, жертвовал Пит. Если вспомнить, как я вела себя на первых Играх, как настороженно относилась к нему. Мне потребовалось больше, чем просто время, больше, чем ощущение быть любимой им. И мне не хочется снова терзать нас моей неуверенностью и замкнутостью в себе. Я хочу, чтобы Пит получил то, что заслуживает. Немного счастья. Я знаю, как это для него важно. Всё, что мне нужно – это открыться. Перебороть свою скрытность и стыд. Знаю, что справлюсь. Просто не смогу отступить. Потому что, когда дело касается Пита, я буду бороться, несмотря ни на что. Он очень дорог мне. И я готова говорить об этом вечно. Печёт. Я прикрываю глаза от палящего солнца и еле разбираю путь. Я иду в Котёл, надо сдать свою добычу. При чем именно сдать, а не продать. У меня даже не возникало мыслей взять деньги за дичь, я сразу знала, что буду помогать безвозмездно. И я немного теряюсь оттого, что не узнаю родных мест, не могу с первого раза найти дорогу. Я ведь не знаю, как сейчас выглядит Котёл, а точнее, его восстановленная версия. Но иду вперёд, вверх по холму и прислушиваюсь к своему охотничьему чутью. Наконец, вдалеке вижу огромные палаты. Десятки небольших киосков, отгороженные лишь кусками ткани от солнца и дождя. Волнуюсь. Я не знаю, как люди будут реагировать на меня. Конечно, как и раньше меня не сильно волнует, что люди думают обо мне, но с тех пор, как моя жизнь начала влиять на судьбы миллионов людей, для меня стало очень важно знать, что они не думают о том, что я желаю для них зла. Потому что я и сама пытаюсь не думать о том же. Потому моя реакция на внимательные взгляды людей, что бродили по Котлу во время моего прихода, была очень сильна. Я испугалась того, что могло скрываться за масками их удивления, за неверием, спрятанных в их глазах. Я постепенно стала опускать голову в глупой надежде, что это может оттолкнуть толпу от меня, но, как и обычно, я ошибалась. Я не знала, куда иду. Продуктовые ряды были мне не знакомы, но я могла заметить их бедноту. Полки пустые. Продукты порченные. Люди бледны и печальны. Я почувствовала себя слабой и беспомощной перед ужасающими последствиями войны. Я поняла, какой мелкой будет моя помощь, и как много мне придётся трудиться, чтобы суметь прокормить хоть сколько-нибудь людей. И я бы уже совсем потеряла голову от непреодолимой грусти и жалости, если бы прямо перед собой не увидела прилавка Сей. Люди сидят за прогнившими столами и едят пустой суп. Их мало, но сразу видно, что они пришли сюда с работы. Их одежда замарана потом, а на лице виднеется грязь. Я вспоминаю шахтёров из Шлака, в голове всплывает образ отца. Сегодня у меня такое ощущение, что он рядом. Будто он был со мной, во время охоты, во время моего похода в Котёл. Мне так не хватает светлой улыбки, всегда скрывающейся под слоем копоти, что въелась в его лицо. Я грустно вздыхаю. Наверное, сейчас не лучшее время, чтобы вспоминать о смерти отца. Думаю, людям нужна моя помощь, и я должна начать действовать прямо сейчас. Сей была приятно удивлена моему приходу. Она улыбнулась мне той лучезарной улыбкой, которой улыбалась своим самым любимым обитателям Котла. Я знаю, что она радуется оттого, что я сходила в лес, ведь очень волнуется. И я бы рада поделиться с ней своими впечатлениями от замечательной охоты, но должна торопится, поэтому говорю: - Возьми. Думаю, на пару дней хватит. Я облегченно выдыхаю, когда тяжёлая сумка с добычей падает с моих плеч. Сегодня я потрудилась на славу. Видимо, звери нынче совсем отвыкли от людей, ведь нас с Гейлом нет. - Спасибо, моя дорогая. Как у тебя дела? – спросила она, попутно разбираясь с добычей. - Хорошо, - ответила я немного смущённо. Я не могу ответить даже самой себе, как у меня дела. В голове какая-то каша. Смешались все события последних дней. Та жалость, что была вызвана во мне видом голодных детей, то сочувствие выжившим жителям Двенадцатого, смущение оттого, что я осознала, какое впечатление на меня производит Пит, тяжёлый осадок, сковавший моё сердце после охоты. Всё это надавило