Особенные

Когда за её столик подсел мужчина за тридцать с вопросом «Предлагаю состариться вместе, ты не против?», она засмеялась — «Не в этот раз». Прошлый не удался лет тридцать-тридцать пять назад, и она за это время успела помолодеть, пройдя путь от опостылевших викторианских шестидесяти, шёлковых тёмных платьев и траурного вида камей до сорока лет в окружении французских декадентов с вызывающим — по-модному — перемещением кольца с левой на правую руку. Образ гибсоновской девушки садился на неё — юную — как влитой, живой и фарфоровый одновременно, а во время войны ей было тридцать, тридцати лет так идёт гладкость волос на скорую руку и лён, рабочий даже на ощупь, светлый и лёгкий. В тридцать лет самое время быть сестрой милосердия, а сестре милосердия положено жить стонами и рваными выдохами – да, иногда уже и без последующего вдоха. Не то чтобы им было положено жадно вдыхать их смрад — отзвук, полутень пороховой горечи, как будто смерть от одного и того же снаряда на месте и чуть дальше, и мучаясь чуть дольше, так уж разнится… Но кто замечал, что она только это и делала? — Ярче же они умирают на поле боя, правда? Что лучше, осмысленность или вспышка? — в свете нещадно сжигаемого электричества переливаясь неопределённостью, лежащей между двадцатью и тридцатью годами, самой чудесной неопределённостью за всю человеческую жизнь, она покачала головой-цветком, увенчанной розами, над лёгким бризом в своём бокале. — По мне, так всё-таки лучше не умирать, — он усмехнулся мучительно знакомо, он такой родной. — Не у всех есть такое явное предназначение, милый, чтобы слоняться по миру вечно. За сухой закон! — отсалютовала она ему бокалом. — И почему ты до сих пор веришь в то, что конец даёт их существованию какой-то особый смысл. Не конец же, а непродолжительность жизни, — задал он вопрос в остатки бренди. — О, я верю, что именно конец. — Давай к обычному компромиссу — всё вместе. Скучноватая сегодня у нас разминка, — у него морщинки вокруг глаз, лишняя секунда улыбки — и она потянулась бы разгладить. Не стоит после стольких лет с убийственной лёгкостью улыбаться так. — Прости, ведь я тебя не ожидала, — она пожала плечами насколько возможно легко и несоблазнительно. Жидкость в её бокале лениво качалась по стенкам. Молчание вроде бы было и не тягостно, но, пожалуй, после стольких лет казалось даже непривычным. — Потанцевать? — для него вдруг распахнулась зелень глаз, и с этим пришло понимание, что это впервые за вечер. — Когда заиграет что-нибудь помедленнее. Буду просто обнимать тебя, — в его голосе была улыбка, и она посмотрела на его руки, отражая её. — Чтобы я поняла, насколько скучала? Это коварство — мелкое. — Я бы сказал, что оно нежное. Видишь ли, сейчас я уважаю тебя больше, чем раньше, и действую другими способами. Можем вернуться к истокам, — как чудесно, что он сейчас был так же несерьёзен, как и она. — Просто мир цивилизованнее, — она засмеялась, — я старалась! ‒ и, поддерживая тон беседы, поучительным жестом подняла указательный палец. — А ты меняешься медленнее. — Это не ты старалась, — он стал серьёзнее с поразительной лёгкостью — без резких контрастов. — Но я всё-таки живу здесь, с ними. Я их обожаю. — В этом-то и твоя проблема. — Но я же больше не мешаю тебе, цепляясь за локти с просьбами? И, отдай мне должное, теперь оправдываю их осмысленнее, чем когда бы то ни было. — Идём танцевать. Пора бы уже цепляться мне за локти. — Сними перчатки, милый, это даже неприлично по отношению ко мне, не находишь? — Но это слишком большой соблазн… Она положила голову ему на плечо, подавляя судорожное подрагивание дыхания между накрашенных губ. — Вот они, посмотри туда, когда повернёмся. Скоро можешь ждать их у себя, я чувствую. — Любовь моя, — он засмеялся ей в волосы. — Они потерянные, тут большинство не доживёт до следующей войны. А переживёт её вообще пара человек. — Нет, не то. Они особенные, — его руки такие тёплые… — Ты совсем как человек. — Я лучше, Перси, — его губы безошибочно накрыли то самое место на шее, неудержанный выдох прямо и горячо поцеловал ему ухо. — Теперь же ты Перси, я угадал? — Смешно, правда? — она начала подрагивать в его руках совсем по-человечески и, цепляясь за шею, продолжила ровно и спешно. — Посмотри, какие они счастливые. Ты знаешь слово «безбашенные»? Я тоже хочу жить так. — И погибнуть в автокатастрофе? — По причине пьяного вождения, как она, да. Одной. Хотя лучше бы не одной… — он развернул её в танце, вглядываясь в пару. Молодой саксофонист наклонялся со сцены к блондинистой головке с крупным перманентом, с округлого плеча возлюбленной съезжала лямка, она кружилась среди безлико покачивающихся пар удивительно органично, словно и не одна, — соло посвящалось ей. — О, он придёт к нам за ней по своей воле и, — его губы вдруг переместились от шеи к уху, — не поверишь, — поцелуй-прикосновение, — без нашего вмешательства. — Вот что это было за чувство, — шёпотом протянула