Bleeding Silence

      Хрустальная тишина изливается кровью, превращаясь в рдяные кристаллы, оставляя карминные следы по всему мрачному помещению. Такое чувство, что стены измазаны алой субстанцией; словно она испаряется в жаре, которая душит четырёхугольное пространство, и поднимается вверх усталым багряным паром, который, кажется, обволакивает рассудок рубиновой шёлковой лентой, поначалу ласково и нежно — ты ещё понимаешь, что происходит вокруг, а потом жёстко, чёрство начинает душить — дышать тяжело, остановиться уже не представляется возможным.       И тишина плачет, ревёт, кричит, молит о том, чтобы этому безумию пришёл конец. Ей ведь тоже больно. Её истязают, вспарывая воздух, звонкие, казалось бы, галдящие звуки танцующей стали: металл к металлу, катана о катану, взгляд сквозь взгляд. Тут уже и не поймёшь, а что режет острее, что пронзает глубже — удар бескрылого меча или испепеляющий взор? Однако никто не задавался вопросом. Мысли потеснили инстинкты. Инстинкты мечников. В этой битве не нужны ни маски, ни лица — есть только мечи. Не нужны ни слова, ни крики — есть только тишина и сталь. Не нужен ни чёрный, ни белый — есть только красный. Кровь.       Ни для кого из них она не является символом чего-то: пусть то смерть, пусть то боль, пусть то ярость. Просто субстанция цвета гроздьев рябины, окутавшая всё вокруг, кажется, пропитавшая насквозь всё, однако не более пары капель было пролито. Но этого хватило, чтобы забыть обо всём, чтобы не сдерживаться, чтобы не щадить, чтобы возненавидеть врага, который носит форму союзника, чтобы воспылать кровожадной страстью победы, чтобы заразиться лихорадкой меча…       Нет, она, наверное, по-настоящему не ненавидела его, что там! — просто сейчас хотелось вспороть ему горло, а потом медленно, смакуя каждый всхлип, взором обнимая каждую, высвободившуюся из него каплю крови, наблюдать, как он дохнет, точно мерзкое животное, а его голова неспешно, с соответствующими звуками отделяется от выпотрошенной шеи. А потом безмолвно, онемевши умиляясь собственной победой, выйти прочь, оставив тишину неслышно убаюкивать его душу реквиемом пустых, осушившихся в кровяном паре слёз.       Нет, он, бесспорно, по-настоящему не ненавидел её, чего уж! — просто сейчас хотелось едва ли коснуться холодным лезвием Мугена изгиба её белоснежной шеи, изумляясь тому, как оно внезапно накаляется при контакте с разгорячённым телом, а затем, дождавшись, пока она испустит трагичный выдох скрываемого за пеленой строптивости в холодных очах облегчения, яростным, бессердечным и безрассудным движением вонзить своё драгоценное оружие ей в грудь. А дальше, пренебрежительно испепеляя взглядом, бесстрастно вернуть меч в ножны и покинуть комнату, оставив тишину беззвучно злиться, что-то опечаленно шепча шумом сквозняка от незакрытой экзорцистом двери.       Что же заставляет их с такой страстью биться друг против друга? Ненависть ли? Любовь ли? Нет, всего лишь жизнь. Они оба должны были стать сильнее. Они оба на дух не переносили соперников. Они оба понимали, что им не должно быть равных. А те, кто их слабее, должны преклоняться. И всё ради чего? Просто чтобы выжить — это и была первоначальная цель для таких эгоцентричных служителей Куро но Кёдан. Не умирать, иными словами, чтобы исполнить истинное желание, задуманное, намеченное. Кому-то — кого-то найти, а кому-то…       Всего лишь жалкие куклы в руках одной большой, властолюбивой персоны. Не люди, искренне знающие себе цену, а пешки на огромной старой доске по имени религия. Порабощённые марионетки, вынужденные думать не так, как думается, а так, как велено — хотя бы для виду, даже если на самом деле думается-то по-бесовски. Инструменты, безапелляционно, беспрекословно, неуклонно исполняющие то, что снисходит сверху, чётко, синхронно, спланированно движущиеся в том ритме нитей, что задаёт марионетчик, дёргающий за них. Сражаясь неизвестно за что, проливая моря крови неизвестно во имя чего, они несмело прячут истинные воззрения за масками и наивно думают, что они одни здесь такие. Наоборот.       