Проститься

Он уже в тысячный раз перечитывал их последнюю переписку. Непривычно короткую. Обычно их разговоры затягивались на десятки страниц, ну, или часов — если обоим удавалось выкроить время для разговора. Он всегда звонил ей, когда стоял в пробке, и она — если в это время была свободна — с радостью болтала с ним, скрашивая тоскливую, тягомотную дорогу; как-то незаметно снимая все тревоги и заботы, которых у него в жизни обычно было с лихвой. Он любил слушать ее, любил ее смех, ее иронические интонации, любил металлические нотки, появляющиеся в голосе, когда она злилась. Но, положа руку на сердце, переписываться с ней он любил больше, потому что переписку можно было потом не раз перечитать, посмеяться над обычным для них обменом колкостями, почувствовать тепло, исходящее от ее слов, заботу о нем, веру в него. Она не писала ничего особенного; просто спрашивала, как у него дела, спрашивала про сына, передавала привет маме, ругалась на него за то, что не следит за здоровьем, обсуждала с ним его бизнес. Просто. Но это было частью его жизни. Огромной частью. И вот теперь она выходит замуж. В голове не укладывается. Катька Лазарева выходит замуж. Его Катька. Они были знакомы целую вечность. Ему было 17, а ей 14, когда они встретились впервые. Он плохо помнил, как и почему она оказалась в их компании. Кажется, у них дома был ремонт, и они с семьей на лето перебрались к друзьям отца, в их район. Так уж вышло, что подругой ее родителей оказалась горячо любимая ими математичка, Ирина Владимировна. Она-то и попросила их «принять девочку в свою компанию, а то она тут никого не знает». Математичку они любили, и, даже несмотря на то, что школу только что закончили, отказать ей не смогли. Вот так однажды теплым летним вечером Ирина Владимировна, смешно поправляя огромные очки, за руку привела в его жизнь Катьку. Она была некрасивая, нелепая и смешная. Полноватая девочка, с не до конца еще оформившейся фигурой, кучей комплексов и полным отсутствием представлений о реальной жизни. Она почти все время молчала, ужасно краснела, если кто-нибудь из ребят обращался к ней, предпочитая общаться с девчонками. Тепличное растение, круглая отличница, папина дочка. Ромке она не нравилась, раздражала его ужасно, и он активно оттачивал на ней свой злой сарказм. **** Лето, год 1993 Ему было 17, и он был зол на весь мир. Первое лето взрослой жизни стало его персональным адом. Вообще-то, ад начался давно, два года назад, когда заболел отец. Заболел внезапно и тяжело, угасая на глазах, превращаясь из сильного, авторитарного главы семейства в беспомощного старика. Врачи разводили руками и виновато прятали глаза — рак в такой стадии вылечить невозможно, не в нашей стране, не в наше время. Они с матерью забрали отца из больницы, забрали умирать дома. Ромка помнил, как несколько месяцев совсем не мог спать, потому что в соседней комнате надрывно стонал отец, которому не помогал уже даже морфий в лошадиных дозах. Он часто слышал, как плакала мама, запираясь в ванной и включая воду. А потом выходила, улыбалась сыну и шла к отцу — мыть его, колоть обезболивающее, кормить и просто сидеть рядом, держа его за руку. Дожидалась, когда лекарство начинало действовать и отец ненадолго засыпал, и собиралась на работу. Прощаясь с сыном гладила его по голове и неизменно повторяла: «Все будет хорошо, сынок. Вот увидишь.» Рома закрывал за ней дверь и с этого момента начиналась его смена. Его очередь делать уколы. Его очередь слушать стоны. Его очередь не спать. Так они с матерью и жили — на десять минут встречались утром, когда он уходил в школу, а она приходила с работы; те же десять минут днем. И ее неизменное «Все будет хорошо, сынок». И стонущий отец между