Без ответа

Ему трудно говорить о том, что он чувствует. Джесси никогда не был мастером слова, часто путался во фразах, запинался, потом матерился, затем снова начинал предложение с начала, но теперь даже это ему не по силам. Пинкману хочется сидеть в своём пустом старом-новом доме, выкупленном у собственных родителей с помощью Сола и не самых чистых намерений, и просто отрешённо смотреть в одну точку, держа телефон у уха. Вслушиваться в протяжные гудки, затупившимися стрелами пронзающие память, и ждать, когда они сменятся женским голосом. Стоит только услышать его вновь, как тут же на губах появляется улыбка. Когда Джесси слышит Джейн, он сразу же представляет её в своей голове. Чёрные шелковистые волосы, что так приятно перебирать пальцами, мягкая светлая кожа, большие глаза, всегда смотрящие с вызовом на него, пухлые алые губы, которые целовать было сплошное удовольствие. Пинкман воображает, что Джейн сейчас рядом, когда слышит из телефонного динамика её голос. Уставший, с едва-едва насмешливой интонацией, хрипловатый. Одна и та же интонация вот уже четырнадцатый раз за день. Молодой наркоторговец, прошедший сомнительную реабилитацию в кругу таких же сломавшихся моральных уродов, как и он сам, может весь день сидеть на полу в гостиной и набирать один и тот же номер. Джесси никогда не отрицал, что он плохой человек, но Джейн стала каким-то спасением для него, исцелением, раздражающим, но необходимым лучом света по утрам. Она давала Пинкману понять, что он достоин так же быть любимым, быть нужным для кого-то, несмотря на то, что его жизнь состояла из потерь и негатива. Что он сам — потеря и негатив. Отчаянно неправильный, разочаровавший, опозоривший всех старший ребёнок семьи и удивительно добродушный, открытый, рисовавший когда-то супергероев парень для той, кому в первую же встречу Джесси стал врать. Ему трудно вспоминать о всех тех днях, что он проводил с Джейн. Как впервые за руки взялись, пока в плазме настраивались каналы, а экран синего цвета нещадно бил по глазам. О всех тех тупых, но смешных шутках, о смятых простынях, о том первом матрасе, на котором занимались сексом, о той отвратительной яичнице, которую Джесси приготовил, а потом хрен знает зачем залил кетчупом. Как вилку не мог найти и сначала всучил девушке грязную ложку. Пинкман всё помнит, но не хватает сил на то, чтобы всё принять. Как в тот раз, когда Джейн зашла в его комнату и положила на прикроватную тумбочку два шприца. Польза года в завязке тогда просто для неё аннулировалась — и Джесси понимал это. Вот только не сказал ничего, когда наблюдал за тем, как Джейн засаживала себе под кожу отравленную иглу. Завороженно наблюдал, как и до этого, когда возлюбленная со своеобразным наслаждением вонзала иглу в размякшую вату, утопленную в гремучей смеси героина и метамфетамина. Кайф всего лишь в одной нагретой ложке. Вероятность смерти во сне в одной дозе. — Мне нравится, когда ещё мет добавляют, — говорила Джейн Джесси, когда тот задрал рукав и ощущал холод влажного ватного диска, прошедшегося по коже. Запах спирта ударил в ноздри, а девушка только засмеялась, стоило ей увидеть выражение лица Пинкмана. — Попробуешь как раз. — А как это по ощущениям? — спросил тогда он у неё, но ответом было молчание и вошедшая под кожу, в вену, игла. Джесси облизывает губы и набирает номер Джейн снова, пока кто-то на улице за окном выгуливает разъярённую собаку, лающую на всю округу. Парень подносит трубку к уху и слышит невыносимые гудки вновь, закрывая глаза и выдыхая. Голос на том конце ему говорит: «Эй...» — и Пинкман чувствует, как всем телом дрожит несколько мгновений, а после расслабляется, но Джейн ничего не говорит больше. Те слова, что заучил наизусть Джесси, он не