Vir Nan

Забытая, ненужная, преданная. Забытая теми, кто верил и восхищался, никому из них более не нужная, преданная самыми близкими. Проклятая всеми богами в тот день, когда на её ладони появился омерзительный теневой Якорь; всеми, кроме одного — того, кому она была обязана этой меткой, и который решил, прежде всех проклятий, насладиться её страданиями. Так рассуждает про себя Эллана, лёжа на зелёном лугу среди мелких пёстрых цветов и кружащихся вокруг них бабочек. Весеннее солнце нежно согревает, глядя на неё с небес сквозь похожие на перья облака — но всё это совсем не радует, скорее даже наоборот: она вообще не понимает, как можно испытывать радость от пробуждения природы после долгого зимнего безмолвия, в то время как собственное сердце умирает? Прорастает болью, словно алым лириумом, — лучше бы уж оно, действительно было из лириума, это послужило хотя бы формальным поводом её ненавидеть. А так... за что? Её заставляет страдать каждая мысль, каждое воспоминание, так или иначе связанное с собственным настоящим, прошлым или будущим. Проще говоря — вообще все мысли. «Это моя семнадцатая весна, и она станет последней», — думает Эллана, и слеза скатывается по виску, теряясь в серебристых волосах. Она так и не повзрослела. И то, что она собирается сделать сейчас — лишнее тому доказательство. *** — Vir Nan, — всхлипывает Эллана, осторожно царапая кожу лица ножом, инстинктивно боясь причинить себе боль. Но что значит эта глупая боль в сравнении с разбитым сердцем? — Vir Mana'Nan! — она прижимает лезвие сильнее и проводит горизонтальную линию по щеке. Затем еще одну, чуть ниже. И третью. Кровь сочится из свежих порезов, но они куда менее... болезненные, чем она ожидала. Может, этого будет недостаточно? О, нет-нет. Не важно. У неё никогда не было валласлина — Хранительница считала, что она еще не достойна носить его, — что ж, теперь Истиметориэль больше нет в живых. Как и всего её клана. Некому запрещать. И у неё будет валласлин. Настоящий. Из собственной крови. Harellan восторгался её чистотой и красотой? — ради мести ему она лишится и того, и другого. Как бы ни были соблазнительны речи о свободе, все они — ложь: Эллана привыкла быть рабыней, — рабыней его любви и решений, одним из которых было выбрать пути смерти — для себя или для всех, кто последует за ним. Но она не последует, нет, — она пойдёт ему навстречу, избрав Vir Mana'Nan, и ради этого готова стать рабыней того, кто проведёт по нему: у самой не хватит сил. Tel'abelas, vhenan. Эллана смотрится в осколок зеркала, зажатый между согнутыми коленками — увечье, лишившее её возможности пользоваться двумя руками, причиняет массу неудобств, — и, с удовлетворением заметив, что симметричные порезы на левой щеке кровоточат сильнее, решает приняться за лоб. «Мне нравится твой выбор», — говорит голос в сознании. Она вздрагивает: это её собственный голос, тот самый, который озвучивает мысли в голове, внутренний голос... что-то не так. — Что же не так? — говорит она вслух против воли, наблюдая за собственными губами в отражении. — А как ты думала это будет, леталлан? Она ухмыляется самой себе с совершенно чужим, несвойственным выражением, и тут же морщится от боли. «Я не знаю, я думала, что ты... займешь моё тело», — мыслей в голове слишком много, и ей приходится в достаточной мере сосредоточиться, чтобы выразить этот ответ. — Это грубо, леталлан. Мне не нужно твоё тело, мне достаточно лишь наблюдать за твоим выбором, и ради этого я готов быть проводником. Вообще, я предпочёл бы, чтобы ты говорила вслух. Чужой-свой-голос умолкает. Эллана пытается осознать происходящее, и несколько мгновений проходят в абсолютной тишине. Окружающий мир со всеми его красками и ощущениями, совершенно неожиданно, становится интересным: не всей ей, а какой-то новой, малопонятной части её сущности, в которую они медленно утекают, как в большую воронку. Вместе с болью и страхом, и ненавистью, и воспоминаниями. На колено садится большая стрекоза, прозрачные крылышки которой переливаются в солнечном свете. Эллана помнит, как Коул однажды говорил, что ему непонятно, почему для некоторых людей чувство счастья представляется бабочками в животе: он сам сравнил бы его, скорее, со стрекозами. Это воспоминание заставляет Эллану снова подумать о счастье, и вместо стрекоз в животе ей представляется копошение их мерзких личинок. «Эллана», — мягко прерывают эту цепочку ассоциаций, обращаясь к ней из мыслей, — послушай меня, леталлан. Я – твой путь, и не дам оглядываться на несбывшееся. Но то, чему суждено сбыться, когда ты достигнешь цели, ты должна выбрать сама, сейчас». Эллана молчит, глядя на нож с подсыхающей кровью на лезвии. «Даже если Harellan будет пойман и окажется в руках тех, кто решится судить его... Разве сможет кто-то придумать достойное для него наказание?» — голос делает паузу, предоставляя ей возможность ответить. Но она продолжает молчать. «Нет страшнее судьи, чем печальное сердце». Про эту мысль ей уже сложно сказать — собственная она, или чужая? Как бы то ни было, она кажется очень правдивой и верной. — Пусть никто никогда не полюбит его, — зло говорит Эллана, наконец, сжимая в ладони рукоять ножа и глядя в глаза собственному безумному отражению. — Пусть никто никогда не полюбит его. Пусть он никогда не умрёт. *** Кассандра слышит скрип входной двери и выглядывает из кухни, готовая произнести целую гневную тираду, но тут же осекается: это всего лишь Хардинг. Не Эллана. — А, это вы. Добрый вечер, — недовольно и слегка разочарованно бурчит она, возвращаясь к стряпне. — Добрый, — гномка как всегда жизнерадостна. — Чем это вы заняты, леди Кассандра? — А разве не заметно? — Отсюда, вообще-то не очень. Я и решила уточнить, — с этими словами Хардинг переступает порог кухни и видит засыпанный мукой обеденный стол, лист теста и Кассандру со стаканом, которым та пользуется в качестве круглой формочки для печенья. — Вы знаете, Хардинг, если долго держать рот открытым, то в него может залететь муха. — Простите, леди Пентагаст, но... Я, эм... — Никогда не видели, как делают печенье? Никогда не видели, как я делаю печенье? Что вы вообще находите смешного во всём этом! Хардинг! Прекратите ржать! — Кассандра упирает руки в бока, глядя на откровенно потешающуюся над ней гномку. — Я не при чём. Это всё идея Сэры. Не верите — спросите её сами, как вернётся с сушёными яблоками от соседей. — Ох, ну если Сэра, то верю. Я вам вообще всегда верю, леди Кассандра! — Хардинг, широко улыбаясь, берёт с полки стакан и вопросительно смотрит на неё. Та кивает, мол, да, помощь не помешает. — А всё эти глупости Лавеллан. Вроде как она сказала Сэре, что собирается вызвать демона... В который, кстати, раз? — Кассандра впечатывает стакан в тесто с такой силой, что Хардинг снова становится смешно. — Со слов Сэры ничего не поймешь, но вывод, что привёл к этому, — она выразительно указывает рукой стол, — был таков: «Печенье лучше демонов, не так ли?» Хардинг улыбается и кивает: — Ну, с этим не поспоришь!

