Ночной Берлин

Где-то в Берлине, у открытого окна, стояла высокая фигура в длинном плаще, затягиваясь крепкой, явно не первой, судя по полной пепельнице на обшарпанном подоконнике, сигаретой. Докурив, женщина погасила окурок прямо об раму и невидящим взглядом уставилась вперед. Она словно бы смотрела не вовне, не в мир, а внутрь себя. Только внутри Хайнкель Вольф была выжженная пустыня. Ночное небо Берлина было чистым и совершенно безмятежным, на нем сияли крупные и мелкие звезды. Светлое облако ненадолго закрыло луну, но затем и оно уплыло. Ночное небо Хайнкель Вольф полыхало тысячами огней, грязно-оранжево-красное, некрасивое, злое. Ночные улицы Берлина были тихими, спокойными. Случайные прохожие негромко шагали, стучали каблуками, иногда переговаривались. Ночные улицы Хайнкель Вольф были полны криков, воплей, предсмертного хрипа и безмолвной мольбы помочь. Ночной воздух Берлина пах свежестью, машинным маслом и чуть-чуть — вялой травой с газона. Ночной воздух Хайнкель Вольф пах кровью, железом, потом и гнилью. И еще— смертью, бесконечной смертью. Зачем она здесь? Хайнкель оставила свое сердце в Лондоне. Оно умерло там — вместе с Александром, вместе с Юми, вместе с началь... Вместе с Энрико, чтоб этого зазнавшегося придурка черти побрали! Нет, чертыхаться нельзя, с него и без того спросят на том свете. Хайнкель оставила свое сердце в Лондоне, и потому в Ватикан возвращаться было больше незачем. Здесь просто все началось, а Бог ведь услышит отовсюду. Бог услышит... А услышит ли? Вообще? В Лондоне не услышал. Не внял. В Лондоне не было Бога. Хайнкель так горячо молилась, чтобы они все вернулись хотя бы живыми. А в итоге схоронила всех, кто был ей дорог. А в итоге осталось лишь снова молиться — за их души. За Александра, за Юми, за Энрико. Это Он слышит? — Слышит Он меня?! — Вольф, внезапно подавшись вперед, судорожно вцепилась пальцами в подоконник, с трудом рыча и кривя изуродованную там же, в Лондоне, нижнюю челюсть. — Ответь мне, Андерсон! — Александр всегда давал ей ответы на сложные вопросы. Только вот сейчас ответить не мог. И не сможет. Уже никогда. — Ты так много говорил о Боге, а что мне с твоих слов теперь?! Богохульство. Это все — богохульство. И предательство — по отношению к товарищам, погибшим за их общее дело. Хайнкель представила на себе три укоризненных взгляда, зажмурилась, потрясла головой. Снова выпрямилась — с трудом: от количества выкуренного голова начинала кружиться — и с силой сжала в ладони висевший на шее крест, так что острые грани больно впились в кожу. — Я не предатель... Не предатель, слышите? — хрипло пробормотала женщина. Помолчала — пауза вышла довольно долгой. А затем ее голос снова разорвал воцарившуюся было тишину: — Всевышний, Славный Боже, освети тьму сердца моего и дай мне истинную веру...