ними. Его, Ромкина, жизнь рушилась на глазах. Ему было страшно, а поделиться своими страхами было не с кем. Мать он жалел, пытался оберегать ее от лишних волнений, да и не до сына ей тогда было. А друзья… У них был очень дружный класс. Ну еще бы, они ведь знали друг друга еще с детского сада, так вместе, одной группой, и в школу пошли. Сначала так и дружили — всем классом, но с возрастом, конечно, разошлись на группы по интересам. Ромка со своим лучшим другом — Андрюхой — они с ним еще в яслях вместе на горшках сидели — тогда увлеклись походами и авторской песней, оба научились играть на гитарах и даже песни писать пытались. Вот так, в походах, как-то незаметно и сложилась их компания, люди, которых Ромка любил и называл друзьями. Но им тогда было по 16, и как реагировать на то, что происходило с их другом, они не знали. Да и не задумывались об этом особенно, если честно. Они ждали лета, готовились к очередному походу, радовались предстоящим приключениям, разрабатывая маршрут. Видели, что Ромка, шутник и балагур, все больше отдаляется от них, понимали, что нужно его как-то поддержать, но как — не знали. И взгляд у него еще стал такой тяжелый и тоскливый, что убежать хотелось. Вот они и убегали. А Ромка видел это смятение в глазах друзей и физически ощущал, что им от его присутствия некомфортно. Ему и хотелось бы снова стать собой прежним, но внутреннее напряжение и физическая усталость не оставляли ему ни малейшего шанса. Он не позволял себе никаких эмоций дома, и поэтому они вдруг стали выплескиваться в школе. Да так, что он сам себя иногда боялся. Что уж говорить об окружающих. Однажды он не выдержал и сорвался на мать. Когда она в очередной раз устало провела рукой по его волосам и произнесла свое «Все будет хорошо», Ромка взорвался. — Да перестань ты повторять это! — Рыкнул он на мать он и сам испугался своего голоса. — Не будет ничего хорошо, мама! Мать испуганно вскинула на него глаза и приложила палец к губам — отец только уснул. Но Ромку уже несло. — Да плевать! Плевать, мама! Ему все равно! А мы тут вместе с ним гибнем! И мать ударила его. Сильно, наотмашь, так, что голова дернулась и щека заболела. Посмотрела на него не то со злостью, не то с презрением и спокойно сказала: — Не смей истерики закатывать, понял? Ты думаешь, тебе одному тяжело? Рома потрогал ноющую щеку, поднял глаза на мать и зло выдохнул: — Я хочу свою жизнь обратно. Чтоб он уже умер быстрее! Мать выскочила из квартиры, хлопнув дверью. А ночью отец умер. Желаемого облегчения не наступило. Наоборот, кажется, стало еще хуже. Мама перестала прятаться, плакала открыто, громко всхлипывая. С сыном она не разговаривала, а однажды Ромка услышал, как она говорила тете Ане, своей старшей сестре, что это он отца убил. Тетя Аня на сестру прикрикнула, что бы та глупости не говорила, и мать, конечно, поспешно с ней согласилась, но Рома этого уже не слышал. Он заперся в своей комнате и просидел там до самых похорон. И никто к нему не заходил и утешить не пытался, только тетя Аня тихонько открывала дверь и оставляла что-нибудь поесть, а потом так же тихо уносила нетронутую еду обратно. На похоронах он тоже чувствовал себя одиноким. То есть, конечно, родственники там были, но поддержка была нужна матери, а Ромка не возражал. Молчал и смотрел в одну точку. Увидел, что друзья его пришли, повернулся к ним, кивнул. Андрей подошел, молча пожал ему руку и растерянно произнес: — Я не знаю, что в таких случаях говорят, Ромыч. Ромка кивнул. — Никто не знает. — Посмотрел на испуганно жмущихся друг к другу друзей. — Все в порядке, Андрюх. Андрей внимательно посмотрел на друга и неловко хлопнул его по плечу. — Мы рядом, Ром. Если тебе что-то нужно… Ему было нужно. Ему было нужно, что бы