Меньшее из зол

Не по теме: роман вышел, аффтор счастлив и не может не подкинуть читателям вкусняков. По теме: да, серебристые волосы. У Коры. Не надо удивлений, надо читать обоснуй)       В подземном мире не бывает чудес: не для того создавался. Его колдовство — пугает, его волшебство — затягивающая, мягкая петля, ложится поперек горла, чтобы вовеки не отпустить. Чудеса, бывает, приходят из внешнего мира в подземный извне. Осторожненько подкрадываются к разломам в земле, тянут робкие руки в наивной попытке заинтересовать очередной тайной.       И тогда мрачные боги подземелий поднимаются из своих глубин. Выползают из расселин, зябко кутаясь в плащи и поглядывая на солнце в небесах — у-у, рассиялось, проклятущее! Мрачным богам тоже интересно поглядеть на чудеса — сколько бы лет они ни восседали за судилищами теней в своих темных дворцах.       Темный плащ укроет от солнца. Шлем-невидимка — верный, покрытый царапинами в боях Титаномахии — скроет от докучливых взглядов. Сиди себе на валуне, мрачный бог подземного мира. Запахивайся в гиматий поплотнее, с интересом глазей на чудо.       Девушку, плетущую венки из мертвых и живых цветков.       Здесь, на черте пограничья, уже подняли венчики бледно-золотистые асфодели, но жизнь трудно убить, и среди их головок поднимаются розовые, белые и алые тюльпаны — поднимаются, чтобы под звуки незатейливой песенки лечь в девичью ладонь, оторваться от суровой груди земли-матери, вплестись в венок. Украсить волосы, разметавшиеся в воздухе тревожной, серебристой паутиной — лед ли прихватил воду реки, и она заблестела под солнцем? Откуда ты вообще можешь знать о льдах, девочка. О серебре колонн в безжизненном дворце, о кристальной чистоте потоков (взглянешь — ломит зубы), о бликах, так непохожих на солнечные, так напоминающих неуютный путь Селены-Луны… О тополях с листьями, будто кованными из твоих волос, с шепотом, таким же мягким и вкрадчивым, как твой смех.       Что тебе до моего мира, Кора, дочь Деметры? Подземные — все сплетники, куда хуже олимпийцев, у нас ведь там, внизу, не так много новостей. Мне уже донесли, что тебе куда больше к лицу собирать цветочки на Элевсине, в компании Артемиды или Афродиты, или нимфочек (мне даже называли их имена, я не запомнил). Мне даже рассказывали — как тревожится за тебя мать, как опекает…       Ни один рассказ не может объяснить этого. Венка из мертвых и живых цветов. Бестрепетного танца босыми ногами по краю — на тропе, где последний луг смыкается с каменистой тропой, ведущей к мысу Тэнар, где жизнь осторожно вкладывает пальцы в холодную ладонь смерти. Соловьиной песни, насмешливого смеха, тревожного серебра в волосах — отблеска не олимпийского мира.       Глупость? Дерзость? Диво, на которое непременно нужно посмотреть, пусть даже ты бог подземного мира?        — Зачем?       Она обернулась, задумчиво подбирая серебристые волосы, в которых запутались поздние солнечные лучи. Смерила глазами высокую фигуру, прислонившуюся к ближайшему тополю.       Верхняя пухлая губка вздернулась в дразнящей улыбке.        — За погляд иногда платят. Ты знаешь, дяденька? Зачем, например, ты наблюдаешь за мной из невидимости?        — Потому что я любопытен. Тени шепчутся о странных девах, поющих недалеко от входа Тэнар. Выращивающих цветы неподалеку от моей вотчины. Скажи, странная дева, Деметра Плодоносная решила, что моей вотчине не хватает цветов?       Дочь Деметры Плодоносной тихо засмеялась. Повела рукой — и последняя печальная дорога теней украсилась россыпью дельфиниума.        — Разве я не могу решать за себя? У тебя и впрямь мало цветов возле входа, дядюшка. Твои садовники, как видно, об этом совсем не заботятся. О чем еще они забыли, твои садовники? Или, может, ты сам?       Забыли пустить чистые реки с кристальной водой, взрезающие своими потоками скалы. Забыли притащить в подземный мир солнце, загнать овец Нефелы, насадить деревьев и привести тех, кто мог бы вызвать на бледные губы молодого царя улыбку.       Таких, впрочем, во все времена было немного.        — Зачем? — эхом летит вдогонку. Сегодня она — на берегу единственного ручья, задумчиво пускает по нему венок, венок уплывет в подземный мир, растреплется о камни… Серебро волос яркими каплями стекает в воду.        — Может, я тоже любопытна, — поднимает синие глаза и щурится, рассматривая его лицо. — Может, Артемида научила меня охотиться, но зря не брала с собой, когда шла на самых опасных зверей. Может, мне надоело пение и прятки. Ты слышал, как о тебе рассказывают истории у костра?        — Обо мне?        — Ты там такой ужасный, и грозный, и безжалостный… Страх иногда бывает привлекателен, правда? Особенно при дневном свете. Когда он не так уж и страшен.       И очерчивает, как будто может дотронуться, худое лицо с носом горбинкой, со старыми шрамами на щеке, нахмуренные брови, сжатые черным обручем черные же волосы.       Улыбку, тронувшую внезапно угол тонких губ.        — Не так уж страшен?       Серебро волос тревожное, яркое. Хочется спрятать под черным плащом. Запечатать дерзкой губы. Заглушить песни, которые лишают его сна ночами (сны начали серебриться, о, с чего бы?).        Забрать глупую девочку в подземный мир, наплевать на Зевса и Деметру, сделать ее своей, своей безраздельно, так, чтобы даже легкомысленный Зефир не смел путаться у нее в волосах — было бы совсем просто, нет разве?        — Зачем? — спрашивает она без cтраха, когда он целует ее.        — Потому что о подземных лгут, — говорит он и чувствует, как тикает в горле сердце. — Наша кровь не так холодна, как кажется. Есть то, что может ее зажечь.        — Как воды Флегетона?        — Хочешь увидеть Флегетон?       Улыбка вспархивает с зацелованных губ легкой бабочкой — откуда в ней торжество? И не наплевать ли ему на все торжество мира, когда пальцы наконец касаются текучего серебра, когда она согласно кивает, когда…        …он не выпустит ее — никогда-никогда. Договорится с Зевсом, обманет Деметру, осушит ее слезы — она привыкнет к нему, сроднится с подземными. Разве не судьба – то, что она плела венки из мертвых и живых цветов? Разве все кончено в триста с лишним лет, только потому, что ты взял не тот жребий?       Он был готов на многое — даже извиняться. За грубость, за поспешность, за свой вкрадчивый шепот: «Я не говорил тебе, что мне принадлежит все, что находится в этих подземельях?» За слишком быстрые поцелуи, неумелые ласки, за аэдов, которым приказано петь на земле на новый лад.        — Не так уж, — прошептала она наутро припухшими, пересохшими губами, — страшен. Даже и не при дневном свете. Скажи-ка, дядюшка, какую басню ты скормил тем, кто живет на поверхности?       Он задумчиво пропускал через пальцы ковкое серебро. Неправильное, тревожное серебро, а что неправильного — не поймешь. В ней слишком много неправильного, в этой девочке. В покорности, с которой она отдала ему себя. В остром отзвуке горечи среди тихой улыбки. В отсутствии малейшей крупицы отчаяния — когда он сказал ей, что ее домом теперь станет подземный мир.        — Какой-то бред про похищение с колесницей. Ты пела и танцевала, а я, возжелавший тебя в жены… — он досадливо махнул рукой (будто бы он не воспользовался бы невидимостью, если бы и впрямь решил ее похищать!).       - О, похищение, как у Амфитриты, — улыбнулась с тем же отзвуком горькой мудрости в улыбке, раскинулась, взбивая в пену белое серебро, — ты такой романтик, дядюшка. Аэды сорвут горло, сочиняя трогательные историйки: как ты умыкнул меня, бедную, невинную… и о том, что было после. Что было после?       Что было после в песнях — на это ему было наплевать. Обычная чушь о похищенной девушке, вестимо. Исходящей на слезы, не принимающей еды. И о ее матери, которая еще сильнее исходила на слезы (ну, хорошо, это-то оправдалось, Деметра, словно решила побрататься с Лиссой, принялась сушить цветы и обеспечивать подземный мир тенями).        — Матери плачут, — пожала плечами юная Кора, — после их слезы высыхают. Ты разве не думал об этом, когда вел меня в свой мир?       Когда я вел тебя в свой мир — я мог думать об одном: скоро ты будешь моей навечно. Нет, это слишком открыто. Лучше — показать ей Коцит, и Флегетон, усыпанный нездешними огнями, и границу, на которую подлетают светлячки Элизиума, и мягко вздыхающую Лету, и серебряные колонны… Может быть, в подземном мире все-таки есть чудеса?       