Оживлен(н)о

      — Здравствуйте.       «Забавная» ― думает.       Забавная, хрупкая, стоит, здоровается немного виновато и боязливо. Вот-вот, кажется, выдаст что-то вроде: «извините за опоздание».       Или: «можно войти?».       Совсем еще девочка. Дурочка, слабая, костлявая и трогательная. Ребёнок.       Впору подбежать, обнять и заплакать вместе с ней: глухо рыча, сжимая кулаки и обнажая зубы в плаксивом оскале. Крепко-крепко обнять, пока округлые косточки плеч не хрустнут, не простонут жалобно, и стоять, закрывать, прятать от этой бесформенной толпы, от их сухих запекшихся взглядов, благодарных и презрительных одновременно, таких жутких, сочных, насыщенных.       Такая юная. Старше него, когда он стоял на этой сцене, испуганный и уставший, но выглядит моложе.       Нежнее. В тысячу-ты-убийца-раз невиннее.       Оборачивается на него, ищет поддержки. Смотрит так невообразимо жалобно и громко, прикусывает нижнюю губу и перерывает все шкафы в его душе, надеясь найти.       И в голове мысль глупая-глупая, но нужная чертовски: что ищет?       Или, еще лучше: найдет?       Что-нибудь, завалявшееся и потерянное, до дыр изношенное, блеклое, но живое — высмотрит? Что-нибудь человеческое, давнее, истинно-нежное и спокойное — отыщет?       Что-нибудь глупое, милое, солнечное и слегка запылившееся — сумеет разглядеть?       И больно, конечно, и как будто легкое защемило между ребер от слишком глубокого вдоха, потому что она ну-чего-ты-ещё-ожидал не отыщет. Вряд ли.       Он ведь сам не может. С недавних пор — совсем; как будто подморозили, как будто остановили все процессы в сердце, оставив только совсем бессмысленное и вконец опостылевшее «биться».       Не до последнего, нет. Просто так, от нечего делать — сто раз в минуту, шесть тысяч — в час. Чуть больше, чем нужно, но лучше, чем ничего.       И в голове при этом отчаянно: «найдись».       Найдись, черт возьми, потому что дальше уже совсем никак. Потому что дальше — хуже, намного, в тысячу раз.       Потому что дальше — больше. Этих детей мертвых, мертвецки, чтоб его, мертвых, в корню. Пустых, изжеванных, бледных, как будто никогда и не бывших живыми и радостными. Их больше, этих детей, что младше него на не-хочу-считать-много ударов сердца.       И боли больше, конечно, больше, потому что он чертов ментор, а помочь никак не может: не ворваться же, в самом деле, на Арену, не вытащить, не обнять, только стоять, чувствовать миндальный запах Мэгз и какой-то жуткий, оседающий на небе гадкой пленкой, гнилой будто — боли. И столько ужаса, как не захлебнулся до сих пор, как не свихнулся, и по ночам постоянно эти их лица, фразы и взгляды вспарывают живот, наружу вытаскивают сердце и режут бесконечно, и чувство такое, перерастающее в уверенность, что заслуженно, чертовски, чтоб его, заслуженно.       И тут она. С этим ее «здравствуйте» и ищущими глазами. Победительница.       Невинная, чистая, такая прозрачная и светлая, такая нужная и притягивающая, а победительница. И прекрати-она-не-убивала, кажется, что ну совсем такая же изломанная.       Как будто тоже неживая.       И почему-то легкие скручивает, и чувство такое, будто с большой высоты — и вниз на бешеной скорости. Потому что, черт-возьми-эти-игры, лучше бы она умерла, правда, лучше бы умерла, потому что ну как ей теперь жить, как ему, как им, потому что, черт, всем же и так ясно, что убитых в конечном итоге все равно непременно-двадцать-четыре.       А она стоит, смотрит всего секунду — «всего» здесь, а на арене бы давно «уже»; и этого достаточно, чтобы разом снести крышу дома его спокойствия.       И что-то рвется там. Внутри, под ребрами. Затихает, прекращает стонать и рычать, прислушивается.       И так тихо-тихо.       Только ее нежный голос, что-то говорящий, почти плачущий, напуганный, но он и есть тишина. Такая всеобъемлющая, гулкая, такая руку-протяни-потрогай.       И протягивает. Трогает.       Мысленно, но и так помогает, помогает, и становится почти легко-легко, впервые за долгое время. Не до конца, но и так хорошо.       Чертовски хорошо.       Как будто и не было этих долгих раз-два-и-обчелся лет, как будто не было тревожных видений и голосов перед глазами, не было желания бросить Мэгз с этим одну.       Как будто всего этого не было.       От ее тихого «здравствуйте».       Он и до Игр ее видел, слушал, но надежды была так эфемерна, надежда так почти не была, что он об этом даже не думал. То есть, вообще не думал, не позволял себе, продолжая почти искренне улыбаться спонсорам, большинство которых слишком хорошо помнили тепло его постели, чтобы отказать, продолжая почти отстранённо следить за играми и предвкушать новый холодный душ.       А потом вдруг проснулся. Рывком, неожиданно, почти внезапно проснулся, потому что слова Темпслинга вдруг ударили по ушам. Пнули перепонки так, что в висках чуть-чуть зазудело, самую малость.       И это «здравствуйте».       И взгляд.       Оглушающе тихий, легкий, мимолетный и такой черт-что-сказать-что-сказать усталый. Затравленный. Грустный.       Чертово море грусти, глубокое, беспокойное, серо-синее, и кричать хочется, пока не захлебнешься, не утонешь, пока легкие не сгорят в этой дурацкой соли.       И так тихо, черт, так тихо, свободно. Глаза сами собой закрываются, и по векам начинают прохаживаться резные узоры солнца. Так, что глаза слегка щекочет, где-то на тонкой грани между как-блин-хорошо и выдрать-бы-глаза. Всегда на ней, конечно, но сейчас будто устойчивей, будто полоска земли под ногами чуть придала в ширине.       И есть только она, ее подрагивающие плечи и чувство, такое правильное и неожиданно верное, что если не эти плечи, не эти глаза, то уже ничьи и никогда — всегда раньше ненавидел это слово, до дрожи просто, до тошноты, а тут вдруг так легко вырывается вместе с этой неожиданной недоклятвой.       Никогда раньше не клялся.       Некому было, да и незачем.       И, черт возьми, такое ощущение, что уже въелась, уже пропитала его своим запахом — морской холодный ветер и щемящая осенняя тоска — насквозь, засела где-то в сердце, заставляя его биться в разы медленнее и спокойнее.       Никогда раньше не клялся, не хотел, и надобности не было, и случая не подворачивалось; и тут эта девчонка — хрупкая такая, хрустальная, цепляющая и с огромными глазами, которые вот-вот и потопят его в своих бесконечных водах.       Никогда раньше — а тут вдруг повис будто, ни плюс, ни минус — полный ноль, освобожденный, наконец, от тяжкого груза чертовых воспоминаний, от вечного гула в измученном сознании и от наваристой тупой боли где-то в легких.       Забавная такая, милая, нежная, и почему-то хочется сцеловать с ее губ солнечный зайчик, нежно-нежно, невесомо почти, хочется взять за руку и просто держать.       Просто держать, дышать, чувствовать. Никогда такого раньше не было.       А тут вдруг.       «Здравствуйте».