они встали рядом с ним, и не сказали, а дали почувствовать, что он не один. И что бы Олька Белоногова, в которую он был беззаветно влюблен с третьего класса, обняла его и просто помолчала рядом. Но откуда им было это знать? А просить Ромка не умел никогда. И потому стоял в гордом одиночестве на апрельском ветру, а Олька, хоть и смотрела на него с тревогой, но прижималась к Андрею. В себя приходил долго. Летом уехал в деревню и ни с кем, кроме тетки да бабушки не общался. Мама приезжала на выходные, ругала его, что затворником сделался. Рассказывала, что Андрей с ребятами из похода вернулись. А на вопрос — заходили ли к нему, искали ли — отвела глаза. И Ромка понял тогда, что о нем попросту забыли. Вычеркнули его, темного и мрачного, из своей легкой и светлой жизни. А мама вдруг обняла его и сказала: — Все наладится, сынок. Вот увидишь, все наладится. Нам надо только постараться. Ты прости меня, пожалуйста, ладно? Рома кивнул и почувствовал, как из сердца уходит чернота. И правда поверил, что все еще может наладится. Как говорится, хочешь рассмешить Господа — расскажи ему о своих планах. Он вернулся в Москву в середине августа. Специально пораньше вернулся, чтобы снова влиться в обычную свою жизнь, вспомнить, как это, быть подростком. Старался. И ребята старались. Смеялись, шутили, фотографии из похода показывали, истории рассказывали. И Ромка смеялся. И песни новые им пел, он за лето их много написал. И Олька улыбалась ему снова. Казалось — вот она, привычная колея, теперь все пойдет, как по накатанной, и этот год — последний школьный год, будет удачным и легким. Они с Андреем планы строили, как вместе в Авиационный поступать будут, Юрку отговаривали в Военную академию идти, над девчонками, которые в театральный поступать собирались, смеялись. В сентябре еще в поход сходили, на пару дней всего, но зато там пришла идея на зимние каникулы в Хибины махнуть, по пещерам полазить, новый год там встретить. А в октябре, на физкультуре, во время волейбола, Ромка вдруг почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота, в ушах зашумело, и пол ушел из-под ног. Очнулся уже в больнице. Дернулся, пытаясь понять, что произошло, и очень удивился, увидев бледную и растрепанную маму. Оказалось, сутки он уже тут. Сутки без сознания. Не такой уж у него и сильный организм, как выяснилось, не вынес он стресса последних шести месяцев… Все разладилось, иммунная система дала сбой, и восстановление обещало быть долгим и тяжелым. Он снова полностью выпал из жизни на долгих два месяца. Ну как выпал. Вычеркнули. Поначалу еще друзья приходили к нему в больницу толпой, потом по два-три человека, потом и вовсе только Андрюха раз в неделю заглядывал. А Ромка злился. На себя, на свою болезнь чертову, на мать, на врачей, которые отказывались его выписывать. А когда, наконец, выписали, оказалось, что ни о каких Хибинах, да и вообще походах, и речи быть не могло. И друзья, повздыхав, уехали без него. А он остался в Москве, встречал новый год с мамой и теткой; первый их новый год без отца. Мама тихонько вытирала слезы, тетка хмурилась и ворчала, а Ромка еще больше злился. Десять дней зимних каникул показались ему тогда какой-то беспросветной вечностью, но он и представить не мог, что может быть еще хуже. А хуже стало, когда вернулись из Хибин ребята. Веселые, довольные. Ввалились радостной толпой в его жизнь и не заметили, что от их легкости ему не по себе. Что он в их веселье больше не участвует, а только наблюдает со стороны. В апреле, в годовщину смерти отца, Андрей напросился поехать с Ромкой на кладбище. Мол, поддержу тебя, я же вижу, как тебе непросто. Ромка согласился, хотя и понимал, что это не просто дружеский жест. Но кто же запретит надеяться? По