на меня, очень неожиданно и сильно. И я задумалась над своим положением, снова замкнулась в себе. - Иди домой, Китнисс, - прервала мои раздумья Сей. – Мне кажется, Пит уже скучает. Я еле заметно вздрогнула, когда Сей вспомнила о Пите. Я совсем не хотела думать о том, что случится, когда я приду домой. Но я вдруг подумала о том, что Пит проснулся один и испугалась из-за того, что в случае чего никто бы не смог прийти ему на помощь. Я забочусь о Пите. Беспокоюсь о нём. И вполне естественно, что я спрашиваю: - А ты заходила к нему? – мне было бы спокойнее, если бы я точно знала, что с ним всё хорошо. Что он спокоен и сыт, что его не мучают приступы охмора. Так или иначе, это теперь наш вечный крест, и я постоянно буду думать об этом. - Да ты что, - ответила старушка. – Я уже несколько дней не была у вас, думала, вам больше не нужна моя помощь. Очень жаль, что из-за своей скромности и подавленности, я смогла выразить всё своё разочарование в скупом: «Ладно». Я бы хотела пожаловаться Сей на своё безрассудство, но вместо этого устало побрела домой. Мои стрелы и лук звонко ударялись от моей неспешной походки, но я даже не думала прибавлять шаг. Мне так не хочется идти домой, сталкиваться со своими проблемами. Хочется остаться на этих малолюдных улочках подольше, и тщательнее изучить обстроенный Дистрикт. Я иду в обход, поворачиваю к Площади, миную большой стадион. Сначала я не замечаю ничего подозрительного, но после вижу, как мелкие детали начинают настораживать меня. Несколько капитолийских машин занимают много место в углу площади. Огромные лопаты убирают развалины с поверхности земли и отвозят их за пределы Дистрикта. Помню, когда шахта, в которой работал мой отец, обвалилась, рабочим пришлось разгребать останки своих погибших друзей. Я помню, как ходила в школу и видела, что папины знакомые зарывали неопознанные тела. Я старалась не унывать, крепче сжимая ладошку сестрёнки, но всегда думала: а вдруг именно его тело оказалось в одной из этих лопат? Это испытывал каждый. Кто копал или проходил мимо, все вспоминали тех, кто похоронен под слоем угольной пыли. Я вспоминаю это, а на душе становится тоскливо. В последнее время я стала очень часто вспоминать отца. Он был тем, кто дал всему начало, кто дал толчок той неописуемой череде событий, какой стала моя жизнь. Я спешу вернуться домой, чтобы утонуть в своей печали, чтобы в объятьях Пита найти свой покой. Когда дверь моего дома громко хлопает, возвещая о приходе хозяина, я облегченно выдыхаю и устало прижимаюсь спиной к косяку. Тишина. Необходимая, но беспокойная. Скрип дивана под телом Пита, вот и он появляется на пороге прихожей. Он бледен. Бледен и пуст. Его взгляд пугает. Я бы могла сказать, злой. Я никогда не видела такого Пита прежде: руки сжаты в кулаки, на шее видна жилка. Кажется, вот-вот он начнёт крушить всё подряд, но, как и всегда, он сохраняет внешнее спокойствие. Я гадаю, что вызвало такую перемену Пита. Одно утешение – нормальный размер зрачков. Он в своём уме, его агрессия максимально объективна, но что его могло расстроить так? Я уверена, что дело не в последствиях вчерашней ночи. Мы застыли. Глаза Пита прожигают меня. Я хочу узнать, что случилось и первой задаю волнующий вопрос: - Пит, что произошло? – моя фраза утихает, когда прерывается сухим тоном Пита. Он перебывает меня и с все таким же каменным лицом говорит: - Где ты была? – чётко отмеренная интонация. Выдавать свой интерес нельзя. Тогда я понимаю. Он думает, что я сбежала. - В лесу, - выдавливаю из себя, сглотнув. Надо что-то делать. Надо как-то убедить Пита в том, что я всего лишь ходила на охоту и не хотела отгородиться от него. Надо внести ясность в эту недосказанность. Я снова подбираю слова, чувствую себя школьницей, и снова моя голова оказывается пуста. Тогда я делаю шаг навстречу Пита, в надежде его обнять. Но Пит отшатывается, как от удара, и направляется к двери. Я даже не успеваю ничего подумать, только вижу его исчезающий силуэт и слышу далёкий голос: - В следующий раз