***

Имшаэль с нежностью смотрит на лежащую возле его ног Эллану. Наивную смертную, глупое, брошенное и обиженное на весь мир дитя с древней кровью. Самые страшные вещи можно сотворить руками подобных дев. Тень окружает её дивными белоснежными цветами: они снятся ей, потому что целебная мазь, которой покрыто всё её лицо, имеет аромат лилий. Демон наклоняется и прикасается пальцами к лепесткам, тут же изменяющими свой цвет на алый, — этот оттенок всегда нравился ему больше. «Пусть никто никогда не полюбит его», — вспоминает он слова Элланы. Ими она уверяла себя в том, что проклинает предателя подлунного мира его же одиночеством, но, на самом деле, в глубине души, сама того не осознавая, думала лишь: «Пусть никто никогда не полюбит его... так, как я». Имшаэль срывает один из цветов, в то время как все остальные мгновенно увядают и растворяются бордовым туманом, и кладет его на грудь девушки, накрывая сверху её же ладонями, — во сне у неё всегда две руки. «Пусть он никогда не умрёт», — сказала Эллана, убеждая саму себя в том, что нет ничего страшнее вечной жизни без любви, прикрывая этим объяснением истинный смысл собственных слов: «Пожалуйста, не умирай...» Имшаэль наслаждается и чужой болью и чужим обманом. Но этой покинутой деве он поможет — направит её. Совсем чуть-чуть подтолкнёт. Он не будет лишь выбирать, — потому как нет ничего более сладостного, чем видеть чей-то неправильный выбор.