дороге домой Андрей неловко кашлянул и глянул на друга исподлобья: — Ромыч, тут такое дело… Надо поговорить. Ромка кивнул. — О чем? Андрей нервничал, теребил лямку от рюкзака и старался не смотреть другу в глаза. — Скорее, о ком… Понимаешь… только ты не обижайся… Ты мой друг… и я… — И ты? — Рома с усмешкой посмотрел на заикающегося друга. — Слегка забыл об этом, да? — Ром… — Как давно? — Что? — Ты и Ольга. Как давно? Андрей набрал воздуха и решился-таки посмотреть Ромке в глаза. — С Хибин. Слушай, ну оно так получилось. Мы… я не хотел, но… Ром… — Она же тебе никогда не нравилась… Андрей отвел взгляд. — Нравилась. Но тебе она нравилась больше, а ты мой друг… — А сейчас что изменилось? Мне она стала меньше нравиться или я — Ромка зло усмехнулся — перестал быть твоим другом? — Что за фигню ты городишь? Ну случилось… я же не скрываю ничего, вот, видишь, винюсь. — Андрюх, апрель месяц на дворе. Вы четыре месяца делали вид, что ничего происходит. Я четыре месяца делал вид, что ничего не вижу. — Зачем? — Что зачем? — Зачем ты делал вид, что ничего не видишь? Если уж видел? Почему меня не спросил? — Ждал, когда у вас совесть проснется. — Ромыч, мы о тебе думали, понимаешь? У тебя итак период нелегкий, мы не хотели еще проблем создавать. — Пожалели, что ли? — выплюнул Ромка, и сам собственной злости испугался. Андрей покачал головой. — Пожалели, если хочешь. Олька за тебя очень волнуется. Рома вдруг почувствовал такую усталость, как будто мешки с песком весь день таскал. Ругаться расхотелось. Просто внезапно, вот именно в эту минуту, пришло понимание, что ничего уже как прежде не будет. И он изменился, и друзья его тоже. Они теперь чужие люди — не понимают друг друга, не поддерживают; врут, цепляясь за прошлое. — Ну спасибо, что волнуется. — В Ромкином голосе появились вдруг новые, саркастические нотки. — Ты ей скажи, что не стоит. Волноваться. За меня уж точно. Пусть она теперь за тебя волнуется. Андрей перемены в друге не заметил, а слова его воспринял, как благословение, и даже выдохнул с облегчением. — Ромыч, я рад, что мы поговорили. И что ты понял. — А уж я-то как рад. Больше они с Андреем этой темы не касались, да и вообще, в принципе, не разговаривали. Отстраненно и на общие темы. Рома как-то для себя решил, что прекращать общаться было бы глупо, но в хорошее-доброе-вечное тоже больше не верил. Так и остался в их компании сторонним наблюдателем, одиночкой — ни к себе никого не подпускал, ни сам ни с кем сблизиться не пытался. И со временем все к такому положению дел привыкли. Как будто и не было никогда веселого и доброго балагура Ромки Марина, а всегда существовал только вот этот — обозленный и колючий, которого надо терпеть, ведь давно уже дружим… Когда стало понятно, что выпускные экзамены он вряд ли сдаст — слишком отстал за время болезни и восстановления — Ромка только усмехнулся. Правда их классной — той самой математичке, Ирине Владимировне — удалось выбить для него возможность попробовать сдать экзамены в августе, а не оставаться еще на год в школе. Но про поступление в МАИ, как мечталось, можно было забыть. А он, вроде, и не расстроился, привык, что все в его жизни шло наперекосяк. Раздражали друзья, возбужденно обсуждающие открывающиеся перед ними возможности, и предстоящие в августе экзамены тоже раздражали. Как к ним готовиться Ромка не знал, а помощи просить было не у кого. Да и стыдно. Ему было 17, и он был зол на весь мир. *** И так не вовремя появилась эта дуреха с широко распахнутыми глазами. Привязалась к ним и ходила за ними хвостиком. Ольке в рот заглядывала, чуть ли не конспектировала все, что та говорила. На ребят смотрела с благоговением, побаивалась даже. Где дур таких берут-то только… Ромка не