Пожалуйста, не сгорай

Нацу задыхается. Горло сдавливают болезненные судорги, а все тело ломит от частых вспышек боли, что ударами тока пульсируют внутри, там, где-то под кожей снова и снова вскрывая вены. Перед глазами застывает бескрайний океан из хоровода ослепительно-ярких звезд, разбрызганных на небе чей-то неряшливой рукой. Усталый вдох сопровождается коротким, болезненным стоном, что рваным эхом звенит в собственных ушах, высится попасть на край небосвода и раствориться в его бездонной черноте. Манящей. Желанной и до смешного недосягаемой. Холодные капли долетают до него с брызгами уснувшего моря, будоражат воспаленную кожу и немного, самую малость, приводят в чувство. А может наоборот ввергают в очередную красивую иллюзию, уже давно ставшую чем-то обыденным, точно к нему временами приходит старый приятель и избавляет от тихого, безмолвного одиночества, что ворошит душу, выворачивая его всего наизнанку. Что из этого сон, а что по-настоящему? Он уже давно перестал различать эту тонкую, призрачную грань между реальностью и играми воображения. Странно, почему-то сейчас ему кажется, что над ним кто-то склонился. Среди этого безлюдного хмурого пляжа, он как будто смутно улавливает тонкий запах нежных фиалок, чувствует прикосновение чьих-то холодных пальцев у себя на шее, а потом в ушах отдается еле слышный выдох, и где-то над ухом с невесомым облегчением: «Живой…» Конечно живой! Неужели не видно, что у него открыты глаза и такое сумасшедшее сердцебиение, что любому, наверное, слышно за километр. — Может, уже прекратишь заставлять меня волноваться? От такого смутно знакомого голоса в его кожу точно впиваются тысячи мелких иголок, а на лицо снова и снова падают соленые брызги, стекают по раскаленной коже и тут же сгорают где-то в сердце, оставляя невидимые шрамы. У Нацу идет кругом голова: кромка неба медленно кривится набок, сбрасывая со своего полотна все искрящиеся ярким, ослепительным белым светом огни, оставляя лишь непроглядный жуткий мрак, медленно расползающейся вокруг него, снова окуная в пробирающее до костей сумасшествие. — Нацу, я так ненавижу, тех, кто не дорожит своей жизнью. Это худшая человеческая черта, запомни наконец… Красивый, точно хрустальный, девичий голос разбивается о непрочную, картонную стену из обрывков прошлого. Она вся раскрашена яркими детскими мелками с невиданным количеством оттенков, исписана бессчетным количеством тайных посланий, в каждом из которых с легкостью угадываются кусочки пазла его жизни. Незнакомый размеренный голос больше не убаюкивает, не ласкает слух и не пытается вытащить его из безжизненного мрака, сотканного из собственных обманчивых иллюзий. Он затих, и только и слышно, как кто-то вдалеке плачет навзрыд, там, за его картонной стеной, в настоящем. А здесь, внутри этого разукрашенного картона, сломанное небо без звезд, влажные песок, въедающейся под кожу, и бескрайняя черная пучина, вздымающееся волнами вверх и яростно обрушивающееся на него снова и снова, накрывая почти что с головой. И Нацу знает, что оно вот-вот поглотит его, утащит на свое неизведанное дно. Задушит. И он смиренно закрывает глаза, почти что улыбается дрожащими краешками пересохших губ, все еще тщетно пытаясь полностью потушить настойчивый хрустальный голос в своей голове. — Не уходи. У нас еще все впереди. Ее голос бьет в висках бешеным пульсом, скапливается в глазах всплеском предательских слез, и черным пеплом сыпется на сердце. Тихо сводит с ума. «Поздно, слишком поздно…» Нацу давно перегорел. От него остался лишь ничтожный истлевший уголек. Его тело сплошной мешок с переломанными костями и искалеченным сердцем. Уличный боец без правил, что никогда не принимал поражения. Поднимался снова и снова, как бы не было тяжело и тело не билось в конвульсиях, а ноги предательски не подкашивались. Боец без тормозов именно такую славу сносил Нацу Драгнил за все двадцать два года своей жизни. Он просыпался и засыпал лишь с одной мыслью о поединке, об очередном сладком глотке победы и невесомого чувства