Она думает, что есть — и настойчиво доказывает ему это, когда они глядят на призрачный дворец Гекаты, или стоят рядом над бесконечно серебрящимся (как ее волосы!) озером Мнемозины. Или в гинекее, когда они вдвоем — это у нее получается особенно хорошо, убеждать его в существовании чудес, когда она прикрыта только своими волосами, когда может щедро расплатиться с ним поцелуями за каждый рассказ о древних временах.        — Скажи, почему ты взял подземный мир?       Эта улыбка — мудро-горькая, исполненная жизненного опыта — раздражает, как стрела, не вынутая из раны.        — Взял?        — Я слышала о церемонии выбора, — она жмурит синие глаза, — проще сказать, кто не слышал. Более явно ты мог только оттолкнуть Зевса и Посейдона — и закричать: «Подземный мир мой, руки прочь!» Так зачем?        — Выбор из двух зол, — пожимая плечами, ответил он, — Дай Зевсу или Посейдону подземный мир — и через месяц нас ждала бы вторая Титаномахия. Я просто выбрал меньшее зло. Тебе не понять.        — Отчего же, — откликнулась тихо и задумчиво, — понимаю.       Позже он говорил себе: его должно было насторожить это понимание. И то, что она не звала отца отцом — только по имени, и что ее не интересовали слезы матери. И эта вымученная улыбка, и это спокойствие выбора, и серебро, проклятое, не олимпийское серебро волос, и венки из живых и мертвых цветков, и то, что она сама, по доброй воле пришла на грань жизни и смерти…        — Зевс дал согласие, — сказал он в тот день, входя открыто и гордо. Разговор с младшим братом дался легко, тот только поусмехался себе в усы – мол, созрел, наконец, наш отшельничек. После махнул рукой — ну-ну, валяй, женись.       Она подобрала сползшую с плеча ткань гиматия. Не обернулась. Сказала внезапно ломким голосом:        — Правда?        — Я говорил, что ты будешь моей женой, — ликование гасло, появлялась тревога. — Сколько раз я говорил тебе об этом?        — Много, дядюшка, — вздохнула она, не оборачиваясь, и тревога вдруг полоснула наотмашь: что не так с этой странной девочкой? Она воображала себе другого мужа? Или Владыка подземного мира успел надоесть?        — Так почему же ты не радуешься известию? Или ты внезапно против?        — Нет, дядюшка, — отозвалась с еще более тяжелым вздохом, обернулась к нему, опутавшись серебристыми волосами, — я как-то даже внезапно за. В конце концов, ты… совсем другой. Гораздо… нет, просто другой. Не такой, какого я себе представляла, когда…        — …когда? — молнией рванулось с губ. Девочка медленно нашарила сползающий гиматий. Стиснула губы, опустила синие родники глаз.        — Не нужно было, — прошептала, — затягивать так долго. Если бы я побыла у тебя месяц, пусть два, было бы достаточно… И посмотрела на его бледное лицо, изломала губы в болезненной гримаске.        — Зевс солгал тебе. Владыка не может жениться на женщине, которая до него уже принадлежала другому. Воздух медленно вытекал из покоя: оставляя удушье и сухой, болезненный скрип на зубах.       - Кто?!       Он сам знал ответ. Все на Олимпе знали, как живо Громовержец интересуется своими дочерьми. Каждый знал истинную причину того, почему Артемида и Афина принесли обеты девственности.        — Геба вот не успела, — глотнув остатков воздуха, тихо проговорила Кора. – Или, может, это Гера не успела. Понять, чем грозит… А меня мать прятала. Какое-то время. Пока могла.        У нее были не серебристые волосы, — вдруг понял он. Наверное, засеребрились тогда, в тот день… ту ночь, что там было? Это просто заморозки, как там, как на земле, которую с таким сладострастьем убивает безутешная Деметра.       Обо мне ли думает она, убивая землю?       Хотелось кричать.        — Зевс… солгал тебе, — облизнув губы, повторила Кора. — Или скорее — посмеялся. Нас таких не берут замуж. У нас другая судьба — или участь, как посмотреть. Если взял один — могут и другие. Мать тогда… после Зевса был Посейдон, ты об этом знаешь? А о тех, кто был после Посейдона, знаешь вряд ли. Всеобщее достояние… — она подавила царапающий горло смешок.       Пальцы сжимались и разжимались, будто она хотела растрепать невидимый венок. Хрупкие, казалось — сейчас сломаются, будто веточки. Хотелось подойти, остановить ее, прекратить эту дикую исповедь, сказать: я понял, я уже понял, я уже…        — Слышал ли ты, какие истории рассказывают о тебе у костра? — спросила она тихо и безжалостно. — А теперь скажи: кто посмеет посягнуть на то, что принадлежало Аиду Ужасному? Тронуть его избранницу, пусть она просто его любовница, пусть просто похищена им? Скажи — есть такие смельчаки?       