упускал возможности ее подколоть, задеть как-нибудь побольнее, в неловкое положение поставить. Она краснела, закусывала нижнюю губу, голову в плечи втягивала и смотрела на него затравленно. Но не плакала. А ему очень хотелось до слез ее довести, прямо цель себе такую поставил. Но Катька держалась. Иногда из последних сил — он уже готовился победу праздновать, видя навернувшиеся слезы, но она прикрывала глаза, медленно втягивала в себя воздух, и через минуту стояла перед ним как ни в чем не бывало. А Ромка злился. В конце концов ее молчаливое сопротивление стало для него красной тряпкой, и как-то раз он перешел границу. Сам от себя не ожидал, но скатился от злой иронии к обычному оскорблению. И молчаливая, смешная, нелепая Катька вдруг преобразилась. Глаза полыхнули зеленью, и его окатило таким холодным презрением, что аж дыхание перехватило. Он растерялся, а она усмехнулась, копируя его собственную ироничную усмешку, и с его же интонацией произнесла: — Господи, как скучно. Обычный хам, а я-то понадеялась… Ты, Ромочка, не бери на себя больше, чем вынести можешь. Надорвешься, глупенький. И ушла. Не дав ему возможности опомниться и ответить. Он обвел взглядом притихших друзей и хотел что-то сказать, но его перебила Олька. Вскочила с лавочки, на которой сидела, подошла к Ромке, зло сузила глаза и влепила ему пощечину. — Какая же ты сволочь, Марин! Когда же ты стал такой сволочью? Ему очень хотелось рассказать ей — когда. Всем им, с таким осуждением на него сейчас смотрящим, рассказать. Но он не стал. Ничего уже не изменить, он такой, какой есть. И извиняться за это не будет. Не перед ними, по крайней мере, точно. *** Но извиняться, конечно же, пришлось. Не такой уж он был законченный циник. Через себя переступать было трудно, и он долго топтался перед хорошо знакомой дверью в квартиру бывшего классного руководителя. Собрался, позвонил. Дверь открыл грузный мужчина с пронзительными голубыми глазами. В милицейской форме. Ромка растерянно заморгал и позабыл все слова, что так долго готовил. Мужчина с интересом рассматривал нежданного гостя, ожидая, видимо, что тот объявит цель своего визита. Не дождался, улыбнулся: — Ну, так вы к кому, молодой человек? Из кухни в коридор выглянула Ирина Владимировна, посмотрела на Романа поверх очков и кивнула так, как будто Марин к ней каждый божий день в гости наведывался: — Паш, это ученик мой. Бывший теперь уже. — И махнула Ромке рукой, приглашая зайти. Рома в квартиру зашел, с опаской взглянул на насмешливо разглядывающего его мужчину в форме. Интересно, кто это и что он тут делает… Немного подумал еще, а потом крикнул из коридора: — Ирина Владимировна, а Катя где? Она снова вышла в коридор, с интересом вглядываясь в Ромкино лицо. Перевела взгляд на своего гостя. — К Катерине пришел, Паш, — рассмеялась, — с лестницы сразу спускать будешь или дашь им возможность поговорить? И Ромка понял — они знают. И покраснел. Мужчина в форме хмыкнул, а взгляд стал еще пронзительней, такой, что у Ромки возникло ощущение, будто бы его насквозь просвечивают. В коридор вышел дядя Леня, математичкин муж. Поправил такие же, как у жены, огромные очки на носу и Ромке подмигнул: — Катерина сама кого хочешь с лестницы спустит, если посчитает нужным. Проходи, Ром, мы как раз обедать собираемся. Милиционер вдруг улыбнулся — открыто и обезоруживающе — и зычно крикнул: — Катюха! Иди сюда, к тебе тут кавалер пожаловал! Ромка испуганно дернулся — быть Катькиным кавалером ему совершенно не улыбалось. Взрослые, столпившиеся в коридоре, рассмеялись, и Рома уже решил ретироваться, придумав две тысячи причин, почему ему вот прямо сейчас нужно уйти. Но тут дверь одной из комнат открылась, и появилась Катька. Ромку за собравшимися