ликования. Вот только сладкое утопало в горечи поражений, а его триумф сменялся бесконечным разломом в отношениях с любимой девушкой. А в самый ответственный для него момент они и вовсе вдребезги разбились, впервые осколками пронзив его грудную клетку. А затем впивались снова и снова, резали своими острыми краями на кусочкам и не давали ни намека на надежду, что все вернется в норму. Она окончательно ушла, больше не в силах жить с его манией к битвам и неконтролируемой жаждой боли. Разорвала его сердце, выбила землю из-под ног и…исчезла. Навсегда. Нацу глухо смеется, захлебываясь морской пеной, сердце наливается свинцом и плавится где-то под ребрами, разрывая грудную клетку острой, нестерпимой болью. Нет. Пусть это все поскорее закончится. От него уже ничего не осталось, лишь призрак, что так отчаянно пытается избавится от воспоминаний, задушить в себе этот настырный огонек жизни. — Пожалуйста, не оставляй меня. Давай вместе, как ты и хотел? Опять. Как же ему хочется оглохнуть и не слышать этого чистого, высокого голоса, что цепляется куда-то за душу, скребется внутри и разрастается чем-то, на удивление, согревающим. — Это ты меня тогда вытащил оттуда и обещал, что у нас теперь все будет хорошо… Море расступается, оставляя его вымученным лежать в ракушках и брызгах белой пены. В Нацу зарождается искра вины за то, что он не помнит. Этот мелодичный, бархатный голос доносится все громче, все разрушительнее сваливается на него сомнением, путаницей туманных мыслей, от которых так хотелось бы избавится. — Нацу, я была счастлива, правда… Небо стремительно падает на Драгнила, придавливает его к земле, и проламывает ребра, что и так уже давно были сломаны. Счастлива? А это как? После того, как он заработал себе серьезную травму позвоночника, путь на ринг ему был заказан. В его жизни совсем ничего не осталось — только эти дурацкие воспоминания о своих победах и любви, что в конце-концов прожевала его и выплюнула, оставив этот щемящий сквозняк в сердце от не затягивающихся ран. Зачем жить, когда, по сути, ты все время страдаешь и вечно вертишься, как заведенный, ради того, чтобы попросту сводить концы с концами? — Я тебя понимаю, лучше чем, кто-либо. Мы с тобой одинаковые, помнишь? Нацу до скрежета в зубах хочется задохнуться и поскорее оборвать эту тончайшую давно потускневшею нить своей невеселой жизни. Вот только перед ним больше не простиралось небо, а море и вовсе куда-то исчезло. А за ним и все вокруг, оставив его в бесцветной всепоглощающей пустоте. В опустошающем безразличии.  — На-цу… — Глухим эхом звенит в ушах, с такой знакомой тоской в красивых нотках стеклянного голоса, отчего кажется, что он вот-вот порежется о его острую горечь. Почему она так настойчиво завет его? Неужели он для нее что-то значит? Но ведь у него давно ничего нет, и дать ему совершенно нечего. Тогда, почему же? Нацу моргает, в удивлении замечая, как белый смешивается с какими-то расплывающимися пятнами красок. Еще секунда и серо-зеленые глаза наталкиваются на какую-то  просторную комнату с широкими окнами и белыми, давящими на мозг стенами. Однако здесь по-своему уютно, пахнет свежесваренным кофе и антисептиком. Он сидит на деревянном стуле и лениво покачивается, отчего его ножки издают жалобный скрип, а на светло-бежевый паркете остаются еле заметные неглубокие вмятины. А напротив него, на мягком кожаном диване удобно устроилась девушка с аквамариновыми, необыкновенными глазами, и он, на свое удивление, ей весело улыбается. Зовет по имени, повторяя его снова и снова, как какое-то заклинание. « Джувия. Джувия. Джувия. Джу-вия…» Образ синеволосой девушки стремительно проносится в сознании, оставляя на сердце приятный бодрящий холодок. А потом Джувии становится настолько много, что голова набухает от такого большого количества воспоминаний, начинает неистово кружится.  — У нас все только начинается. Драгнил выдавливает слабую улыбку, невольно соглашаясь с ее словами, чувствуя как внутри него с каждой секундой разгорается огонек надежды. Красивый голос, точно качает на волнах, а перед глазами в бешеном ритме танца проносятся фрагменты его жизни, неизменно соприкасающееся с этой девушкой, что сама по себе напоминает таинственную водную глубину, в которую так и хочется нырнуть… Исчезла та просторная комната, раздражающие белые стены, забросив его в чью-то маленькую душную квартирку, сплошь заваленную исписанными листками с черными, кривоватыми нотами. Из открытых окон просачивался знойный воздух и врывался беспорядочный шум машин, отчего о чем-то думать стало практически невозможно. Рассеянный взгляд, уже пару минут изучающий интерьер и всякого рода безделушки, хаотично расставленные по всем углам в квартире, встретился с задумчивым аквамарином, а затем застыл и на всем девичьем лице с тонкими, правильными чертами и бледной, фарфоровой кожей. Джувия сидела на подоконнике, носочками едва касаясь пола, и ласково улыбалась, с неким удивлением восприняв его растерянность. А затем подозвала к себе, беззвучно рассмеялась и что-то шепнула на ушко, после чего Нацу ощутил какой-то невиданный прилив доброты и нежности, поглотивший его с головой. Исчезла притупившаяся боль, неприятные, удручающие воспоминания и это навязчивое желание удушиться. Он вновь свободно дышал полной грудью, жадно глотая каждое новое воспоминание. Точно глоток за глотком выпивал ее всю, желая навсегда оставить где-то внутри себя. «Джувия, я так хочу очнуться и увидеть тебя. Забери меня из этого Ада. Ты же на самом деле не думаешь, что я сумасшедший, правда? Мне не хочется больше забывать тебя…» Драгнил судорожно выдыхает, чувствуя как тело вновь начинает содрогаться от резкой, пульсирующей боли, с каждой секундой становящейся все невыносимей. Нацу хочется снова провалится в свой сон, но тот отпустил его, с новыми яркими феерверками боли выбросив обратно в реальность. Что-то возле него отчаянно запищало, а затем со всех сторон посыпались чьи-то громкие голоса, перебежки неразборчивых фраз и… Ее хрупкое тело, прижавшееся к нему, что вздрагивало от сбившегося дыхания и тихих всхлипов. Джувия. Ему совсем не обязательно открывать глаза, чтобы узнать ее. Этот нежный фиалковый аромат он может вдыхать лишь здесь, рядом с ней. И плевать на все переломанные кости и раны, полученные в очередном, по правде говоря, противопоказанном ему бою. Какая разница, что мышцы натянуты раскаленными проводами до предела, и каждое движение приходится делать с невероятным усилием, когда может тонуть в ее нежных, робких прикосновениях, вновь и вновь слышать ее хрустальный голос у себя над ухом, впадая в приятное оцепенение, и каждую свободную секунду быть рядом с ней… А не там, в собственной иллюзорной тюрьме, что с каждым новым разом все сильнее пытается удержать его навязчивыми мыслями, заставить навсегда расстаться с реальностью. Жестокой и одновременно такой невообразимо прекрасной. — Не оставляй меня больше, пожалуйста. Нацу хочется улыбнуться и пообещать ей, что останется с ней до тех пор, пока она не научится жить без него. Каждый раз снова и снова он будет выбираться из этой чертовой бездны собственного помешательства, пока она будет звать его обратно и верить, что у этой любви, больше похожей на сумасшедшую привязанность, может быть счастливое будущее. «Его нет, Джувия. Нет этого будущего у нас. Никакого. Но, я притворюсь, что верю в твою наивную мечту. Хотя бы сегодня…» Нацу хочется задохнуться от этого цветочного запаха, от которого голова так и идет кругом, захлебнутся в долгом поцелуе, вновь и вновь чувствуя вкус ее нежных губ, вперемешку с солеными слезами, и сгореть дотла от бешено колотящегося в груди сердца, лишь бы этот момент никогда не заканчивался. Зависеть от кого-то, по-настоящему, страшно. А он смотрит этому страху в лицо и широко, счастливо улыбается. Ведь он не зависит от нее, он… Просто живет ради нее. Иногда смысл жизни заключается не в достижении каких-то целей, вечных поисков славы или в борьбе за лучшее место под солнцем, а всего лишь в другом человеке. И Нацу, как никто другой, в этом лично убедился.