«Грегор Альбионский» VII. Уолтер

Песок в часах течёт, течёт. Искрится иней на висках. По венам льётся жидкий лёд. И света нет в моих глазах.

      Ты учил меня быть справедливым, и я судил людей не по выгоде, не по любви, не по жалости — по чести. Когда жестокосердный убийца (пусть лишавший других жизни не по факту, но в своей душе!) сулил золото за один только смертельный выстрел в спину неугодному человеку, я помнил твои слова. Богатство, власть, почести и окупленная кровью страсть — ничто по сравнению с правом улыбнуться Небесному Отцу Аво, широко раскинуть руки, показывая свою беззащитность, и громогласно выкрикнуть: «Судите же! Я чист!» Твой голос снова звучал в ушах и куски презренного металла, сиявшие будто маленькие солнца, катились по засохшей грязи, а наниматель сам получал Возмездие, Справедливость и обжигающий шарик свинца в грудь.       Ты учил быть всепрощающим. Я скрипел зубами от ярости, до крови на ногтях сжимал кулаки, но раз за разом подавал руку своим врагам. Уходя, они по-прежнему страшились удара в спину и не предсмертные хрипы, но непонимающие взгляды этих людей настигали меня во сне. Готов поклясться, не единожды они вжимались в стену при тишайшем шорохе шагов, мерещившемся в неосвещенной комнате. Но я помнил укоряющий взгляд своего наставника в тот день, когда впервые вошел в Нью-Глушвиль не сиятельным принцем, а гонимым предателем. Когда увидел Ловкача, стрелявшего в невиновного человека, и моя собственная рука дернулась к пистолету. Когда ты, чье лицо будто закостенело при виде жестокой расправы сильного над слабым, а ненависть к врагу выпила из звуков голоса все чувства, заговорил со мной о Всепрощении.       Бен, Пейдж, Сабин... Скажи мне, Уолтер, кто из них не вскинул бы руку, не нажал на курок, не спас человека?       Но ты учил быть милосердным, и выпавшая из пальцев, уготованная Ловкачу пуля наверняка до сих пор лежит там, пускай уже вдавлена в землю сотнями тяжёлых башмаков. Когда-нибудь её найдут дети, станут передавать друг другу и холодный комочек нагреется от тепла маленьких закоптелых ладоней. Они начнут гадать: кто обронил её тут и какая драма скрывается под оранжевой бахромой ржавых разводов? Выдумают, будто пуля выкатилась из ослабелой руки благороднейшего героя, подло сражённого своим недругом, но никогда не узнают, что стоя здесь, их принц вспоминал о Милосердии.       Ты учил Ждать, Не Предавать и Помнить. Пожалуй, это единственный урок, который я хоть когда-то осмеливался нарушить, но даже он обернулся непомерно высокой платой: называя своей чужую безликую женщину, целуя чужие холодные губы и надевая драгоценные кольца на чужие мертвенно-бледные пальцы, я не мог предвидеть, каким болезненным истязанием обернётся исполненный любви и слёз умоляюще-кроткий взгляд Элизы с найденного во дворце портрета.       Ты учил быть Героем, Королем и Надеждой, готовил принять корону не как награду, а как обязанность и ношу, кою уже никто не сможет сложить со сгорбленных плеч. Я верил, что понимаю, слышу и смогу вспомнить каждое слово в день, когда поднимусь с колен, почувствую непривычную тяжесть короны Альбиона и окину взглядом триумфатора рукоплещущую толпу.       Но только там, среди казавшихся бесконечными аврорианских песков, я понял, что ни одному из твоих драгоценных уроков так и не смог научиться.       Не передать словами ужас, испытанный в миг, когда вековечный мрак подземелий озарился чародейским огнем, а какой-то испуганный человек, столь сильно похожий на меня, склонился над верным другом и повернул его изувеченное лицо к свету. Нет. Это не мог быть я. Это не мог быть ты. Кто-то другой шёл через мрак, содрогался от голоса Хозяина Теней и страшился за… за тебя.       