Тогда к чему же драться?       Потому что так велит инстинкт самосохранения.       «Оправдай своё имя», — как бы насмешливо внутри, но морозно снаружи произносит брюнет, манёвренно отводя бриллиантового блеска лезвие Мугена. Лучше бы он проглотил свой язык. Её имя — её крест, её бремя. Да что бы он знал! Она хищно прищуривает глаза, подавляя в них страдальчески рвущуюся на волю жажду крови. Выбора у неё нет.       Придётся оправдывать.       Его создали в Куро но Кёдан, её — там вырастили, а точнее не там, а в месте куда более злачном, вшивом, прогнившем омертвевшим запахом людских идеалов и надежд — Христианства — в Центре. Ей не дали права выбора, ведь она «особенная». Ему — тоже: и он «особенный». Но почему-то не было ни сожалений, ни порывов ненависти. Не хотелось плакать и не хотелось злиться. Хотелось просто стать сильнее, чтоб не умереть раньше времени, — а в мире, где они, экзорцисты, обитают, это подвиг, — и чтобы потом, наконец вырвавшись из этих пут, названных им долгом и обязательством перед Богом, выбившись из стада невежественных баранов, сделать так, как велит душа. Просто стать сильнее сейчас — остальное неважно. Даже если придётся зарубить мало того что товарища, так ещё и единомышленника?..       Задеть его получилось только однажды, в самом начале, пока черноокий мечник не был знаком со стратегией. Пара капель крови его не смутили. Он, вникнув в самую суть ведения боя противником после пары ударов, больше не смел позволять себя задеть. И это становилось проблематичным. Изматывало, досадовало, злило — в глазах возникали не самые гуманные сцены. Да, возможно, в скорости она ему уступала, но вот в меткости, в выборе нужного момента разве не превосходила? Вот только момента всё не было и не было, куда ж он подевался-то?       Сколько можно возиться с нею! Она давно должна была пасть на колени! Раздражает! Бесит! Сейчас даже больше, чем Мояши и Бака-усаги, помноженные на два. Муген задевает часть её плаща, со свойственным звуком ткань по наклонной рассыпается кусками, беззвучно приземляясь на пол, а острие катаны вонзается в мягкую, податливую плоть. И он чувствует это всем телом: с самого кончика оружия, разливаясь по всей длине до рукояти, достигая кисти руки, что крепко-накрепко обхватывает её, проходя по всему телу и разливаясь в нём — это чувство, необъяснимое и незабываемое, ни приятное, ни противное — то, что приходит, когда ранишь противника или отнимаешь чью-то жизнь, будь то Акума, будь то Ной, будь то человек. Оно пронзает лёгким разрядом по телу. Она неподвижна. Чёрная ткань темнеет, становясь тёмно-бордовой. Боль изрядно сковывает и без того тягостные движения. Но на лице ноль эмоций. Равнодушие, холод и решимость. Несмотря ни на что. Если уж не физически оправдать, то хотя бы морально.       