"Солнце"

В пыльной комнате стояло пианино. Оно всегда стояло там, сколько себя помнили жильцы: старое, грузное и темное, с местами облупившейся лакировкой, оно словно имело за собой долгую и тяжелую историю. Жильцы ее не знали, некому было спросить. И пианино продолжало стоять в тусклом облаке летающей пыли, в солнечном квадрате света на полу – оно тихо скрипело, жалуясь на время, скалилось пожелтевшими клавишами на старый платяной шкаф, и оторванный некогда пюпитр казался сломанным деревянным носом, такой же немой и укоряющий. Порой старик любил подойти и наугад нажать на одну из желтых клавиш – и тогда пианино исторгало из себя неожиданно глухой и глубокий звук. Оно все еще помнило тепло проворных умелых пальцев и, если старик продолжал свою немудреную игру, со временем в звучании появлялась тихая тоска и понятная всем старым людям грусть. Тогда старик прекращал играть и уходил. Ему было жаль пианино, онемевшее сразу после ухода из дома его старшей дочери. Младшая оставила инструмент только ради памяти, а внуки были еще слишком малы и неусидчивы для игры. Внутренне старик понимал – когда он умрет, пианино все же выкинут, как и любую старую, отслужившую свое вещь. Ведь не только люди умирают лишь однажды. - Жаль, что я не могу на тебе играть, дружочек, - говорил старик, стирая пальцами пыль с крышки. Он всегда называл это пианино не иначе как «дружочек», чувствуя с ним странное и непонятное никому другому родство. - Да, жаль, - говорил он и, замолкнув ненадолго, продолжал, доверительно наклонясь к самой крышке. – Я ведь слеп, да и слух у меня уж не тот, что раньше. Слеп я, а ты, дружочек, нем. Только вот я всегда был слепым, а тебе в новинку это. Я бы играл… Да, играл. Да только что хорошего может создать человек, который и не видывал ничего на свете? Которому хозяйка даже фрак сама стирает? Ничего, дружочек. Ничего… И он плакал, по-детски всхлипывая в ладони, в этой большой комнате с пианино. И тогда его дочь посылала кого-нибудь из детей отвести старика в его комнату, стесняясь гостей. Как-то раз семья посещала филармонию в честь праздника. Там на нижнем этаже, на украшенном причудливой мозаикой полу стояло белое пианино. Оно было красивое, массивное и гордое, блестящее от полировки и украшенное искусной резьбой по корпусу. Его повелел поставить там низенький усатый директор, но играть на нем разрешалось только приглашенным музыкантам. Старик об этом не знал. Как много раз до этого в своем доме, он опустился на мягкий пуф, отставил в сторону трость и наугад извлек из инструмента уверенный и звонкий звук. - Эге, - улыбнулся он. – Сразу слышно, ты не мое пианино. Мое бы заворчало, что я мешаю ему дремать. Но до моего тебе еще далеко – ты еще зеленое, дружочек, у тебя все впереди. Ты очень красиво поешь. Он извлек еще два или три звука, когда за спиной раздался голосок: - Вы очень странно играете. Голосок был молод и по-девичьи звонок, вряд ли его обладательнице исполнилось больше, чем внукам старика. - А я и не играю, - отвечал старик, полуобернувшись. - Почему же вы не играете? Вы умеете играть? - Немножко. - Так почему же вы не играете? – снова спросил голосок, развеселив старика. - Почему? – улыбнулся он. – Я ведь слеп, юная леди. Как же слепой старик может играть? - Почему же не можете? Вы же знаете, где находятся клавиши, а зрение для игры и не нужно вовсе. - Как это – не нужно? Без зрения, юная леди, увидеть мир невозможно. А музыканты точно так же смотрят на мир и описывают то, что видят. Потому и играют. - Ну и пусть, - не сдавался голосок. – Вот вы знаете, на какие клавиши нажимать и слышать вы тоже можете. И на мир вы тоже смотрите, только по-своему. Так почему же вы не играете? Старик озадаченно примолк. «Ишь ты, - подумал он не без удивления, - и откуда такая умненькая взялась?» Но прежде, чем он успел ответить, в комнату ворвались другие голоса – громкие и крикливые. - Безобразие! – возмущался один, хриплый и по-потешному тонкий, принадлежащий тому самому толстячку-директору. – Мистер, немедленно встаньте из-за инструмента! Это же раритет! - Отец! – причитал вокруг