Оболочка

       В наушниках долбят басы, оглушая и скрывая звуки ненужной жизни, солнце клонится к закату, снег под ногами скользит. Вчера он покрылся коркой, сегодня подтаял, и идти стало невозможно. Стоял конец марта, всем хотелось весны, тяжелые ботинки сдавили ноги, рюкзак оттягивал плечи, насморк я так и не вылечил. Стоило нажаловаться матери, напроситься на горчичники и чай с лимоном, стоило запереться в сауне, но мне не хотелось лишний раз ее напрягать.        Матери недавно звонил дядя Юха, предлагал помощь с альбомом, она поначалу отнекивалась, а потом долго благодарила и украдкой вытирала слезы. Неужели она меня стесняется? Мама всегда была другой. Никогда не давала мне подзатыльники, как крестный, не читала морали, как бабушка, не шутила, как дядя Эмппу…. Я, кажется, понимаю, почему отец выбрал именно ее — она была не похожей на остальных.        Первые два года я люто ненавидел мать. Ненавидел за все, но молчал. Она ходила по дому как тень, как безумная, ни о чем не спрашивала и ничего не говорила, только смотрела на часы. Я тоже не говорил, бабушка просила не трогать ее, не напоминать лишний раз и все такое. А о чем не напоминать не объяснила. «Вырастешь-поймешь», я только и делал, что слышал от взрослых эту фразу, и мне хотелось выть от злости. Неужели они не понимают, что ничего не произошло? Ровным счетом ничего!        Папа всегда учил меня верить только собственному сердцу, и оно как раз твердило мне, что и крестный, и мама, и даже бабушка ошибаются. У них не было даже клочка стоящей информации, лететь к месту катастрофы они побоялись или еще что-то…. Все просто пустили жизнь на самотек, а меня отослали вон, чтоб не путался под ногами. Я всех их за это ненавидел!       Теро, ты же сын Туомаса! Теро — ты Холопайнен! Вот и все. Все видели во мне исправление чужих ошибок, надежду на несуществующее будущее и еще черт знает что, эти взрослые сами не понимали, как жить, зато нас учили! Детей отсылали в летний лагерь, а сами закрывались в соседнем сарае и делали вид, что усердно работают. Все были сами по себе, вот мы и сбивались в кучки, пытаясь прибиться к соседям по стае.        Я поправил отцовский шарф, найденный среди оставшихся вещей, и пошел дальше, перепрыгивая через лужи. Плеер продолжал вопить о справедливости во все голоса, я криво ухмылялся, мне бы двойку по химии исправить, вот где справедливость, а иначе крестный мне все уши пообрывает, даром, что мне уже четырнадцать. Да… химия неслабо портила мне жизнь, отнимая время, а друзья дулись и обзывали меня ботаном.        Впервые я познакомился со «стаей» три года назад, когда все взрослые съехались в лагерь и занялись работой, впервые хоть чем-то занялись, — так говорила бабушка и втайне радовалась. Я смотрел на ребят, которых раньше видел только в журнальных статьях и почему-то думал, что мы подружимся. Первой я встретил Наоми, которую тетя Тарья везде таскала за собой. У Наоми были красные волосы, торчащие в разные стороны, короткая юбка в крупную клетку и сапоги выше колена, она мечтала проколоть нос, слушала Nirvana и не могла дождаться, чтобы ее выгнали из колледжа. Надо сказать, английский она знала превосходно, и к своим четырнадцати годам объездила за матерью полмира. Я завидовал ей — отец обещал однажды взять меня с собой, потом вздыхал и говорил, что такая жизнь не для меня, а Финляндию я и так видел вдоль и поперек благодаря матери. Наоми очаровала меня своей бунтарской натурой, не признающей никаких авторитетов и никого не считавшей за людей, хотя, тут еще надо разобраться. Помню, как я чинил свой скейт, а она подошла сзади. - Эй, зануда, свали отсюда, это мое место!  — А ты вообще кто такая? — я исподлобья посмотрел на странное разноцветное существо на голову выше меня и продолжил ковыряться отверткой. — Наоми, Наму Турунен! Я тебе сказала — свали! — Еще чего! Этот лагерь мы с отцом вместе строили… — А кто твой отец?       Было видно, что выскочка всех здесь видит впервые. — Меня зовут Антеро Холопайнен, — не поднимая головы, ответил я. — Хо-ло-пай-нен…. — по складам протянула Наму и замолчала, — Прости.        С этими словами она унеслась в другой конец лагеря и там упала прямо на траву, достав из сумки яблоко. Я посмотрел ей вслед. Зачем они все сюда приехали? Кого хотят обмануть? Лучше бы искали папу, вместо того, чтобы играть в «кто-круче-выкрутится» на последнем концерте! Я попал молотком по пальцу и скривился, гнать бы их всех, да подальше! — Эй, мелкий, пойдем рыбу ловить!        Это еще кто? Пришедший разговаривал на английском, следовательно, не мог быть старшим сыном тети Тарьи. — Ты кто? — удивленно спросил я. Пацан был одет в рваные джинсы и оранжевую толстовку с растянутыми рукавами, у него была дурацкая косая челка и шнурки разных цветов. Блондинистые волосы закрывали добрую половину лица, а на шее висел анкх. Я едва сдержался, чтоб не засмеяться, кажется, я догадался, что это за чудо. — Я Немо, Немо Ользон!        Ну, конечно! Кто ж еще? — Тебя тоже сюда притащили? — Нет, я сам увязался за матерью, как только узнал, что Наму тоже едет. — Вы знакомы? — Ага, еще по родительским фестивалям!        Я вернулся к своему скейту, пригласив Немо сесть рядом. Он был разгильдяем и неудачником, который как-то попробовал первые сигареты и накурился до того, что загремел в больницу. Помню, папа рассказывал во время очередной лекции о том, как правильно жить. Может, пацан и не был виноват, просто, его уже посчитали взрослым и бросили, как того кота. Старший брат Сэт учился в стокгольмском колледже, младший Мио был надеждой и любовью тети Анетт, а Немо — это так себе, «ты уже большой, не путайся под ногами». По-моему, его устраивала такая жизнь, он колесил по свету с отцом, играл на басухе, прогуливал школу и тайно сох по Наму.       Я был самым младшим из этой троицы, но бабушка почему-то говорила, что именно я научу их жить, а потом загоняла всех есть пирожки и делать уроки, ее не волновало, кого и за что собирались отчислить, пока мы были под ее опекой. Наоми фыркала и одергивала не в меру короткую юбку.  — Ненавижу, когда мной командуют! Дома мать вечно указывает, что мне надо делать, заставляет заниматься музыкой! — Вот-вот, — вторил ей Немо, — Отец ругает за оценки, блин, мне пятнадцать, а он за свое! Сбегу из дому! Клянусь Кобейном, сбегу! — И не говори! Предки задрали, и тут все воспитывают!        А потом приходил Миро — сын крестного — и говорил, чтобы все сейчас же шли в дом. Я смотрел им вслед и думал о своем. Рядом лежала очередная книга из отцовской библиотеки, и я, позабыв о ней, пытался разобраться в том, чего не хватало этим придуркам. Мне бы так хотелось, чтобы отец помог мне починить скейт, а мать отходила тряпкой за двойку по химии! Мне бы так хотелось, чтобы она взяла меня с собой в тур по церквям, а отец научил играть Моцарта…. Пусть бы ругали, таскали за уши, но лишь бы были рядом!       Бабушка обнимала меня и говорила, что все пройдет, ведь все проходит. А все становилось только хуже.