Его это злит, а она, украдкой замечая это, лишь подбрасывает дров в пламенный костёр подавляемого им гнева. Его глаза сверлят сквозь тело, буравя в самое дно, к душе. Хотят обнажить её, прочитать всю до корки, изучить, но она прячется под броней, едва видимо трясясь со страху, точно сухой осенний лист, одинокий на безжизненном дереве перед неминуемой опасностью порыва ветра. Вставая наперевес с мечом, жалобно на вид сгибаясь, пытаясь ухватить шаткое равновесие между раненной и невредимой ногами, она поднимает на него свои непроницаемые очи — в их отражении молочное серебро меча, будто новорожденная луна на бескрайнем чёрном небосклоне. Пальцы сводит изнывающая боль, но хватка на скользкой от пота рукояти не смеет ослабнуть. Экзорцистка знает: тогда конец. Его орлиный взор каждую секунду усердно выискивает её слабости, даже те, что ещё не родились. В глазах уже всё перемешалось — ничего не разобрать. В нос бесцеремонно проник запах собственной крови — напоминание о том, что ты на шаг от оппонента ближе к поражению. Разум велит собраться, но тело не подчиняется. Всё будто сквозь красную пелену. Дышать уже нечем. Последний воздух был расщеплён его изъедающим взором. По телу мурашки — то ли от горького привкуса грядущего, настигающего точно дикий хищник, вгоняющего в угол поражения, то ли от страха перед самим оппонентом, который скрывался на краешке сознания всё это время, точно затравленный гордостью зверёк, а потом, в самый неподходящий момент, выполз из укрытия. Сложно было понять, что именно сбивает с толку: его взгляд или его меч. Образ брюнета довлел над истощённым поединком сознанием, он незаметно для жертвы засел туда и теперь делал своё дело, постепенно путая мысли, стягивая нервы, напряжённо отдаваясь выверенным, чётким, спешащим вслед за звёздами пульсом, что болезненно бил по перепонкам. Минуту назад этого наваждения не было: она крепко стояла на земле, просчитывала момент для новой атаки, в то же самое время мысленно упиваясь тёмным вином садистских картин в опьянённой мечом голове.       Она колеблется, он заметил. Атмосфера резко поменялась. Вот оно. Один взмах, один удар — и она у его ног. Поверженная. От мысли так непривычно приятно, будто что-то внутри него сокрушается от радости, представляя, как он подчиняет её себе, безвольно отнимая всё, что у неё есть — меч, разум и душу. Что же это? Если бы у него было время гадать над этим, то он бы предположил, что это жажда крови, жажда власти, жажда победы, в конце концов, но это было нечто иное, неведомое раньше. Словно слаще победы и пленительнее власти, к которой он никогда не стремился, за исключением поля битвы, разумеется. Оно не заставляет его терять холодный рассудок — оно его мутит. И где-то задним чувством мечник это ощущает и подсознательно пытается побороть. Неестественное, инородное, чужое — уничтожить, истребить на мелкие крупицы, стереть в порошок, иссушить в пар. Ледяной оникс сверкает холодным сиянием стали, вожделеющей крови. Длинные тонкие пальцы охватывают рукоять. Стоическая собранность. Готовность. Хладнокровие. Главное — достигнуть цели, всё лишнее должно испариться, не стоять на его пути.       Бесшумно, точно шиноби, противник делает едва уловимый шаг вперёд. Шелест ткани плащей. Вихрь теней, летящих навстречу друг другу. Танец двух лотосов, в кульминации которого одному суждено обронить лепестки. Сталь, жаждущая испить кровь. Взгляды, ищущие в победе утешение. Чёрный против карего.       Тьма всегда побеждает. Чёрный поглощает все остальные цвета.       Секундная песнь клинков даёт тишине звонкую пощёчину.       В мрачную высь поднимается серебристый свет. Рука опустела — опустела душа. Что-то важное ускользает… так легко и одновременно непосильно тяжело. И хочется тянуться вслед за ним, но не выходит. Бесполезно. Зловещее предчувствие тусклого конца связывает по рукам и ногам, тянется к шее — душит, пролазит в потёмки души, взращивая там свои ростки тьмы. Угнетённое сердце, зияя ранами, начинает стучать.       И снова звон. Точно хрусталь бьётся о мрамор.       