Big and little wolf

Клаус Майклсон ведёт обратный отсчёт. В плену холодных камней и ржавых решеток, за баррикадами 'когда-то друга' Марселя, в тисках заточения. Запылился, как старая мебель, практически сгнил, плесенью провонял. Десять. Тишину ломит звук цепей, отдающийся гулом по серым кирпичам; Клаус путался сам в своих железных рамках, въелся в стены, задохнулся столетней грязью. Осколками осыпался, перебрал все возможные варианты побега в голове, но всё тщетно, игра ведь не стоит свеч. Грыз губы, жадно, голодно, глотая слюну с ошмётками кожи. Вскрывал старые раны. Отчасти жалел, что ещё не сдох. Вот если бы она была здесь… – Хейли! – ответом шорох цепочных петель и его собственный шумный выдох через нос. – Хейли? – Да. Девять. Клаус рисует её образ небрежным росчерком по бумаге, рваным полотном, слиянием красок. Он видел её сейчас – серьёзную, лохматую, чутка покарябанную. Видел. И это не обсуждалось в его голове. – Возьми себя, чёрт возьми, в руки. – выдавливает, в основном хрипит, скорее себе под нос. – Или я возьму. – врывается в его приглушенные чувства букетом запахов: еловых веток, смольных сгустков под ногтями и будто фабричного аромата пряных цветов. Не натуральная вся. Мерещится. Хейли лишь губы кривит в нечто схожее с улыбкой, задирая подбородок, показушно. Ненатурально так. – Убирайся прочь! – последними силами рвёт из себя крик и медленно падает на бетонный пол. – Как бы не так. – щелкает пальцами перед глазами, будто видение здесь только он. Восемь. От свежих, холодных пощечин вновь разлилась по телу мутная кровь, четырёхкамерное сжалось и неисправимо подстроилось под её частоту. Первое, что видит, открывая глаза после нехилого такого удара, – её изумруды, согласен, не океан. Но как же хочется утонуть. И больше не искать недостатки в Хейли – становится таким неправильным, неподстроенным никаким ритмам и часам. Майклсон ощущает прилипшую почерневшую кровь на своём лице, затем свежую, и задаётся вопросом, как долго он тут. Жаль, что не сможет найти ответ. – Убирайся! Сгину тут как-нибудь без тебя! – Ожидал кого-то другого? – возможно. Ещё один удар по оледенелому лицу. Бьёт, как настоящая, лиловые акварельные разводы [синяки] всё же оставляет гореть на щеках. Зацикливается, изучает взглядом очертания её, прекрасную работу головного мозга оценив, улыбается. Сбито, затравлено, через силу и кровоточащую губу, улыбается ей, такой ненастоящей и это клиника. – Это что-то должно значить, – сжал губы и произнёс почти без вопроса на конце. – Конечно же, нет. Просто ты хочешь так. – цепляется за него своими ядовитыми зелёными глазами, накручивая прядь волос на пальцах. – Шутка такая? – Нет, просто кто-то же должен был тебе вправить мозги. – (не)Хейли вздыхает, явно поднадоело уже это всё. – То есть ты это по доброте душевной делаешь? – Конечно же, нет. – конечно же, нет. Конечно же, нет. Опять это её ломанное 'конечно же, нет'. Чёрт возьми, семь. Кости ломит, конечности слежались за столько лет, затекли, ядом напитались, внося теперь покалывания иглой. – Зачем? – говорить нормально всё же не выходит. Только не сейчас. И, пожалуй, не с ней. – Затем, чтобы спасти тебя. – а у настоящей Хейли не было такой смелости, эта, лучше, наверняка. И теперь, наверное, шесть. Клаус подзаебался считать. Проводит пальцами по её спине. По привычке полумесяц ищет. Не находит. Видно сразу – не она, подделка. Паршивая иллюзия, от которой находиться тут ничуть не легче. Ни на грамм. – Скажи мне… – отхаркивает красные капли, мелким бисером рассыпающиеся по поверхности пола, там, где сырой бетон, – дорогуша. – сжимает кулаки, чтобы снова это не допустить. Забит. Уничтожен. Когда первородный гибрид стал таким вот жалким вдруг? – Что хочешь узнать? – взгляд копии наливается неподдельной жалостью. – Хоуп… – В порядке. Относительно. – Что не так? – воспламеняется быстро. Фениксом полыхает, сдерживаясь едва ли в железных цепях. – Если вырывать сердца – в нашей семье натурально, естественно… То, как сказать? Она смерть всем ведьмам, Клаус. Ты это знал. Папина дочь. И это пять. Пять лет без неё и детских игрушек. – Сразу видно, кто воспитал. – Как иначе. Будто у Майклсона могла вырасти примерная дочь. Прогнозировали. – всё сошлось. Встало на свои места. Как часы и шестерёнки. Ясно, как чёрно-белое кино. Обидно. Горит, горит, пока не истлеет и рвётся на волю, кулаки в мясо молотит об каменный пол. – Передай ей, волчонок... Просто передай, как я её люблю. – Сам скажешь. Как бы там не хотелось, выпускает иллюзию из своих оков, невольно сопротивляясь и выдавливая мерзкий крик, битого зверя, раненого льва. Определённо, четыре. Хейли больше нет. Теперь только отдалённые шаги одного очень ненавистного друга и его радостная мерзкая рожа лицо. Слышит, не смотря на сбитые в кучку чувства и слабость в руках. Ну, привет. – Пришёл мучить меня, Марселус? А тот снова мнёт в руке всё то же алое яблоко, кровью налитое, заводит старую песню, не затыкая рот. – Новый Орлеан – город, который, как ты любишь повторять, ты построил – он мой. – Сок брызнул на нёбо, кисловатая сладость разлилась на языке, вновь запульсировала эта излюбленная вкусовая искра, Марсель наслаждается. Наслаждается его поражением и сладкой кислотой. Победой. Подтверждённой на основе пяти лет. Нужен всего глоток. Это чудесного плода с их старой фермы. Цвета победы, цвета павших врагов. Иронично так. Три. Сил считать больше не осталось. Клаус привык, что он сыплет угрозами, тычет в него клинком, а сам из себя, на деле – ничего. Даже смотреть на эту муть чрезмерно противно, в бреду, в горячке было лучше. Это он усвоил навсегда. – Сегодня приходила Хейли. – и знает, что ему неинтересно вроде как, – она сказала… – Ты уже до галлюцинаций дошёл? Славно. – убить нельзя – только мучить. И это будто его спелый фрукт. До дрожи приятный и сладкий на вкус. – Она сказала, что Хоуп смерть всем ведьмам. – поперёк ожившей ненависти встаёт желание ему насолить. Марсель закусывает язык, прячет глаза и уводит в стены кирпичные своё лицо. Не ожидал этих слов, не теперь. Комкается весь, как ядовитый змеиный клубок. Пугается. Почти. Два. Ага, правда. – Что ты замолчал? Нет, не игра ведь это, не игра. Один. Скрип проржавевших до основания ворот колом вонзается в его отцовское сердце. Прямо сейчас, вот так. Его названной короне на перевес. Его гнилым яблокам в угодье. Его змеям на щитах. Ноль. Счёт окончен. Марсель проиграл. – Папочка, я скучала. Ломаный всхлип ей в ответ и самая честная улыбка. Больше от Клауса и не взять ничего.