предупреждай меня, когда собираешься уйти. Вдогонку. Что-то подсказывает – нельзя отпускать. Встаю на пороге, когда он разворачивается ко мне на крыльце, в мыслях снова пусто. Хочется объяснить, но для длинных разговоров я слишком устала, и единственное, что я могу сказать: - Ты куда? – мой голос тихий и осторожный, я будто боюсь спугнуть его. Но я так и не вижу реакции Пита, он всё также крепок и твёрд. Мне не удаётся его разговорить. - Надо договориться насчёт пекарни. Тяжёлые шаги Пита сотрясают знойный воздух деревни, а я печально смотрю ему вслед. Казалось, мало ему от меня страданий, мало боли я принесла. Так нет, я продолжаю добивать его своим безрассудством, я продолжаю разбивать его жизнь. Я снова жалею о своих поступках. Я снова ощущаю то гнетущее чувство, когда понимаю, что именно я служу всему виной. Если бы я могла стать более доверчивой, более открытой, достойной его. Но я способна лишь думать о своих проблемах, напрочь забывая о других. Неужели было так трудно оставить записку, разбудить и предупредить? Почему я даже не вспомнила о том, какого будет Питу, как он воспримет мой уход? Тоскливо. Ужасное чувство вины. Я так устала, просто измотана, сейчас бы лечь на кровать и забыть обо всем. И я уже шагаю назад в дом, и даже хватаюсь за ручку входной двери, как слышу знакомый голос. Хеймитч, выбегая из-за угла, кричит: - Солнышко, - он не даёт мне расслабиться. Я снова злюсь на него. - Чего тебе? – ментор останавливается, запыхавшись, уперев руки в бока. - Пустишь? Разговор есть, - я сразу понимаю, что это связано с Питом, поэтому шире распахиваю дверь. Если Хеймитч знает, что произошло во время моего отсутствия, то я безоговорочно откажу себе в отдыхе и буду внимательно слушать его. Я буду терпеть, когда он вразвалочку пересечёт пределы моего дома не скажу ни слова, когда он закинет свои ноги на соседний стул. Но я не могу молчать, когда он снова испытывает меня своим внимательным взглядом, я не буду ждать, когда он сам начнёт разговор. - Что с Питом? – Прямо. Без лишних слов. Мне нужна правда. Я знаю, что с Питом что-то не то. И я не смогу сидеть сложа руки, пока не узнаю, что с ним произошло. - Знаешь, Солнышко, - его медлительность меня просто раздражает. Я мгновенно вскипаю и злобно смотрю на него. Но Хеймитч будто этого не замечает. Всё также крутит в руках свою фляжку, всё также нервно стучит пальцами по столу. - Ты ведь не одна на этом свете, - продолжает он. – Если ты не заметила, то рядом с тобой живёт Пит. Я немного успокаиваюсь, понимая, что сейчас Хеймитча лучше не трогать. Ещё немного, и он расскажет мне обо всем сам. Я знаю, что Пит для него очень дорог, и он сделает всё, чтобы больше никто не мог причинить ему вреда. - Знаешь, что он тут устроил? – риторический вопрос. Небольшая пауза. Хеймитч продолжает. – Посмотри на это, - Хеймитч приподнимает свои отросшие локоны, и я чуть не охаю, когда вижу под ними синяк. Красная, ещё не посиневшая гематома разукрашивает его лицо. Я даже боюсь подумать о том, кто поставил Хеймитчу такую печать, но всё равно уже понимаю, чьих это рук дело. Я сразу сложила два и два, поняла, что Пит был просто в бешенстве. Мне стало вновь так печально оттого, что я ушла, и мне пришлось глотать свои слезы. Я держалась, как могла, чтобы тут же не начать разносить всю мебель, но всё же задала единственный интересующий меня вопрос: - У него был приступ? Хеймитч отлично понял меня. Он стал серьёзным и сосредоточенным, таким он бывал только когда с кем-нибудь из нас случается беда. Я почувствовала его ладонь, бережно накрывшую мою руку, и зажмурила глаза, чтобы не расплакаться: - Нет… не знаю… не совсем – запинаясь, говорил он. – Я никогда не видел его таким прежде. Он думал, что ты просто сбежала и бросила нас. Он был в ярости, но он был здесь. Мы оба знаем, что это значит. Это значит, что Пита надо лучше оберегать. Нужно заставить себя открыть двери, ведущие прямо к моему сердцу, и научится любить. Потому что нам нельзя жить в одиночку. Нам надо друг друга спасать.