С бескровных губ Друга срывались слова, которых не расслышал и нынче всё горше жалею об этом: речи утешения или проклятия, но они облегчили бы мою совесть. Ибо я, твой ученик и последний Герой Альбиона, в ту самую минуту думал, что лучше бы вовсе не нашел тебя здесь, наставник.       Тьма, колеблющаяся в провалах глаз, затопляла нутро первородным и полудиким страхом; рука, сжимавшая мою, казалась тысячекратно слабее и холоднее, чем час тому назад. Страшно, болезненно-горько было понимать, что наше путешествие окончится в темноте по воле какого-то незримого ублюдка, заливавшегося смехом под сводами потолка. Ты умирал, Уолтер, умирал! А если нет, то всё было кончено — я думал так. Чего стоят корона и трон, если ты не увидишь счастливых улыбок на лицах моих людей? Чего стоит кровь Логана, если она выменяна на твою жизнь? Чего стоят… чего… чего, раздери демоны, стою я, если не смог кого-то сберечь?..       И кого? Тебя! Человека, заменившего мне отца!       Я кричал, вопил и проклинал незримую Тень, чья воля разыграла нас, будто пешки в чужой игре. Я, желторотый сосунок, вызывал первозданный всеразрушающий Страх выйти на свет, обрести форму, чтобы почувствовать жар свинца, единственной оставшейся в пистолете пули.       Пускай катятся пропадом все короны и Альбион, Логан и целые годы затаённой борьбы Пейдж! Ты умирал в темноте на руках ученика, а мне одному корона была не нужна.       Тень заходилась смехом, дразнила досягаемостью, металась по самой границе магического света и оголодавшего мрака, готовившегося сорваться на нас, словно озверевшая и науськанная псина, а у меня не было ни сил, ни храбрости шагнуть в тенета иссиня-чёрной мглы, чтобы предложить себя. Я бы продал ей Бена в обмен на твою жизнь, но она снова зашлась визгливым хохотом и отвечала, что в отмеренный час мы все безраздельно станем принадлежать Ей.       Ты сам говорил, что страх — коварное чувство; единожды пустив его внутрь, человек превращается в лишённую воли куклу. В Тени виделся кукловод, она швыряла одинокую фигурку по доске, то затапливая ее душу отчаянием, то погружая в провалы обманчивой надежды: в какой-то момент я почти верил, что вытащу нас, смог бросить замершему будто перед прыжком врагу отчаянный вызов проигравшего, но не соглашающегося принять поражение человека и заставил тебя подняться на ноги.       И мы шли. Безнадёжно долго, безнадёжно страшно, безнадёжно пустыми были засыпанные песком остатки подземного чертога и провалы твоих истекающих то ли чёрной кровью, то ли беспроглядной темнотой глаз.       Хозяин Теней смеялся, шипел и посылал тревожащие душу пророчества вослед, а я чувствовал ледяные пальцы в своей ладони и клялся больше сюда не возвращаться.       «Никогда… — уголок растрескавшихся губ щипало от солоноватых слез бессилия, пока ты слепо брёл, опираясь на мою руку и оступаясь через каждую пару шагов. — Я проиграл. Никогда. Только дай нам уйти. Дай…»       Самодовольный шепот (незримый мною, но зрящий всё свидетель невысказанных клятв и слабости!) вторил шедшим на ум словам поражения, разносился прямо в голове, и я знал, догадывался, что ты, Уолтер, тоже слышишь насмешливо-ядовитый шелест — столь сильно и резко теряющие мощь пальцы вдруг стиснули ведущую руку. От таких мыслей становилось больнее, терялась зыбкая, точно песок на верхушке бархана, надежда выбраться под свет солнца, дотерпеть до конца истязания страхом.       Позже я говорил всем, якобы нас вывело мое неверие во всесилие невидимых врагов. Говорил, не дрогнув от собственной лжи, и научился не отводить глаз.       