Она посмотрела вокруг, как будто ища смельчаков. Напротив нее одиноко стоял Аид Непреклонный, и алый плащ — символ власти, жался к его плечам. Казалось, с плеч содрали кожу.        — Деметра…        — Мать, конечно, знала, — устало подтвердила Кора. — Она предложила этот выход. Сказала: лишь у тебя можно найти защиту. Сказала — это меньшее из зол, быть с тобой, чтобы не быть… для других. Сказала: ее брат, который правит в подземелье, не так пригож собою, зато мудр и справедлив. Сказала, что сожалеет о том, что у нее тогда не хватило смелости прибегнуть к тебе за защитой. Она благодарна тебе… Аид.       Впервые она назвала его по имени. Стиснула кулаки, набираясь смелости, подошла, прижалась лбом к плечу.        — Я тоже благодарна тебе. И прости, что не сказала обо всем сразу: я опасалась, что ты не примешь меня. Мне не нужно было оставаться у тебя так долго. Заводить так далеко. Но ты был даже слишком добр, и я все думала… пусть ты узнаешь позже. Я ведь не знала, что ты всерьез это, о женитьбе. Да еще и пойдешь просить меня у Громовержца.       Горло саднило — казалось, открой рот, зальешь кровью богов белый, вышитый ворот царственного гиматия.       Боги… растлевающие сестер и дочерей, смеющиеся над братьями. Когда ты хотел сказать мне правду, Зевс? Когда я объявил бы день свадьбы? Позже?       Боги, которые так зависят от мнения других богов. От смеха, сплетен, дурацких законов, установленных молвой.       Она отошла к двери, мягко подбирая волосы — серебро в ее пальцах казалось сединой.        — Можно я буду тебя навещать?       Закрой меня, — услышал он за словами, за взглядом. Закрой, защити от них всех, своей славой, своим плащом, своей властью. Мое меньшее из зол становится большим, потому что трудно причинять боль тому, кого полюбила. Трудно уходить от того единственного, кто был к тебе добр.        И он смог сделать вздох, размыкая цепи, легшие поперек груди. Прикрыл глаза — чтобы радужные круги, которые плавали перед взглядом, сгинули. Подошел, обхватил ее за плечи, прижал к себе, подвел к ложу, заставил сесть.        — Жены должны навещать мужей. Если Деметра не согласится на год — что же, договоримся на полгода. Тебе хватит полгода на поверхности?        — Над тобой будут смеяться…        — Кто посмеет посмеяться над Аидом Ужасным?        «Подавятся», — думает он с ожесточением. Каждым смешком. Вырву язык тому, кто посмеет не назвать тебя царицей, равной Гере и Амфитрите. Скажи, найдется ли глупец, который не склонится перед тобой?        Нет, плевать на официальные церемонии, сделаю это сейчас. Чтобы она успокоилась. Чтобы поняла: меньшее из двух зол никогда не отпустит ее навстречу большему.        — В моем мире свои символы брака.        В подземном мире, наверное, есть все-таки чудеса. Как минимум одно: его Владыка. Во всяком случае, так думает юная Кора, созерцая в своей ладони яркие зерна граната. Ее жених — Хаос, ее жених, Владыка подземного мира, лучший из Владык — сидит рядом на супружеском ложе. Наверное, даже не понимает, почему она смотрит на него, как на чудо. И почему она медлит, баюкая в ладони драгоценные зернышки.        — Зачем?       Ответов сотни, тысячи, сотни тысяч. От упрямого «потому что» до тех слов, которые он никогда еще не говорил ей, которые обязательно скажет, даже не раз, до длинных пояснений — что такое судьба и почему нельзя от нее отворачиваться… К чему вообще ответы?        Просто взять алое зерно и приложить к чуть разомкнутым губам, и увидеть, как в синих глазах тлеет, разгорается в пламя крошечная искорка надежды. Надежда поджигает кровь, огонь бежит по волосам, волосы вспыхивают гранатом и возвращают себе — пламя, и озорную летнюю рыжину, медь горнил, в которых выковываются жены Владык.       С волос облетает серебро, проклятая изморозь — выжигается подземным огнем, чтобы не прийти больше никогда.       Кора, медноволосая и царственная, улыбается сладкой, без горечи, гранатовой улыбкой.       Исцеленная. Согретая. Весенняя.       Только — безраздельно! — его.