услышал из-за собачьего лая за окном и собственного звона в ушах. Всё равно одна и та же интонация вот уже тридцать седьмой раз за день. Ему трудно возобновлять то, что происходило на протяжении тех недель. Как снова и снова, из раза в раз, вновь и вновь вечером молодые люди сидели в спальне и кололи иглами шприцов руки, чтобы просто сбежать от реальности, которая так скучна. И те моменты неистового, переполняющего тело и сознание кайфа Джесси никогда не помнил. Он засыпал вместе с Джейн, чтобы проснуться вместе с ней и на следующий день. Нарваться на приехавшего так неожиданно её отца и услышать то обещание, которое она ему дала. Очередная завязка с наркотиками. Может, Джесси верил в это. Но сейчас, сидя на полу гостиной с телефоном у уха, он понимает, что никогда не верил в счастливый исход. И голос, звучащий из динамика, безмерно знаком и любим. Те губы, с которых срывались и крики, и обвинения, и стоны, и просто обещания зависимого человека, всё равно навсегда холодны. И если бы Джесси не был под кайфом и не отрубился замертво той ночью, то он бы спас Джейн: человека, который заставил его поверить в счастливый исход. — Эй, если вы хотите мне что-то продать, то у меня для вас четыре слова... Пинкман наизусть знает то, что ему говорит Джейн сто двадцать девятый раз за неделю. Ему трудно убедить себя в том, что всё и правда закончилось именно так. Когда Джесси открыл глаза и повернулся на другой бок, то он увидел всю ту же Джейн: лишь засохшая рвота украшала её некогда алые губы, ныне ставшие синими. Девушка лежала на спине и не дышала, а парень подорвался с места и пытался заставить свою возлюбленную дышать вновь. Только потом, когда слёзы бессилия задушили Джесси, он осознал, что облажался вновь. Кайф во всего лишь одной ложке. Вероятность захлебнуться собственной рвотой во сне, лёжа на спине, в одной дозе. — Эй, если вы... — Хотите мне что-то продать, — одними губами повторяет Пинкман, смотря в пустоту и едва заметно улыбаясь, всё ещё поглощённый беспощадной иллюзией ирреальности случившегося даже после реабилитации в кругу таких же неудачников, как и он. — То у меня для вас четыре слова... — «Не звоните сюда больше», — продолжает наркоторговец, безуспешно царапая голый пол отросшими ногтями. — Но если вы клёвый... — То оставьте сообщение после сигнала, — повторяет, словно вызубривший материал школьник, Пинкман, но почему-то вместе с ним говорила не Джейн, а оператор. — Вызываемый номер больше не зарегистрирован. Ему трудно вспоминать, как помощник Сола пришёл в дом и выбивал из него одну и ту же фразу, видя, в какой истерике находится парень. «Я пришёл, а она уже была мертва. Большеяничегонезнаю». Ничего не знаю. А когда на место приехал отец Джейн, то Джесси сказал ему то же самое. Как и полиции. И ему впервые хотелось сказать правду, а не бессовестно солгать, чтобы прикрыть себя же. Джесси хотелось сказать: «Ваша дочь умерла по моей вине». Только Пинкман ничего не говорил и молча наблюдал испуганными, заплаканными глазами за тем, как папа Джейн непонимающим, беспомощным взглядом провожает труп, закрытый в мешке. Когда парень набирает один и тот же номер несколько раз, а на другом конце линии идут всё те же гудки, он всё равно верит, а потом звучит мерзкий голос оператора, который сообщает, что номер не зарегистрирован. Будто заявляет, что последняя деталь, способная дарить слепую надежду в то, что Джейн жива, уничтожена. Джесси это слышит между гудков. Где-то там, в еле-еле слышимом треске динамика. В голове молодого наркоторговца, который даже в санатории на реабилитации не смог забыть свою главную вину, до сих пор эхом остался голос человека, который заставил поверить в то, что счастливого исхода у уродов не бывает.