Судьбы санитарного поезда

Ночь выглядит часа на три И ей не стать моложе… Смотреть устали фонари В проулки без прохожих. С ложбин тумана молоко Спокойно выпьет утро. Хоть едем мы недалеко, Тревожно почему-то. Вот-вот расхнычется роса, Грозя с листа сорваться. Растёт восхода полоса И страшно расставаться. Как будто занесли кистень Над миром и покоем. Сегодня будет тёплый день, Сегодня будет тёплый день — Июнь, двадцать второе…

      — Разрешите?       — Да, входи, Тамара.       Невысокая девушка в погонах младшего сержанта вошла в купе начальника санитарного поезда — капитана медицинской службы Трофимовой Веры Сергеевны.       — Вера Сергеевна, скоро станция. Надо похоронки отправить родственникам.       — Да, конечно. Давай, я подпишу — усталым голосом ответила женщина.       Тамара присела на нижнюю полку, подала Вере Сергеевне стопку листов. Подписывала их Трофимова молча и почти механически, как вдруг наткнулась на приколотую к заключению о смерти фотографию. Ни адреса, ни имени. Тамара, заметив заминку начальницы попыталась объяснить:       — Документов не было с самого начала.       Девушка взяла из рук начальницы фотокарточку, пытаясь рассмотреть нечёткий снимок. С карточки на неё смотрел капитан Танковых войск, Алексей Жданов. Её муж. Её Алёша.       — В чём дело, Тамара? — Сквозь какую-то пелену прорвался голос Веры Сергеевны.       — Не надо похоронки, — почему-то охрипшим голосом ответила Тома. — Это мой муж. У него нет и не было других родственников. Он детдомовский. — Нетвердо ступая, Тамара поднялась с полки. Её качало.       — Я могу идти?       — Иди. Иди, отдыхай.       Она вышла из купе в тамбур, прислонилась к стене. Плакать не хотелось. Вспоминалось разное: Как он её за косички дёргал, как с горки зимой катались. Как она переживала, когда он поступал в танковое училище, как радовалась его увольнительным. Как её Алёша замуж звал, их быстрая роспись и сразу же через два часа отъезд на новое место службы. Как ругалась мама, когда узнала, что Тома бросила институт, не доучившись на последнем курсе. А для Тамары тогда был важнее Алёша, его служба. Уже тогда она физически не могла долго находиться вдали от любимого человека. Три трамвайные остановки это одно, а почти три тысячи километров это абсолютно другое.       А ещё Тамаре вспомнилось начало войны. Двадцать второе июня, бывшее почти три года назад. К родителям она тогда приехала одна. Алёше в первый год службы отпуск не полагался. Тамара приехала восемнадцатого июня, а обратный билет купила на тридцатое.       Девятнадцатого младшей сестре Тамары Нине исполнилось восемнадцать, а двадцать второго, рано утром сразу после Нининого выпускного сестры отправились на пляж. Но до пляжа так и не доехали. Через пару остановок в трамвай вошли взволнованные люди со словами: «Война, Война!» А Тамара в тот момент вспомнилась осень тридцать девятого. В тот день абсолютно случайно они собрались бывшим классом у кого-то дома. Говорили одновременно ни о чём и обо всём. Обсуждали войну в Испании, недавно заключенный пакт. И кто-то из девчонок с жаром опроверг чьё-то высказывание, по поводу возможной войны.       — Ребят, это невозможно, это нереально. Страна не та, люди другие, пакт заключили к тому же. Вы посмотрите на наш класс. Все институт заканчивают. Аня, наша Анька скоро будет техническим переводчиком, Костя инженером, Тома хирургом, Алёшка танкистом. Поэтому войны быть не может. Просто не может быть и всё!       Тогда в трамвае, вспомнив тот день, Тамара грустно улыбнулась про себя. А следующие дни помнились плохо. Рвущаяся на фронт Нина, абсолютная неизвестность в судьбе Алеши… И тогда Тамара решилась. Отправилась в военкомат, а уже через два дня ушла медсестрой на фронт. Маму просила, если от Алеши появятся письма, пересылать.       