иллюзия выхода

Алиса огрызалась на всех подряд, ненавидя это шоу – которое попыталось вывернуть ее наизнанку, вернуть то, что давно ушло, да еще и выставить это напоказ. Она ненавидела это самодовольное лицо Антона, который смог все пережить – или, по крайней мере, слишком хорошо изображал это, ведь даже Алиса, успевшая изучить его от и до, готова была ему поверить. Даже не только была готова – действительно верила. Она пыталась выстроить вокруг себя образ милой девочки, которая, к тому же, тоже все это пережила – но через него постоянно просачивалась черная-черная злоба, которую было невозможно скрыть. Улыбка выходила кривой, а глаза уже автоматически становились узкими, и взгляд вечно шел откуда-то исподлобья, он прожигал. Антон на это лишь копировал ее улыбку, кривя лицо, и в который раз напоминал о том, что для него все это – уже прошлое. И говорил о том, насколько Алиса хорошо умеет подстраиваться под все обстоятельства – оставляя за скобками то единственное, под которое она до сих пор подстраивалась с трудом, и обстоятельство это носило его имя. Алиса цедила сквозь зубы едкое «я все помню, мне хотелось бы забыть, но я все помню», идущее по замкнутому кругу до одури, не появившееся само собой в ее голове, а подцепленное черт знает откуда, но вот откуда – этого она уже точно не сможет вспомнить, и у ее почему-то не оставляет ощущение, что оно, может, и к лучшему. Алиса пыталась отодвинуть всю эту боль на второй план, погрузившись в шоу, в работу – но болевшие мышцы лишь укрепляли ее мысли о том, что боль от второй недели вынужденного слишком близкого и слишком длительного пребывания с Пануфником ощущалась уже на физическом уровне – поэтому больше уход в работу с головой не спасал, тем более, что работа все равно была с ним. Надо было лишь пережить эту неделю – а там, может, это снова начнет спасать. Алиса, по крайней мере, искренне хотела в это верить. *** - На этой неделе ты работаешь со мной, - Лёша улыбнулся как-то хитро, но немного устало. Когда Алиса попыталась десятый раз за день поймать его взгляд – и на этот раз, наконец, успешно – она отшатнулась назад так резко, что ударилась спиной о кирпичную стену. В глазах было слишком много всего, но оно в результате мешалось в одну огромную черную дыру, которую вблизи уже не могла прикрыть даже ехидная улыбочка и тысяча колких фраз. От слишком резкой остановки Алису повело, и она медленно начала съезжать по стене, безжалостно раздирая свою спину, но даже не замечая этого. Карпенко вскрикивает что-то про то, что она сошла с ума и что ее красивая спина им еще понадобится для номера и вообще, нечего себя калечить без дела, травм и так выше крыши, хватает ее за талию и тянет к себе, но Алиса думает лишь о том, что фраза встретились два одиночества, кажется, подходит сейчас как никогда. Лёша отводит взгляд почти сразу – в нем не было особого испуга, волнения или еще чего-то, разве что короткое недоуменное «дура» и много потерянности, которую раньше Алиса почему-то не замечала – бросая куда-то вбок принятые в таких ситуациях вопросы о том, что с ней случилось, и в порядке ли она, на что Алиса может лишь кивнуть, не думая о том, что тот смотрит куда-то в сторону, мимо. Алиса кивает так, словно она маленькая испуганная девочка, отвечающая на вопрос страшного взрослого дяди – и Карпенко отпускает ее талию, разворачиваясь и направляясь к двери. Он останавливается лишь на мгновение в дверном проеме, бросая быстрое: – Пойдем покурим, – потому что за много недель проекта было невозможно ни разу не столкнуться с Алисой, нервно сжимающей очередную сигарету у одного из входов Главкино. Доценко послушно кивает, словно это не предложение, а практически приказ, и идет за Лёшей, все еще будто оглушенная тем, что вдруг нашла в нем. На улицу она выбегает как всегда в тренировочной футболке и накинутой поверх легкой рубашке – начинает зябко ежиться и мелко дрожать уже через сорок пять секунд ледяного ветра в спину, и Леша без особой заботы накидывает на нее свою куртку, даже не поворачиваясь. Алиса думает, что их связывает, помимо одного проекта, который не является показателем, разве что взаимное сочувствие друг к другу, переходящее скорее иногда даже в своеобразную жалость к самому себе, которую они пытаются запрятать, а, лучше, искоренить, и – что она поняла, кажется, только сегодня – боль. Алиса не пытается сделать ничего с этим осознанием – в конце концов, все это, если задуматься, не так уж и плохо. Это может даже помочь. Лёша где-то сбоку рычит, со злостью отбрасывая в сторону мусорного бака пустую пачку – конечно же, промахивается, замечает Алиса между делом, с таким же безразличием протягивая ему очередную сигарету. Карпенко что-то бормочет в ответ, щелкает зажигалкой и снова утихает, сверля взглядом примерно ту же точку на сером асфальте, что и Доценко. На улице холодно и до странного тихо – спустя минут пять молчания от задувающего в уши ветра начинает звенеть, и Алиса даже хочет уже вернуться хотя бы в этот несчастный павильон, только бы оказаться окруженной каким-нибудь живым шумом. Дверь, словно услышав эти мысли, хлопает, и на улицу выходит Катя – с перевязанными кое как волосами, половина из которых уже давно упала назад на лицо, и какая-то слишком счастливая. Алиса коротко ей кивает и фальшиво улыбается – так, приличия ради – после чего хочет уйти, оставив двух вечных напарников вместе, но Карпенко в последний момент ретируется следом за ней, бросая на бегу «надо ставить номер» и не давая двери даже закрыться. Алиса ничего не спрашивает – лишь добавляет еще один штрих в складывающуюся картинку в ее голове и раз за разом по возвращении в зал пытается сделать одну и ту же поддержку, страх по поводу которой она уже давно победила. Лёша путается, пусть и почти незаметно, и не может взять себя в руки, почти роняет Алису, но в последний момент успевает ее подхватить. Та громко матерится в ответ и говорит, что Лёше надо провериться и разобраться в себе, прежде чем разбираться в движениях – но делает это все без особой злобы, а скорее с пониманием, вспоминая, как сама еще час назад не могла сделать простое движение из-за очередной брошенной в ее сторону в коридоре колкости Антона. Лёша закатывает глаза, напоминает, что у них не так много времени на постановку номера и обещает, что больше не будет ее ронять, поэтому давай уже, блять, репетировать. Алиса почему-то верит ему, абсолютно, поэтому лишь кивает и в очередной раз врубает у себя в голове нужный кусок трека сразу же, как Карпенко начинает считать. *** Алиса сидит в одной рубашке – пуговицы которой застегивались второпях и исключительно из приличия, поэтому они все сдвинуты на одну, – поджав под себя ноги, и задымляет кухню Лёши. Тот, закрыв глаза, сидит напротив, откинув голову, упираясь затылком в холодную стену. У Алисы черный потрескавшийся лак, который сейчас как никогда подходит к ее глазам, в которых та же черная дыра, у нее мелко дрожит рука из-за сквозняка, а пальцы ее ног можно, наверное, прикладывать вместо льда к чужим ушибам, но она не просит закрыть окно и не закрывает его сама – они говорят молчанием уже черт знает сколько, и это, наверное, самый их конструктивный диалог за все время. На Карпенко растянутая и потерявшая со временем цвет грязно-голубая футболка, под цвет неба последних дней, Карпенко весь напряжен до предела, у него на шее вены выступают так отчетливо, что Алисе, несмотря на общее состояние полнейшего безразличия и всепоглощающей пустоты, почему-то становится жутко, и она отводит взгляд почти моментально, продолжая смотреть куда-то в темноту за окном, которая, кажется, словно рифмуется с чем-то в ней самой – на эту промелькнувшую мысль ей хочется усмехнуться, но тишина здесь почти никогда не прерывается, и Алиса лишь кривится от излишнего и слишком уж комичного пафоса. Не просто так. Лёша сжимает кулаки и пытается взять себя в руки, чтоб не сломать пополам одним ударом стол – или руку о стол, что, по сути, куда более вероятный исход. У Алисы волосы собраны в неровный пучок и видно призрачные следы смазавшейся помады, у нее в голове уже давно окончательно сложилась одна определенная картинка – поэтому они ничего не говорят, ведь у Лёши в голове все тоже давно расставлено по своим полкам, им нечего выяснять и не о чем волноваться, для них это все не значит ровным счетом ничего – и в этом и заключается самое главное. Утром Лёша ставит на стол две чашки крепкого черного кофе, слишком едкий запах которого неприятно режет нос чуть ли не сильнее, чем запах табака, и придвигает одну к Алисе. Они выпивают все синхронно, залпом, еле заметно морщась и не говоря ни слова, быстро одеваются – Лёша держит пальто, пока Алиса, повернувшись спиной, пытается найти его рукава, и в этом жесте нет ни капли какой-то заботы, лишь молчаливое безразличие, впрочем, как и всегда – и уезжают в Главкино, чтобы вновь зарыться в работу до полного забытья. Им обоим просто надо куда-то выместить свою злость – и они оставляют всю ее в красных линиях на спинах друг друга и громких вскриках, пугающе часто переходящих в сдавленное рычание. Им обоим просто надо создать себе иллюзию найденного выхода.