Персефона, — оно похоже на обман. — Это так странно, — продолжил он, — что тебя так тянет к той грани, которую ты физически не можешь пересечь. Ты же фактически живёшь на этой грани. Это же не запрет, а природная недостижимость не может манить настолько… — Не думай. Ты же любишь меня за легкомыслие. — Я не люблю тебя за легкомыслие, только за него. Именно поэтому этот мир забирает тебя у меня. Или потому что он забирает тебя у меня из-за него. — Всё вместе. Но ты любишь меня за легкомыслие. — За то, что ты ускользаешь. А всё остальное — принадлежит, потому что идёт ко мне, либо меня не трогает. Она укусила его за нижнюю губу, он прижал её сильнее резким сжатием рук, выбивая воздух из лёгких, от неожиданности она запрокинула голову под поцелуй — непродолжительный — для вдоха. Блондинка с алебастровыми полушариями плеч («туда бы целовать», — думала Персефона, ступая назад для поворота) приняла руку саксофониста, легко взмыв ввысь, с каблука ступив на сцену, аплодисменты любезно обплескали её шаги до микрофона. Снизу зелёные глаза смотрели на руки саксофониста, находя под рукавами рубашки рельеф плеч, нужный, чтоб так легко поднимать вверх за одну руку. — А я всегда знала, что тебе рубашки пойдут, — прошептала она, скосив глаза вправо и чуть-чуть вверх. Аид вынул папиросу изо рта (Персефона улыбнулась её появлению), продолжая покачивать жену в танце, хотя и без музыки; она скользящим движением вынула портсигар из заднего кармана его брюк. — Позже поймёшь, что они и тебе пойдут. Со сцены почему-то на итальянском полилось сопрано на грани с меццо, в портсигаре Персефона увидела свой портрет. — Почему девяностые? Я, знаешь ли, тогда была постарше, — усмехнулась она мягко. Он стряхнул пепел куда-то влево рядом с её подолом. Оркестр на сцене вступил чётко в их танец, обволакивая голос ритмом и лишая его акапелльности. — Эвридика, — кивнула Персефона в сторону сцены и пристроилась головой у него на плече, ‒ она. — Почему опьянение, а не передоз? — Потому что сейчас сухой закон? Опиум был для декадентов. — Почему ты? Всегда задаюсь этим вопросом. — Потому что по мне ты можешь вечно скучать? — Потому что я люблю тебя. — О, это как раз-таки не ответ. Это источник всех вопросов. — А они друг друга любят? — он посмотрел на сцену. — Ну, они любят друг друга в жизни, потому что любят жизнь — друг в друге. Саму жизнь, как видишь, не очень. Остальное поймём чуть позже. Тебе разве интересно? — Что мне и когда было интересно? — Я всё ещё пытаюсь тебя удивлять. Роза в её волосах на миллиметр поджала лепестки под его дымным выдохом, но Персефона, конечно же, это почувствовала, а он увидел. — У меня на это неправильная реакция. Пойдём домой, лет через десять всё равно придётся быть здесь неотрывно, не выстраивать же их всех перед троном в очередь. А так хоть изобразим медовый месяц. — Не хочу к тебе. Хочу дразнить тебя своим отсутствием и продолжать скучать. Хочу развиваться вместе с ними. Хочу… тебя. И хочу быть живой. — Нельзя быть живой и быть со мной. — Нельзя не быть живой, но хотеть тебя. — Звучит так, как будто наш союз — трагедия, — и он засмеялся. — Нет, мы же не люди. Нам не нужно делать выбор. И какой смысл выбирать… тебя… — Хочу, — шепнул он, закончив. — Уходи, — поцелуем шепнула она в ответ. — Я приду с ней, с той девочкой. — Матери скажи, что мне не нравятся её розы, — он снова выдохнул ей в волосы. — Это мои розы! — Твои розы — это то, что принадлежит ей. — Как будто вклад отца — это то, что ты во мне любишь. — Это то, что иногда перекликается со мной. — Командный тон-то? — То, что ты умеешь хотеть. — О, это целиком и полностью от тебя… — Не стану отпускать тебя, ты придешь ещё лет через пять. — Сегодня ночью. Он взглянул на сцену. — Ты быстро разучилась их жалеть, — прошептал куда-то себе под нос и, разом отпустив, повернулся на каблуках. Персефона улыбнулась ему в спину: нет, не человек, человек точно не стал бы так делать. ¬‒ Милый, — прозвучало так мило, с должным оттенком так называемой женской глупости в голосе. Он обернулся так, что её дыхание через улыбку дало едва заметный сбой. — А ведь мог бы и по старинке… Я рада, что ты меняешься. Он исчез с очередной затяжкой, не отрывая от неё ничего не выражающего взгляда, он думал о своём. — Перси! — крикнула блондинка со сцены, — Кто это был? — О, я познакомлю, — доверительно сообщили ей в ответ. — Он поразительная личность. На дверях гарлемского «Cotton club» ветер покачивал афишу «Orpheus and the shelterless», когда Эвридика кивнула Персефоне на пассажирское сидение красного Кадиллака, пряча миниатюрную фляжку в районе чулочной резинки. Орфей с ребятами поедет следом. Ветер сегодня был каким-то затхлым, так что хотелось мчаться вперёд быстрее. Пьяный ветер, и тень от фонарей сдувается куда-то с глаз долой. Какая удивительная предсмертная пустота у тебя в глазах, Эвридика, поезжай быстрее ‒ то, как удивительно ему идут рубашки, не даст мне передумать.