Тишина

- Он будет жить? – Губы Франциска дрожали, когда он подходил к русскому доктору, осматривавшему бессознательного раненого с суровым выражением на лице. - Пуля не задела сердце, на его счастье, прошла рядом. Вы стреляли? – Зачем-то спросил врачеватель, оглядывая француза пронзительными серыми глазами, наощупь заученными многократным повторением движениями находя на столе пулевытягиватель. - Что вы! – Ошарашенно произнес Франциск, стараясь не показать на лице ничего, что всколыхнулось у него в сердце при этих тяжелых обвинительных словах. - На вашей форме кровь, - отметил доктор, возясь с Иваном, закрывая его от француза собственным телом. – Недавняя, - продолжил он. – Ладно. Не отвлекайте меня, месье. Иначе ваш враг все-таки умрет. - Он мой друг! – Возразил Франциск, прекрасно понимая, как нелепо это звучит. Как будто он сам в это верит! Что, что он скажет Ивану, когда тот придет в себя? Попросит прощения? Кинется в ноги? Доктор крикнул «фельдшер», и в комнату тут же ворвался молодой человек с немного взволнованным выражением лица. - Помоги, - кивнул доктор, - придержи рану, пока я буду вытаскивать пулю. Тот кротко кивнул и склонился над Иваном. Франциск опустил голову. За дверью его ждали два солдата в русской форме, забравших его ружье, знаки отличия и надежду на будущее. Ему придется все рассказать им. И он расскажет, но это – потом. Сейчас главное, чтобы Россия – жил.

***

- Не трогайте его. – Русский вышел привычным широким шагом, и Франциск аж подскочил на месте, радостный, будто чудо увидел. Ступал он довольно уверенно для раненного, а лицо его было бы до невозможности спокойным. Только лишь плотно сжатые от боли челюсти выдавали его ранение. – Он мой друг. Выстрелил по недоразумению. – Бросил Иван, и солдаты тут же отступили от француза, освобождая ему место для движений. - Иван! – Тот было рванулся вперед, но застыл, остановленный жестом широкой ладони русского. - Не надо. Уходи. Иди к своим. - К своим? – Франциск ошарашенно распахнул глаза. – А меня, меня же можно использовать как пленника, как приманку. Для шантажа, в конце концов! – Франция умоляюще смотрел на русского. У него не было ни малейшего желания оставаться здесь в плену если не у русских, то у своей вины перед ними, но Франциску отчаянно хотелось быть возле русского, покаяться, упросить! Хотелось быть прощенным, прощенным по-настоящему. - Я бы так и поступил, - на всякий случай заверил он, - это же дипломатия, политика, неужели ты не… - Я знаю, Франциск, - перебил его Иван, - Людвиг и Артур наверняка сочли бы это выгодным ходом, способным изменить само течение войны. Я понимаю и признаю это. – Русский кивнул значимо, отрывисто, чуть дрогнув уголками губ то ли в презрении, то ли в боли. – Но видишь ли, друг мой, - француз ждал и боялся этих слов, но русский произнес их без паузы или запинки и даже тонально не выделил, - я – не ты. – Слова России прозвучали жестко, произнесенные чужими, сложенными теперь в непреклонную линию губами. Франция все не решался заглянуть в эти его фиалковые глаза, страшась того, что мог увидеть в них. – Ты не мой пленник. Ты можешь идти. Но если я встречу тебя в бою хотя бы еще раз, пощады не жди. – Франциск все-таки решился поднять взгляд выше губ русского только для того, чтобы увидеть, как глаза Ивана страшно, незнакомо блеснули. – Свободен. – Благословил он тоном, которым обратился бы к младшему офицеру. Франция повернулся и поплелся к деревянным воротам, охраняемым двумя застывшими солдатами. - Подожди. – Франциск радостно, порывисто обернулся, чтобы, как он ожидал, встретиться своим взглядом с ивановым и им показать, как невозможно сильно, насколько бесконечно, безгранично он виноват. В эти пару секунд он готов был расцеловать Россию при всех, целовать, пока не устанут губы, целовать-целовать-целовать! Вместо этого он увидел одного из офицеров, который протягивал ему его отличительные знаки - награды и ордена, брезгливо держа их двумя пальцами, и ружье. На сгибе локтя висела увесистая сумка с принадлежностями для стрельбы. Русский не сказал ни слова, лицо его было безразлично, а глаза смотрели куда-то сквозь француза, но в их глубине тот разглядел глубокую, запрятанную в самую даль сознания ненависть. Франциск сдавленно кивнул, нерешительно принимая из протянутых рук свою экипировку. Ружье ему вдруг показалось до ужаса тяжелым. Он больше никогда, никогда не хотел держать его в своих руках! Он поднял взгляд от оружия, поискал глазами высокую фигуру Ивана, но тот, по-видимому, уже скрылся в избе врачевателя. Франция развернулся на каблуках и пошел, с каким-то противоестественным почти желанием ожидая выстрелов в спину. Не дождался. Солдаты у ворот выпустили его беспрепятственно. А за ними была метель, воющая и плачущая, сокрушенно рыдающая над кем-то. Было странно, что посреди этого сумасшедшего ветра, напрочь выдувавшего все мысли, всей этой суматохи снежных вихрей Франциску слышалась лишь пугающая, до звона режущая уши болезненная тишина.