привычка

Юля не пила. Она правда не пила и искренне в это верила, придерживалась этого – но почему-то постоянно обнаруживала себя гуляющей ночью где-нибудь, к примеру, по парку на территории гостиницы, с бутылкой вина и Антоном Пануфником – и миллионом слов для тысячи разговоров. Она, по сути, не врала в интервью – просто чуть-чуть недоговаривала, потому что ночная Юля была немного другая, а, значит, и пила эта, другая, Юля. Ночью все немного другие – и Юле казалось это достаточным оправданием для своей половинчатой лжи. Юля никогда не пила «потому что сложно». Она всегда умудрялась себя сдерживать, потому что за(б/п)ить горе алкоголем – это слишком глупо и создает еще большую мешанину в голове. Поэтому она кусала губы, заламывала руки, плакала, смотрела мультфильмы из своего детства, просто молча сверлила взглядом потолок или стену, выписывала все на листок, пытаясь систематизировать и разобраться, часами с кем-нибудь говорила, иногда кричала, но никогда не пила. Она гуляла ночами с Антоном, который каждый раз неизменно стучался вечерами ей в дверь (два раза медленно – пауза – еще раз медленно – резко – и снова успокаиваясь) – только если они не были измотаны настолько, что засыпали, только зайдя в номер – и, улыбаясь, обнимал и целовал Юлю в макушку, когда она выходила – растрепанная, в джинсах и свитере или толстовке с каким-нибудь нелепым узором. А после они пытались как-нибудь незаметно проскользнуть мимо засидевшихся в холле товарищей, которые (конечно же) все равно почти всегда их замечали – хотя это, в принципе, было неважно, потому что попытка такого побега – это тоже была просто своего рода традиция, потому что Юля любила, когда они выбегали, запыхавшись, на улицу, и она (всегда) опиралась на плечо Антона, а он, непременно смеясь, чуть-чуть наклонялся, дыша уже почти в ухо, но ничего не говорил. Юля любила, когда Антон шел перед ней спиной вперед и, пританцовывая, подпевал орущему из динамиков телефона русскому рэпу. Юля вообще-то не любила русский рэп – но она любила тот антоновский рэп, который тот, постоянно закрывая глаза, вопил ночами – в те моменты он выглядел всегда таким счастливым и искренним, что Юля всегда не могла удержаться и подбегала к нему, тоже начиная беситься под песню и подпевать – за десятки таких прогулок она уже успела выучить наизусть половину треков. Они вопили на весь парк, матерясь через каждые десять слов – что поделаешь, из песни слов не выкинешь – и постоянно по утрам ходили охрипшие и с немного болящим горлом, но ночами это никогда не останавливало. Юля любила каждый раз лежать на крыше, положив голову Антону на колени, и говорить о чем угодно. Они говорили действительно обо всем: начав тем, что в детстве Юля очень хотела себе (хотя бы) пластмассовую корону, но ей ее почему-то не покупали, они в результате могли дойти до вечных споров «Достоевский или Толстой?», при этом эти импровизированные дебаты никогда не доходили до каких-то высоких тонов, они всегда были по-ночному умиротворенными. Лежали они на крыше какого-то двухметрового здания, которое было то ли кладовкой, то ли каким-то еще техническим помещением – они, если честно, особо не вникали, главное, что туда вела удобная лестница, словно специально для них здесь прицепленная. Юля любила, когда Антон, отставив пустую бутылку – и пополнив их личный ряд стекла, скопившийся на этой крыше – немного выгибался, пытаясь залезть в задний карман джинсов и не забывая одновременно придержать голову Юли, которая от этого начинала скатываться, и доставал пачку сигарет, доставая сразу две с первого раза. Он щелкал зажигалкой, и они с двух сторон одновременно прикуривали – тоже своего рода традиция. И четыре минуты молчали, потому что молчание было абсолютно не тягостным – и хотелось немного собраться с мыслями. Она любила слезать с лестницы только наполовину, а после Антон подхватывал ее – и снимал, словно маленького ребенка. Они всегда шли до гостиницы зевая, но не в силах перестать улыбаться. Антон хватал Юлю за руки – за ледяные-ледяные руки, которые почему-то всегда замерзали очень быстро и очень долго отогревались – и, остановившись, долго дул на них своим теплым дыханием. А потом переплетал свои пальцы с все еще холодными Юлиными, и не отпускал до самой двери номера – в гостинице они почти обязательно встречали кого-то из множества неспящих, которым именно в этот момент понадобилось выйти в коридор. Юля любила, когда Антон, целуя ее на прощанье, утыкался холодным носом ей в шею и запутывался пальцами в рыжих кудрявых волосах, а потом хитро улыбался и говорил что-нибудь очень антоновское, от чего – как казалось Юле – она даже видела на нем эту легендарную корону. И исчезал. В этом «как всегда» не было ни капли чего-то обычного, скучного, это не было привычкой консервативного человека, который не хочет ничего менять, не было схемой, по которой непременно надо было действовать – так просто всегда само собой выходило, так было хорошо – и именно поэтому было хорошо. Это был каркас, на который надевали сверху еще тысячу событий – и каждая эта ночь не была похожа на предыдущую, они все не смазывались в одну. Юля иногда не понимала, почему так происходит и как вообще так получается – но, пытаясь разобраться, она моментально путалась и плевала на это, просто ожидая очередного стука в дверь – того самого, два раза медленно – пауза – еще раз медленно – резко – и снова успокаиваясь. Засыпая, Юля всегда улыбалась – голова у нее (всегда) все еще немного кружилась от всего, что было, а усталость накатывала моментально, стоило ей только лечь на кровать – но улыбка эта оставалась и во сне. И даже утром.