Хрусть-хрусть

Воздушные шарики, шарики, радостным воздухом наполнены вы, Обрадуете, даже если я старенький, сломанный, с прядями седины... Воздушные шарики, шарики, лентами душите горло безжалостно. Когда был я маленький, сволочи, ломали меня больно и яростно. *** Воздушные шарики, шарики, всплываете вы через айсберги льдин. И в глаза мне слепят фонарики. Перед смертью остался один. Калеб неосторожно ступает босыми ногами по битому стеклу. Режет ступни в кровь. Его тело все еще хранит отпечатки волчьих клыков, каждый самый маленький осколочек вопит от дикой боли. Калеб идет, как побитая собака, оставляя виляющий кровавый след, и совсем уж по-собачьи скалит зубы. Хрусть-хрусть. Белый готов завыть в голос. От него остался только некрепкий остов – он совсем облезлый. Он не чувствует себя живым. Страх ерзает и легонько царапается изнутри, как бы проверяя, сколько еще он выдержит, но Белый велит ему заткнуться и только крепче сжимает зубы. В Первой Зоне всё настолько спокойно, что Белому кажется: его время снова пошло, он слишком быстр для D-рая. Хрусть-хрусть. Не сворачивать с дороги, усыпанной битым стеклом. Осколки впиваются в тело, проникают все глубже с каждым новым шагом, режут кожу и срастаются с костями, не вытащить. Тогда Калеб кусает губы так, что по подбородку стекает кровь, и позволяет себе тихо заскулить. Собирать себя по частям чертовски больно. Хрусть-хрусть. Белый рвет лабораторную простынь на аккуратные лоскутки, когти с треском раздирают крепкую ткань снова и снова. Андерсон смотрит на него с недоумением и сам открывает дверь в загон с доберманами, не дожидаясь, когда его об этом попросят. – Блин, Белый, ты совсем умом тронулся? Волк уже открыто воет и мечется внутри, заявляя, что ему осточертела эта клетка, эти затянувшиеся каникулы и чаепитие каждую гребаную среду. "Это немыслимо! – ревет он, вцепляясь зубами в прутья своей клетки. – Чем дольше ты меня удерживаешь, тем сильнее я становлюсь!" Одна из служанок Ареса смотрит разочарованно: у Белого красные от лопнувших сосудов глаза, отросшая щетина и совсем уж всклоченные волосы. Рядом с ее аккуратной тоненькой фигуркой, затянутой в строгий костюм, он выглядит диким зверем. Передав поручение, она уходит, и даже в цоканье ее каблуков слышно презрение. Новенькая, не иначе. Скрип стекла под тяжелыми шагами слышен все отчетливее, и Белый пристально всматривается в темноту. Хрусть-хрусть. Калебу весело. Калеб улыбается так широко, что у него начинают болеть щеки. Он вынюхивает своего подопечного, стоит в темноте дома напротив бара, в котором начал ошиваться Белый. От переполняющей злой радости он царапает деревянную дверь, загоняя под кожу острые щепки. Надо признать, Калеб почти скучал и те самые шрамы на его теле невыносимо болят, напоминая, что в последний раз, когда они схватились, победа уж точно досталась не ему. Он стоит и улыбается, засыпая порог чужого дома стеклом, терпеливо ждет, когда Белый выйдет на улицу. Белый выходит, а Калеб бросается на него без предупредительного рычания. Белый, кажется, почти рад. Он выглядит отвратительно. Как пес, обычно привыкший к абсолютной свободе, которого вдруг насильно посадили на цепь и заставили охранять курятник. Мирная жизнь воротит Белому нутро дробовиком; что остаётся, то вырывается кусачками, растаскивается зубами голодных псов, счищается ножом. Но сейчас вернулся Калеб. Хуже него нет никого. Под его гниющей кожей плывут неупокоенные зимние реки. Волчьи глаза отражаются в осколках. В небо взлетают шарики.