Мы могли бы навсегда остаться там. К тому и гнала Тень, подстегивая пустым упованием на спасение. Не вышли, если бы Хозяин не играл столь тонко. Прямо за отсветами магического огня, окружавшими точно волшебный колпак, мерещились то Джаспер, то почти проданный мною Бен Финн, то Пейдж, чьи надежды на победу и низвержение тирана я столь легко предал… И вдруг, как призванный лишить последней трусливой выдержки обман разума, мелькнула знакомая небесная синева платья. Элиза заливалась лающим смехом вместе с обвившей хрупкий стан Тенью, и та глядела ее глазами. Элиза, чей образ воплощался во всякой женщине, всего лишь дни назад закрывавшая лицо руками, душимая гнётом обманутой любви, уже безраздельно принадлежала Ей. А обещала мне. Плача, отворачивая лицо, говорила, что по-прежнему будет любить и ждать своего принца.       Я вскинул пистолет, вдавил курок и наконец забыл о Милосердии, а Тень и стремительно теряющая четкость силуэта девушка зашлись дробящим уши визгом.       …Нет, она не была моей Элизой. Просто похожий морок, просто темнота застилала глаза потом, усталостью и кровью из рассечённого лба. Но Хозяин Теней дрогнул перед Ненавистью, перед самим собой. В тот миг я возненавидел её так же сильно, как хотел выйти на свет.       И темнота распалась, Тень воровато шмыгнула в чёрное нутро пещер, но ты не мог разглядеть властного пробуждать надежды света.       Пещера выплюнула добычу к ведущей вниз лестнице, по которой ты не сошел — скатился, не упав только из-за подставленного плеча. Дрожащие ноги уже не держали двойную ношу, мы оба рухнули на пышущий жаром камень.       Через некоторое время ресницы дрогнули, меж них мелькнул белок глаз. Ты с усилием приподнялся на локте, до боли и побелевших костяшек сцепил кулак, повёл головой из стороны в сторону и прошептал что-то не громче вздоха.       Не знаю, видели ли ослеплённые злым колдовством глаза горячий песок, расстилавшийся на многие мили вокруг. Перед нами легла пустыня, нутро переворачивало от жажды, руки из-за усталости и голода не могли сжать меч. Прямо за виляющей цепочкой следов разевала беззубую пасть пещера — сущий ад, в который я не вернусь вновь, даже если на карту поставят весь Альбион.       Впереди ждала смерть, ведь таща на плечах тебя, я не смогу уйти дальше столь четко вырисовывавшихся в отдалении барханов. Ветер, сухой и жаркий не приносящий облегчения ветер Авроры, плясал на их расплывающихся в глазах верхушках, крутил над ступенями маленькие песчаные бури и казалось, будто сквозь ревущую в ушах кровь я всё-таки слышу шорох мелких жёлтых крупиц, касающихся друг друга в неразличимом танце.       Позади тоже выжидала гибель, затаившаяся. Даже не смерть, хуже. Вечная роль сжатых меж пальцев Хозяина Теней пешек. Лежа там, чувствуя, как веки смежает непомерная усталость, я не мог отделаться от мысли, что призрачное войско его, наседавшее со всех сторон стеной красноглазой мглы, некогда было людьми.       Но умереть здесь, сомкнуть глаза и медленно угаснуть под льющимся на спины желанным светом, снова не дал ты. Прошептал неразборчивые слова опять, настойчивее, с трудом поднял руку и положил на моё плечо. Теперь, мерещившаяся горячей даже через плотную ткань одежды, она развеяла морок безопасности, а хриплый голос Друга в третий раз почти неслышно проговорил:       — П-принц…       Я кое-как встал на четвереньки и окинул пустыню впереди шальным взглядом.       «Безнадежно, — песок скрипел на зубах, остро царапал язык и десны; песок налетал в глаза, но напрячь мышцы и заслонить лицо ладонью было мне не по силам. — Я даже не знаю, в какой стороне Аврора, а Уолтер не сможет этого объяснить. Не дойдем, не сумею тащить двоих».       Словно прочитав мысли, ты прохрипел снова:       — Оставь меня, — пауза трудная, наполненная свистом ветра среди камней и нашим тяжелым дыханием. — Иди дальше один. Ты Герой, Грег, ты должен жить… А я… — молчание, — старик.       Страшная усмешка, Уолтер, искажала губы, когда ты низко-низко наклонял голову и казалось, будто бы Тень ещё там, в глазах, сочится чернильной кровью по изнеможённо-белым щекам.       