второй, принадлежащий хозяйке. – Отец, ну что же Вы нас позорите! Быстрее, пойдемте! - До свидания, - вежливо попрощалась девочка и была спешно уведена матерью. Только через много лет, встретившись с ней, старик узнал, что она окончательно потеряла слух и стала художницей. Она тоже видела этот мир по-своему. На следующий день старик сидел в комнате с пианино и вспоминал чудной диалог в филармонии. Он не играл, и даже крышка инструмента была закрыта. - Аннушка, - неожиданно позвал он в тишину, и в комнату тотчас ворвалось шумное белокурое дитя. – Аннушка, а солнце – какое оно? - Яркое, - тут же ответила Аннушка. Потом подумала и добавила. – Яркое, желтое и круглое. - Круглое? - Как блин на небе! А еще оно очень теплое. Деда, а зачем? - Да так, - ответил старик. – Помогни деду. За окном как? - Дождик идет. - А ну, открой. Аннушка открыла. Старик сел у окна, чувствуя на лице мокрое прикосновение ветра и слушая частые и тяжелые удары капель о листву. А когда дождь закончился, и первые солнечные лучи несмело пробили плотную кудель туч, а капли стихли, осев на оконном стекле и частоколе травы, старик вышел в сад. Там пели птицы – заливисто пели, голосисто, кружась меж воздушных течений, сердито и вкусно жужжали над розовыми кустами шмели, над садом поплыл дурманящий запах мокрой травы и ранних яблок. Слышно было даже, как ревниво гуляет в листве ветер да гремит фокстрот из старенького соседского патефона. - Не понимаю, - тихо сказал старик и вернулся в дом. На следующий день дом наполнился музыкой пианино – тихой и несмелой. Она была непохожа ни на что – и домочадцы сперва даже испугались, уж не забрался ли кто в дом. Это уже потом, разобравшись что к чему, они сдержано улыбались в кулаки, а краснеющая хозяйка снова принималась причитать. - Отец, ну что вы опять придумали, - всплескивала она руками. – Давайте, вернитесь в постель. Но старик не уходил. Он продолжал играть свою, только ему одному понятную мелодию. - Я, - сказал он, - никому в этом доме не мешаю пока. Я вас воспитал, и внуков воспитываю. Дайте же мне сыграть одну песню. - Мы еще поживем, - улыбаясь, говорил он пианино, и несмелые его пальцы раз за разом бродили по клавишам. Он сам не всегда понимал, что он играл – только все время держал в памяти шелест дождя и касался заскорузлыми пальцами изборожденных морщинами щек в тех местах, где по ним плясали, обжигая, солнечные пятна. Закончил играть старик внезапно – просто в один день он закрыл крышку, отодвинулся от инструмента и глухо сказал: «Все». Надо сказать, что длилось это не один год. Когда мы с ним встретились, он сказал, что ему уже недолго осталось, и попросил записать сочиненную им музыку на бумаге нотной грамотой. После его смерти навсегда умерло и старое пианино в большой комнате. Катенька сидела на больничной кровати, по грудь укрытая одеялом, имеющим тот особый кисловатый больничный запах въевшихся лекарств. Она слышала, как за ширмой передвигались большие люди в белых халатах и люди поменьше, которых они привели, слышала, как тихо шуршат по линолеуму шины, на мгновение прилипая. И гладила пальцами край больничного одеяла. Дверь отворилась и голоса стали громче, но девочка услышала только тихое «попробуйте» голосом главного врача. А потом к кровати подошли двое, от голосов и рук которых веяло невообразимым теплом, и хотелось улыбаться, когда руки – широкая и грубая и тонкая женская – гладили ее по волосам, путаясь пальцами в кудряшках. - Врач кое-что дал нам, - начал отец, и мать как-то еле слышно судорожно вздохнула. – Ты ведь любишь музыку, Катенька. Тихо зашуршала пленка в аппаратуре, и больничная комната наполнилась музыкой. Она не несла в себе ничего удивительного – но ее хотелось слушать, непременно закрыв глаза. И девочка слушала – с широко распахнутыми глазами, с болезненно-изумленным изгибом тонких бровей. Она моргнула и внезапно уткнулась лицом в ладони. Переполошенные родители тут же присели рядом. - В чем дело? Кать, что случилось? - Я вижу солнце, - тихо прошептала девочка, заставив родителей онеметь. – Оно большое и яркое. Как блин на небе. И заплакала.