взрослыми не увидела, подошла к мужчине в форме и прислонилась к его плечу. — Ты чего кричишь, пап? — и тут же перевела взгляд на Ирину. — Теть Ир, я есть не буду, я к бабушке поеду, там поем. Вы папу покормите, а то ему на сутки сегодня. Папа, значит. Как же он сразу не понял. Сходство же налицо. Катька улыбалась, переводя взгляд с Ирины на отца. И тут увидела его. Рома еще никогда не видел, что бы выражение лица у человека лица менялось так резко. Только что она улыбалась, и голубые глаза лучились теплом и нежностью, а через мгновение — в зеленых! (как это возможно?) глазах — холод, обида и презрение, от улыбки — ни следа, и сама вся подобралась как-то, аж кулаки сжала. Того и гляди и правда с лестницы спустит. Отец приобнял ее и погладил по плечу успокаивающе: — Кавалер к тебе, Катюх. Видишь, как краснеет? Стесняется, наверное. Ага. Ирония. Понятно, у кого она научилась. Катя фыркнула. — Да ты что, пап? Разве это кавалер? Я о Дон Кихоте мечтаю, а это… Санчо Пансо какое-то… Так, ну вот это уже обидно. Спокойно, Рома, спокойно. Ты сюда извиняться пришел. Неожиданно ему на помощь пришел Катькин отец. Строго посмотрел на дочь и тихо произнес: — Катерина. Молодой человек пришел, тебя спрашивает. Видимо, ему есть, что сказать. А раз так, ты должна его выслушать. Помнишь правило? Катя кивнула. Вздохнула и снова посмотрела на Ромку, на этот раз спокойнее. — Ну пойдем. — она указала на дверь в комнату. — Послушаю, что ты там за два дня придумал. В комнату они уходили под оглушающий смех взрослых. *** Он прикрыл за собой дверь и остановился в нерешительности, рассматривая свою собеседницу. Да, не красавица, прямо скажем. Какой-то нелепый сарафан в мелкий цветочек, делавший ее похожей на самоварную бабу; волосы, небрежно затянутые в хвост, тапки. Она стояла у окна, спиной к нему, и вся ее поза — прямая спина, напряженные плечи, вздернутый подбородок, сцепленные в замке руки — говорила о том, что общаться с ним она не намерена, и вообще, он ей крайне неприятен. Рома вздохнул. Он и сам себе не особо приятен был, что уж теперь… Надо просто извиниться быстренько — и не встречаться бы с ней еще целую вечность. — Кать… Она чуть вздрогнула, но к нему не повернулась. — Каааать. Повернись ко мне лицом, избушка. Катька фыркнула, но развернулась. Смерила его взглядом, вздохнула. И вдруг спросила: — Ты извиняться, что ли, пришел? Ромка растерянно кивнул. — Ну? — Что ну? — Ну давай, извиняйся. Расскажи мне, какой ты идиот, и какая я на самом деле красавица писаная. Только давай покороче, в двух словах, а то мне еще на другой конец Москвы ехать. К такому повороту он был не готов и совсем перестал соображать. Ляпнул первое, что пришло в голову: — Я не идиот. Она неожиданно рассмеялась — совершенно беззлобно, будто не ненавидела его еще минуту назад. — Конечно, не идиот. Да и я не красавица. — Кать, прости, ладно? Я заигрался, границу перешел. Я.… так не думаю о тебе… ТАК…не думаю… — Да думаешь, думаешь, — перебила его Катька, — извиняться — извиняйся, а врать-то зачем? — Я не вру! — Рома. — она склонила голову набок и слегка улыбнулась, при этом саркастически приподняв одну бровь. — Я же не дура. Да и ты не первый. И не оригинальный, кстати. Ромка отвел глаза. Странное ощущение — пришел, вроде, извиняться, а чувствует себя еще более виноватым. А Катя вдруг в один момент стала какой-то не по-детски серьезной. — Я только знаешь, чего не понимаю? За что ты меня так ненавидишь? Я же в твоей жизни — явление проходящее, сегодня есть — завтра нет. И сделать тебе, вроде, ничего не успела. — Она на секунду задумалась. – Нет, точно не успела, я же с тобой даже не разговаривала ни разу. Значит, обидеть не могла. Или ты такой эстет, что уродство тебе