Тогда мне стало больно, страшно и почему-то скверно, словно не ты, а брат тиранящего страну убийцы проронил роковые слова. Я знал, что наставник и нареченный отец скажет это, догадывался, а глубоко внутри надеялся. Мне очень, Уолтер, очень хотелось жить!       Мысль бросить тебя здесь, вблизи от пещер, когда призрачный мираж города Авроры может отыскаться за целые дни отсюда, означала верную смерть.       Лишь позже я осознал, что смерть — ничто в сравнении с еженощно терзающим кошмарным сном: песком, пустыней, жаждой, усталой болью и тяжестью на плечах, с которой невозможно ступить ни шагу! Её нужно бросить, избавиться от губительного гнёта, притягивающего к земле, но как? Отпусти — случится страшное, непоправимое, невозможное! Отпусти, и другой умрёт. Потому что такой выбор совершишь ты.       Когда-то, Уолтер, мне предлагали подобное. Свидетелями стали десятки бедняков, ты, Логан и королевские гвардейцы: людское благо или стремление сердца? Щенок, жалкая беззубая шавка Грег сказал: «Благо!», и холод королевского правосудия остановил сердце, погубил златовласую Элизу. В треклятый день из прошлого я, пряча слёзы под маской братской любви, впервые пообещал пустоте внутри: «Никогда!»       — Вот из-за того, что я Герой... Пошли!       Как смело, отчаянно и по-детски глупо звучали слова не успевшего познать настоящего Страха мальчишки! На выдохе швырять отважные речи оказалось не сложнее, чем давать королевские обещания, чем сплюнуть кровавый песок. Хохот Тени звенел в ушах, заставлял содрогаться всем телом, но всё равно переставлять непослушные ноги.       Впереди мерещились очертания какой-то статуи, но мы продвигались мучительно неспешно. Не знаю, сколько прошло времени: тысячелетие, час или всего лишь миг.       Тень мерещилась всюду, шла следом и ни на миг не опускала голодных глаз. Я чувствовал Власть и Ужас, исходящие из нутра пещеры, стекавшие по песку вниз, чтобы затопить весь мир и нас — первых на её пути детей дарованного солнцу света, так ненавистного вековечной тьме. Но оборачивался и не находил ничего: песок, песок, до самого подножия лестницы только бесцветно-белый песок.       А ты вздыхал, тяжестью бессилия пригибал поддерживавшие плечи, раз за разом просил, умолял и, наконец, со злостью приказывал бросить.       Альбионский принц ничего не слушал. Он, понимаешь ли, верил, что «Герой» не просто красивое слово. До самого конца.       Ты умер на моих руках. Дважды.       Ты умер от моей руки. Раньше.       Не в Альбионе, не на площади Нью-Глушвильского рынка. Среди бесконечных барханов Авроры, когда всемогущий Герой разжал пальцы и пошел дальше один, думая, что оставляет за спиной жизнь, которую не успеет спасти.       Я никогда не сумел бы отыскать прощения, даже стой наставник сейчас справа от королевского престола. Друг просил вывести на свет, а я? Бен, Кайлин и знахари Авроры помогли отыскать дорогу, наконец-то открыть глаза! А я подарил тьму.       Принц Грегор всё-таки хлебнул первородного страха, ведь Тень — единственная сила, которая платит по счетам. Смертных могут покинуть боги, друзья, жизнь или надежда, но вязкая чернота всегда будет ждать нас в конце пути.       Меня ожидал ты.       Выходил из сомкнувшейся темноты, произносил речи Хозяина Теней, обнажал клинок и заставлял убивать раз за разом, выжигал внутри и любовь, и храбрость, и благодарные чувства. Подменял ненавистью, ужасом, жаждой выйти из замкнутого круга, добраться до статуи впереди, отыскать Аврору и…       Никогда не спрашивай, зачем здесь поставлено «и», какие еще кощунственные для великого короля клятвы срывались с языка в паутине необоримого врага, чей смех содрогал нутро. Никогда. Я ведь уже сказал.       «Никогда. Я проиграл. Никогда. Только дай мне уйти. Дай…»       Принц Грегор принимал из ласковых рук знания о Милосердии, Справедливости и Всепрощении; его никто не учил побеждать друзей, по рукоятку вонзать клинок в сердце названного отца. Ты умирал от моей руки. Тысячекратно. Просто, придя в себя, никогда об этом не знал — молчание спасало рассудок теперешнего короля, который всеми силами избегал до дрожи и слёз желаемых речей наставника. Я уходил из тронного зала первым, боясь, что если перешагну порог в числе последних, то услышу голос Хозяина Теней, а не воспитавшего друга. Я закрывал глаза и проваливался в полный кошмаров ад. Я убивал тебя, Уолтер, каждый час, если усталость против воли смыкала веки.       Площадь Нью-Глушвильского рынка не стала завершением бесконечной череды смертей, подменявшей реальность во сне, или её началом — просто новой главой. Верил, будто сплю. Верил, будто проснусь. Верил, будто едва разомкнув глаза и крикнув, смогу увидеть тебя, склонившегося над постелью со свечой.       Однажды Бен спросил, приходилось ли королю Альбиона терять рассудок от тяжести совершённых дел, и я, побелев будто мрамор памятника в сердце садов, отшутился какой-то незначительной, глупой байкой. Потом до рыданий, мучительно болящей корки и остервенелого крика пытался смыть с ладоней твою кровь. Знал, что ее там нет. Знал и всё равно на целые часы лишался разума от вида не засыхающего багряного потока, окропившего королевские длани.       И по-прежнему убивал тебя еженощно.

***

      Не годы, Уолтер — десятилетия пролегли меж мною и тем днём. Они оставили щербатые трещины на укрывшей Друга могильной плите и шрамы, избороздившие царственный лик.       На висках серебрится иней прожитых лет. Плечи поникли под ношей, оказавшейся для них непосильной. Глаза, подёрнутые светлой мутью, ныне не видят мягких переливов света — только — только всепожирающую, затопившую их Тень.       Король Альбиона слеп, Уолтер. Давным-давно слеп и знает, почему зрячим нужно бояться ночи.       Я часто стою здесь или со старческой медлительностью усаживаюсь на поросший травой могильный холм, чтобы на ощупь прочесть холодящие кожу даже в солнечный день слова прощания.       Они ничего не значат, кроме последнего, добавленного по приказу нового короля как вечное напоминание о нераскрытой тайне, пролегшей меж нами до самого последнего дня: «Никогда». Я никогда не рассказывал о ночных снах. Ты, кажется, сам всё знал.       А ещё у могилы всегда стоят часы, набранными в Авроре песчинками знаменуют окончание моего века. Смерть станет для короля Избавлением и, едва проснувшись, я каждое утро замираю в ожидании услышать ее тихий шаг. Он не громче шелеста песка за толстым стеклом, но иногда мне мерещится, будто ослабевший слух, нередко остающийся глух к ударам полуденного колокола, внимает их шуршанию.       Я жду от будущего не гибели, а Прощения, которое в силах даровать только она и ты.       Но тебя нет, Уолтер, Тьма вновь затопила глаза и тело погребли под могильной глыбой. Спасен ли Альбион, если душа владыки тонет в чёрном потоке, за которым сокрыт весь мир: полуденный свет, отблески ночных фонарей, огоньки свечей в библиотеке, сияние улыбок детей, обретших право на жизнь? Слёзы радости ещё никогда так сильно не бередили ран: каждое «Спасибо!» из уст живых отдается в ушах благодарностью за твою смерть.       Знаешь, я даже рад, что не могу оглядеться вокруг, броситься высматривать пятна крови на истоптанной мостовой, чтобы упасть на колени и бессвязно просить о Прощении к непонимающему ужасу горожан. Лучше уж верить, будто в назначенный срок очнусь от заново пережитой смерти, ещё не успев понять разницы меж дряхлостью старика и бессилием по-щенячьи скулящего юнца, открою глаза и увижу вокруг свет, твою улыбку, протянутую руку. Различу сквозь шепот песка голос, со смехом говорящий мне о непочтительности мальчишки, заставляющего старика ждать аж полвека.       И я верю, пускай хохот Тени, готовящейся сомкнуть над челом крыла, с каждым днем раздаётся громче.

По венам льётся жидкий лёд. И света нет в моих глазах.