Первую вещь он уже отнял. Осталось всего лишь две.       Несколько лепестков невесомо падают в пустоту.       Перед глазами темнота. Неужели слепнет? Отнюдь.       Темнота его очей.       Дыхание ускользает точно песок сквозь пальцы. Неслышно ни своего сердцебиения, ни шёпота тишины. Всё будто в замедленной съёмке. И краски меркнут. Во рту не чувствуется ни сладости — победы нет, ни пресности ничьи, которой тоже нет, ни горечи — значит, поражение безвкусно. Осязание позволяет прочувствовать леденящий холод гранита, а спина — боль от того, как лопатки жёстко вдавливаются в камень. И мир переворачивается, когда лежишь навзничь, униженная, втоптанная в грязь поражения, уязвлённая выстрелом точно по цели — в гордость. Какая-то тяжесть сверху наваливается невыносимым грузом. Холод, ни с чем не сравнимый, ледяной, гнетущий. У самого горла. Морозное дыхание костлявой смерти с косой за ухом, оно ли это? Наказание за безропотную службу тёмной религиозной организации, но при этом такие грязные, грешные, полные ереси мысли? А может, просто какая-то сволочь хочет нести правосудие на своих плечах, забирая её жизнь?.. Нет. Она всего-навсего не оправдала своего имени. Острый край лезвия меча, предречённого отправить её в ад, медленно, неспешно скользит по гладкой шее, касаясь молочного цвета молодой, нежной кожи так, что даже не смеет пролить и капли вишнёвого цвета жидкости, не соизволит и нарисовать царапину, но в то же время приносит столько боли, наводит ураган тихого ужаса, испепеляет органы в кровь. Смерть на волоске. Она подкралась совсем близко и теперь терпеливо, смиренно выжидает. Отчего же медлит? Минуты бессердечно, немилостиво тянутся, а пульс, в свою очередь, наоборот, грохочет звонче и бьёт сильнее. Но его не слышно. Даже сама тишина смолкла, застывая в напряжённости момента.       Хищные чёрные очи наблюдают за побеждённой противницей. Она же почему-то даже сейчас, когда повержена, кажется добычей. Он сидит на ней, придавливая весом к полу. Нависает, точно свинцовая туча. Победитель. Его верный меч у самой шеи жертвы. И нет, не просто угрожающе — впритык к сонной артерии — медленно, едва касаясь, скользит по коже… И снова оно: этот властительный, возгордившийся победой смех за кадром. И это чувство… дикое, необузданное, проникающее под кожу, нахально играющее с разумом чувство наслаждения, но не удовлетворения. Во-первых, чему ему так счастливиться? Всего лишь очередная победа в его копилку — это не причина. Он всегда, всегда хладнокровен с врагами, а уж на побеждённых его высокомерное эго плевало — тогда почему? Во-вторых, он не удовлетворён — значит, ему мало. Она, девушка, мечница — та, кого он считал априорным победить, лежит под ним, разбитая, поверженная, в таком шоке и ужасе, что безэмоциональное лицо её выглядит пустым, как ни парадоксально, а в его руках безграничная власть над её жалкой жизнью; вот она, жгучим ядом стекает с острия его неуязвимой катаны, обжигает кожу, раскаляет нервы. И ему всё ещё мало? Какие-то безрассудные позывы тела, что он тщетно пытается заглушить, — что они говорят? Он не может расслышать. Тело движется само по себе. Желание коснуться поверженной соперницы будоражит его инстинкты: насколько тонка грань между жаждой крови и похотью? Настолько ли неосознаваема, насколько та, что простилается алым кружевом меж ненавистью и любовью?       