априори ненавистно? И Ромке вдруг почему-то захотелось ей все объяснить. Вот этой нелепой четырнадцатилетней пигалице в дурацком сарафане и домашних тапках, так внимательно смотрящей сейчас ему прямо в глаза. Но он отвык откровенничать с людьми, поэтому, неожиданно для себя, спросил: — А ты куда сегодня едешь? Катя удивленно вскинула брови. Ага, не только ты умеешь в тупик своими вопросами ставить. Посмотрела на него еще раз внимательно, задумалась, кивнула каким-то своим мыслям. И ответила: — К бабушке. Надо посмотреть, как они там, в магазин сходить… — Кто они? — Сестренка у бабушки сейчас живет. Пока у нас ремонт… Ромка кивнул. Про ремонт он помнил. — У тебя сестра есть? — Младшая. — Катя тепло улыбнулась. — ей шесть. Осенью в школу пойдет. — А мама где? — вопрос сорвался с языка раньше, чем он успел подумать. Катька чуть дернулась, отвернулась от него и уже так знакомо медленно втянула в себя воздух. Выдохнула, снова повернулась к нему лицом, прищурилась. — Мама умерла два года назад. Тихо так сказала, и, вроде, не ему, в сторону куда-то. А Ромка вдруг почувствовал, как больно хлестнули его эти слова. Больнее, чем Ольгина оплеуха. Больнее, чем все молчаливые, презрительные взгляды, которые он собирал последние два дня. И даже больнее, чем слова матери, сказанные когда-то в запале. Под дых ударили, так сильно, что дыхание сбилось. Вот тебе, Марин. Все со своими проблемами нянчишься, все себя жалеешь. Весь такой несчастный, весь такой непонятый. На вот тебе — ей четырнадцать, а она улыбаться не разучилась. Катя вдруг тронула его за плечо. — Рома, что с тобой? Нехорошо, да? Теть Иру позвать? Ты сядь, ладно? — и она аккуратно подтолкнула его к дивану. Ромка хватал ртом воздух, но дыхание не восстанавливалось. В глазах потемнело, и он испугался, что сейчас опять в обморок грохнется — схватил Катьку за руку, и медленно осел на диван. Катя дернулась было к двери, но он сжал ее руку и покачал головой. И тогда она сделала немыслимое: забралась с ногами на диван, прислонилась к спинке, а Ромку подтянула к себе. Так и сидели пирамидкой, пока Ромка в себя приходил. Он не знал, о чем она тогда думала. Прижимался к ней и впервые за последнее время не чувствовал себя одиноким. Катька молчала, задумчиво перебирая его волосы, и казалось, не отдавала себе отчета в происходящем. Но она снова удивила его, спросив почти шепотом: — Лучше тебе? Он кивнул. Говорить не хотелось. — Я так испугалась! Ты так побледнел резко! Ты уверен, что все хорошо? Может, все-таки, теть Иру позвать? Ты, может, таблетки свои сегодня не выпил? — она запнулась на мгновение и снова лихорадочно зашептала — Прости, прости! Мне Олька рассказала, я не спрашивала, правда. А она очень переживает за тебя, правда. Давай позову кого-нибудь, а? Может, папа не ушел еще… — Кать. — Ромка сам удивился, какой чужой у него был голос. — Не надо ничего. Давай просто посидим, молча? Пожалуйста? Он не видел, но ему, почему-то, показалось, что она кивнула. Сколько времени они так просидели — он не знал. Было неловко, он помнил, что она уезжать собиралась, вроде даже спешила… Но с другой стороны, он так давно не чувствовал себя так спокойно и …защищенно, что ли… Да ну, бред… Ей четырнадцать, какая защита, нафиг? Она слегка заелозила, принимая более удобное положение. Вздохнула. — Ты правда в порядке, Ром? Он пожал плечами. — Не знаю. Она снова запустила руку в его волосы. — Что у тебя случилось? Расскажешь? Как так получилось, что он изливает душу незнакомой нелепой девочке? *** По минутам осыпается Ожидание невозможного Ранним утром просыпается От движения неосторожного Как молчание ледяной зимы Нас закутало неизвестностью Здесь так долго друг друга искали мы И конечно пропали без вести…