А писем от мужа не было больше полугода. Но Тамара не отчаивалась. Целиком ушла в работу, сутками не отдыхала. Санитарный поезд колесил по фронту, спасая раненых солдат. И только в конце января сорок второго пришло первое письмо. Первый треугольник. Поезд стоял тогда под Свердловском. Небольшая передышка. Как же девушка была в тот момент счастлива. А стихи Симонова всегда у неё стали ассоциироваться с тем письмом. Потому что появились немногим раньше. И теперь, когда иногда не хватало сил, Тамара шептала про себя:       — Жди меня, и я вернусь,       Всем смертям назло.       Кто не ждал меня, тот пусть       Скажет: — Повезло.       Не понять, не ждавшим им,       Как среди огня       Ожиданием своим       Ты спасла меня.       Как я выжил, будем знать       Только мы с тобой, —       Просто ты умела ждать,       Как никто другой.       И ей немного становилось легче. Так прошёл ещё год. Редкие письма от Алёши, более частые письма от Нинки, работавшей в одном из свердловских госпиталей. И вдруг в один миг всё оборвалось. Был человек. И нет человека. Нет её любимого человека. Нет её мужа. Нет и больше никогда не будет.       Тамара сама не заметила, как заплакала. Только почувствовала.       За стеклом тамбура мелькали заснеженные леса. А Тамара Жданова, проплакавшись вошла в штабной вагон.       — Что произошло, Том? — сразу же как девушка вошла в купе накинулась на неё с вопросами медицинская сестра Юлия Зубрицкая, с которой уже три года Тамара делила это купе.       — Устала. Рейс тяжелый, — ответила Тамара, решив не посвящать в своё горе подругу. — Юль, скоро станция, пожалуйста, распорядись, чтобы умерших сняли с поезда. Я бы сама, но… — Жданова как-то особенно устало присела на нижнюю полку, расстегнув верхние пуговицы шинели, — меня Вера Сергеевна отдыхать отправила. А, как ты знаешь, приказы начальства надо выполнять.       — И правильно, — категорично заявила Юлия. — Сколько ты не спала уже? Сутки или больше?       — Три дня, — рассеянно проговорила Тамара, откинувшись на спинку купе.       — Вот, тем более. Лежи, я тебя разбужу, если что-то случится, — тихо прикрыла Зубрицкая дверь купе.       «Странный Тамара человек, — подумалось Юлии, пока шла распоряжаться по поводу умерших. — Сколько времени мы знакомы, сколько вместе пережили, а о жизни до войны она не сказала ни слова. Обмолвилась только, что муж в Красной Армии. И что с того? У каждой второй сейчас там муж».       Но времени раздумывать над странным поведением коллеги у Юлии не было. Своих забот и проблем хватало.       — Можно? — Юлия заглянула в купе к Вере Сергеевне — Не помешаю?       — Не помешаешь. Заходи.       Юлия вошла, робко присела на край полки, нервно поправив выбившуюся из-под белой косынки каштановую прядь. Молчание явно затягивалось. Трофимова пристально взглянула на девушку. Три года войны научили Веру Сергеевну чувствовать чужую боль.       — Юлия, что у тебя произошло? Письмо получила из дома? Юля, не молчи, ради всего святого, — Вера осторожно взяла молодую женщину за запястье.       — Вы как всегда правы, — еле сдерживая слёзы ответила Зубрицкая. — Письмо. От соседей. Мою маму, — перевела дыхание, — повесили немцы. За помощь партизанам. Дочь пропала. Жить то как теперь, Вера Сергеевна? — То ли всхлип, то ли стон, то ли сдавленный крик.       — Ты верь, Юля, — глухо сказала Вера Сергеевна. — Главное, верь. В лучшее верь.       Три года военных дорог научили её чувствовать чужую боль, но не научили лечить.       — Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила? — с грустной улыбкой пропела Юлия строчку.       — Примерно так, — ответила Вера Сергеевна.       Она ведь сама верила. Верила в то, что муж не погиб под Сталинградом, что похоронка пришла по ошибке. Верила в то, что единственную дочь, красавицу и умницу, не угнали в Германию. Верила и ждала скорой Победы. Как и Юлия, как и Тамара, как и младшая сестра Тамары, как весь народ, тысячи и миллионы людей, верили!       До Победы оставался четыреста шестьдесят один день.