Феникс

      Языки пламени трепетали и извивались, рисуя причудливые фигуры в глубине камина и жадно вгрызаясь в потрескивающие дрова. Теплый мягкий свет, исходивший от огня, освещал часть комнаты позволяя разглядеть каминную полку и стоявшие на ней фарфоровые фигурки, пестрый мохнатый ковер на полу, миниатюрный столик, покрытый белой вышитой скатертью, и изящную вазу с цветами на нем. За окном в черной тьме ночи слабо мерцали городские фонари, в их скудном свете с трудом можно было различить силуэты прохожих, экипажи, очертания соседних домов. Хлеставший весь вечер холодный дождь оставлял на стекле крупные тяжелые капли. Они, словно слезы, скатывались вниз, но на их месте появлялись новые и новые.       Увы! Все это было лишь фантазией, картинкой, нарисованной в чертогах воображения Томаса, в то время как перед глазами у него по-прежнему стоял непроглядный мрак, пугающий, полный тоски и одиночества мрак. Снедаемый жгучей внутренней болью, баронет сидел в гостиной у камина, пытаясь вновь забыться – порой ему удавалось создать в своей голове потрясающе реалистичные прообразы всего того, что его окружало: черноту сменяли яркие краски жизни, в которые окрашивались предметы, люди, животные. В такие моменты ему начинало казаться что он снова видит, но стоило только поверить в иллюзию, погрузиться в нее целиком, как она рассыпалась, возвращая Томаса во мрак.       Послышались приближающиеся легкие шаги и Томас обернулся на звук. Он знал: это пришла Эдит и его живое воображение тут же нарисовало ее образ. Она стояла у соседнего кресла, облаченная в белую ночную сорочку, ибо час уже был поздний, хотя, вполне возможно, что на ней было одно из ее любимых желтых платьев, делающих ее похожей на птичку. Ее плавные, лишенные всякой резкости и заостренности черты лица в теплом свете камина приобретали еще большую мягкость и придавали ей несколько отрешенный вид, и только пристальный взгляд ее янтарных глаз говорил о ее напряженном внимании. Ее длинные золотистые волосы волнами рассыпались по покатым плечам, обрамляя прелестное личико. Нежное юное создание – такой он ее помнил, такой он хотел ее видеть в своих грезах, но действительность была иной.       В очертаниях исхудалой фигуры Эдит не осталось прежней женственности – недуги выпили из нее все силы, всю жизнь, превратив некогда молодую и здоровую девушку в призрачную безжизненную тень самой себя. Здоровый румянец давно не появлялся на ее щеках, болезненная бледность забрала все краски, кожа стала тоненькой, почти прозрачной, глаза глубоко запали и стали казаться огромными и бездонными. Эдит села в кресло и Томас ощутил на себе ее взгляд. Невыносимо тяжелое молчание, полное невысказанных упреков, справедливых обвинений и проклятий, повисло в воздухе, заставляя трепетать. Да, порой безмолвие бывает красноречивее любых слов и в такие моменты, оставшись один на один с собой, мы часто сами выносим себе приговор, сознаемся перед своей совестью, ведь молчанию нечего возразить. И Томас заговорил: - Я сам себя ненавижу, Эдит. Но что я мог сделать? Она всегда была сильнее меня, а я… Я просто подчинялся ее воле. Я не хотел никого убивать, клянусь! У меня была мечта – покинуть тот проклятый дом и жить нормальной жизнью, забыть о прошлом, любить. Я не родился монстром, как и Люсиль, мы стали такими не по своей воле. Жестокость – вот что превратило нас в чудовищ. С самого детства, сколько я себя помню нас били, унижали и наказывали. Наш отец был очень суровым человеком. В его душе не было места жалости, состраданию, доброте. Он ненавидел меня, считал слабым, изнеженным, недостойным фамилии Шарп. Возможно, он был прав. Однажды, в порыве ярости он едва не задушил меня. Я всегда его боялся. Наша мать тоже не любила нас, не обращала на нас никакого внимания, словно мы были зверьками в доме. Мы с Люсиль всегда были лишены теплоты и ласки, мы никому не были нужны кроме друг друга. Так возникла эта странная любовь. Люсиль обожала меня. Она защищала меня от гнева родителей, не боялась заступаться, частенько брала вину на себя, оберегала и утешала. С ней я впервые познал любовь. Странную, темную и порочную, но все же любовь. Мы были нужны друг другу. И потому предавались этой любви снова и снова. - Перестань, Томас! - Ты должна знать, Эдит. Мы были всего лишь детьми, невинными детьми, не знавшими ничего кроме боли и жестокости. Поэтому мы стали такими. Но все изменилось, когда я встретил тебя. Тогда я понял, что существует и другая любовь – чистая и светлая, мне захотелось быть с тобой, но Люсиль… Я не мог так просто разорвать эту многолетнюю прочную связь. Мы ведь всегда были вместе, держались друг за друга, я все еще любил ее и не мог оставить. Я не представлял своей жизни без Люсиль, не знал возможно ли это. - Я больше не могу слушать тебя, Томас! Эдит вскочила с кресла, Томас услышал ее быстро удаляющиеся шаги, свист ветра и шум дождя, донесшиеся с улицы.       