Чего он медлит? Издевается? Садист. И снова готов вспыхнуть костёр ненависти, да развести его нечем. Глаза не хотят закрываться: боязно. Она её не покажет, своей слабости, даже перед самой смертью, когда ею презренное своё имя уже можно будет опорочить позором, а она и услышать того не сможет, так как будет разлагаться и гнить ниже двух метров под землёй. Если в ней и остались силы, то она использует их с толком. Подпитывать его самолюбие — ниже её достоинства. Закроет глаза — станет страшно. Даже страшнее, чем источнику самого этого страха в очи смотреть. Ничего другого не остаётся: повиноваться гипнозу его глубоких океанов тьмы. Ведь кроме них она не видит ничего. Возможно, лишь отражение своих собственных, опустошённых глаз, и то они меркнут и растворяются где-то в бескрайней бездне тьмы. И дышать становится тяжелее. По телу вновь бегут мурашки. В высохшем горле почему-то появляется ком. Тело пробивает лёгкая дрожь. И холодное дыхание смерти перекрывает неизвестного происхождения жар.       Это его взор испепеляет её, обжигает, удушающе перекрывает кислород. Рассудок подчиняется беспощадным глазам, что поглощают всё, что обнажают уязвимую душу, норовя забрать и её — разум ведь уже забрали. Взгляд, пронизывающий насквозь, острее, в сотни раз острее, чем лезвие его катаны, что по-прежнему у её горла, почти у самого истока её крови. Вот он, высасывает из неё последние жизненные силы, между тем творя с её телом и рассудком не поддающиеся объяснению вещи. И что-то такое в его глазах, неразличимое, непонятное, новое. Устрашающее и сводящее с ума одновременно, заставляющее забыть даже о смерти, что притаилась позади. Лучше бы он убил её! Сейчас и здесь, не медля, одним ударом. Или несколькими… но прекратил это безумие, разучившее её соображать, ненавидеть, бояться и просто ничего не чувствовать. Острие Мугена тем временем возвращает к реальности — пусть не совсем, но хоть немного. Точно холодный душ в знойном жерле вулкана. А чернота всё ближе, всё глубже, затягивает с новой силой — его глаза ближе. Как и их хладнокровный обладатель, на лице которого, несмотря на то что происходит внутри, отражается несменное равнодушие. Лезвие опускается ниже, мастерски цепляясь за ворот формы, и тянет за него, тем самым немного поднимая девушку ближе к своему владельцу, который со странной, едва уловимой эмоцией пожирает глазами её лицо, что скрывает слабое изумление и непонимание. А Муген по-прежнему соединён с нею, обнимает своими ледяными руками, выпирая из-под разорванного ворота в сантиметре от её горла. Одно движение руки по прихоти экзорциста, самое незначительное — и она труп.       Пальцы тянутся к её подбородку. Горячо. Испепеляюще. Кажется, останется ожог. Глаза распахиваются шире, вновь растворяясь в очах мучителя — разум глотает очередную дозу тьмы. Грубое касание большого пальца поднимает лицо кверху… Чёрные очи опасно сужаются… Губы всё ближе и ближе... Голова склоняется ниже и ниже… Кончики шёлковых чернильных прядей приятно касаются шеи… Дыхание где-то за ухом беспощадно обжигает подобно расплавленному воску…       Наваждение. Изнеможение. Сумасшествие.       Лезвие катаны упирается в горло сильнее…       … и лишь хриплый, нечленораздельный огненный шёпот раздаётся в пустоте.       А тишина понемногу успокаивается. Шум дождя за открытым окном лелеет её усталое сердце. Ей и самой впору поспать. Слишком много несбывшихся надежд, лживых обещаний, пустых верований, неоправданных потерь, пролитых слёз, кровоточащих ран… И сердце тоскует по жизнерадостному смеху, беззаботному счастью, слепой любви… Пусто без яркого солнца: за окном Куро но Кёдан всегда дождь. Как обычно — пустая комната и она, тишина, проведут очередную бессонную ночь в компании друг друга. А ещё, возможно, где-то за окном эхом раздастся шум дождя… а во мраке комнаты послышится почти заглушённый спустя несколько часов, стёртый отголосок шёпота:       «Ты не оправдала своего имени».