Она бросилась бежать прочь, как можно дальше от Томаса, от дома, от всех воспоминаний. Ледяной дождь непрерывно хлестал, словно подгоняя ее, яростно бушующий ветер сносил с ног и окатывал косыми потоками льющейся с неба воды, но Эдит и не думала возвращаться – она хотела исчезнуть. Остановилась девушка только у порога хорошо знакомого ей дома. Дверь ей открыл сам Алан МакМайкл. - Эдит! Ты вся промокла, заходи скорее. Несмотря на крайнее изумление ее внезапным визитом в столь поздний час, он не задал ни единого вопроса и быстро отвел гостью в свою комнату, где они могли укрыться от посторонних глаз. - Алан, прости, но мне некуда больше идти. Я бы не побеспокоила тебя, но Томас… Он начал рассказывать ужасные вещи о себе и своей сестре, и я просто… Я убежала. Не смогла это слушать. Не выдержав, Эдит упала в объятья друга и горько разрыдалась. Она молчала слишком долго, сдерживая накопившиеся обиды и разочарования, и сейчас, дав наконец волю своим эмоциям и позволив себе стать слабой и уязвимой, она испытала некоторое облегчение. Здесь, в теплом доме старого друга, рядом с тем единственным человеком, который ее всегда понимал и поддерживал, Эдит вдруг почувствовала себя в безопасности – здесь никто не причинит ей боль, не обманет, не убьет. Сердце Алана замерло: его возлюбленная была перед ним, абсолютно беззащитная и открытая. Но как к ней подступиться? Он боялся. Страх снова быть отвергнутым боролся в его душе с желанием вновь попытать счастья. - Все пройдет, Эдит, - тихо пробормотал доктор, - Вот увидишь, все пройдет. Ты же так молода. В твоей жизни еще обязательно наступит светлая полоса, ты станешь счастливой. Эдит подняла на МакМайкла мокрые от слез глаза: - Ты так думаешь? - Я уверен.       Он несмело провел рукой по ее мокрым волосам, не сводя глаз с лица Эдит. В тот момент она казалась ему воплощением красоты, хрупким эфемерным созданием, сказочной нимфой, пленяющей сознание и волю одним лишь взглядом ясных сверкающих глаз или грациозным движением тонкой руки. Его пальцы скользнули на шею, убрав прядь волос, затем – на плечо. Эдит не возражала. Осмелев, Алан склонился к ее губам, и она, почувствовав его горячее дыхание, слегка вздрогнула, но не отстранилась. Может быть, она остро нуждалась в его любви чтобы заглушить душевную боль от потерь и предательств, может быть, ей хотелось на мгновение просто забыться в его объятьях, убежать от всех проблем, свалившихся на нее, а может, это ее тело так отчаянно требовало облегчения. Эдит не знала почему она совершала этот поступок, противоречащий всем ее принципам и здравому смыслу, но все же покорно отдавалась Алану. Целуя, он уложил ее на подушки и, прикрыв глаза, она почувствовала, что куда-то проваливается. Реальность стала призрачной, зыбкой, прикосновения Алана все меньше тревожили ее, а мысли постепенно уносились далеко-далеко. Тесная комнатка на постоялом дворе у почты, скудный ужин, завывания метели на дворе и горячие объятья Томаса. Тогда все было по-другому, она была счастлива, ничего не зная о муже, она верила ему… Эдит тихо вскрикнула, ощутив, как Алан проник в ее лоно, но тут же прикусила губу – она боялась, что их могут услышать. Он же, видимо решив, что ей хорошо, начал двигаться все увереннее, но Эдит не получала никакого удовольствия – только молча смотрела в потолок в надежде снова перенестись в ту волшебную ночь с Томасом. Увы, воспоминания больше не приходили. Эдит считала толчки – раз, два, три, четыре… Алан старался, безусловно, но он был слишком неопытен, слишком взволнован и юн, и Эдит не почувствовала и малой доли того наслаждения, что она когда-то испытала с англичанином. Она не могла их не сравнивать, каким бы кощунством это не казалось. Доктор был чрезмерно тороплив, кажется, радость от возможности обладать Эдит кипела в нем, выплескиваясь через край, и потому он все делал так суетливо, поспешно и бестолково. Но Томас… Он был другим. Он занимался с ней любовью с каким-то отчаянием, с таким рьяным усердием, как в последний раз, полностью выкладываясь и заставляя ее достичь пика удовольствия. Скорее всего, дело было в его опыте, но иногда Эдит казалось, что Томас овладевал ею с той страстью, которую обычно испытывают к горячо любимым людям. Впрочем, это были лишь ее домыслы.       Алан уже давно закончил и встал с постели, а она все лежала, бесцельно глядя в пространство. Близость с МакМайклом не доставила ей удовольствия, не сделала счастливее, не уняла боль, только заставила почувствовать себя разбитой и еще более одинокой. Теперь она лишилась и верного друга. В воздухе висел немой вопрос. Эдит обернулась: Алан робко, почти жалобно смотрел на нее, ожидая вердикта и в то же время боясь его услышать. «Как глупо все получилось! Боже, зачем я с ним так поступила?» - подумала Эдит, но вслух произнесла совсем другое: - Спасибо. Алан с облегчением вздохнул и улыбнулся: - Я люблю тебя, Эдит. Очень люблю. Ты мне веришь? - Да, конечно. Прости, Алан, я должна вернуться домой. Уже слишком поздно, мне нужно уйти. Доктор понимающе кивнул и проводил ее до экипажа. Домой Эдит возвращалась с тяжелым сердцем.