Point of no return

Энакин

Grandson — Blood // Water (Acoustic)

      Облака затянули почти весь светло-голубой купол над головой, оставляя лишь витиеватые линии небесных просветов, а потому страшно давили своей грозно-серой массой. И было душно — как в преддверии тропического ливня, которые в это время года на Набу заставали врасплох и коренных жителей планеты, и туристов, и, возможно, тех клонов, которые были направлены сюда для охраны планеты лично канцлером Палпатином. Но о последних сегодня думать совершенно не хотелось, потому что те три выходных дня, которые ей обеспечило руководство в лице все того же канцлера, должны были пройти в полной изоляции от внешнего мира и всей Галактики. На деле, Падме уже и впрямь иногда подумывала о том, чтобы ограничить свой мир только родной планетой, забыть о войне и политике — но она не могла. Хотя бы потому что на нее возлагал надежды, как минимум, ее народ, а это целый миллиард безвинных душ, что оказались втянуты в смертельные политические игры. Как максимум же, Падме поклялась в верности своему мужу три года назад, и пока он был на передовых, ей не оставалось ничего, кроме как быть его поддержкой в тылу.       Тяжело вздохнув, женщина опустилась на плетеное кресло в тени крупных виноградных листьев, чьи лозы сплетались на редких балках над головой, образуя плотный навес, под которым было прохладно и свежо. Нужно было отвлечься, хотя бы сутки не думать о войне больше трех минут, но проще было требовать от себя это, нежели выполнить. Впрочем, у нее были мысли, которые теперь тревожили больше, чем сама Республика, и ей необходимо было поделиться им хоть с кем-то. Поэтому по прибытие она первым делом пригласила к себе Солу — в некоторых сферах жизни у сестры Падме нужного опыта было с лихвой, хоть отбавляй. И едва только старшая из сестер Наберри перешагнула порог небольшой виллы на берегу озера, которую Падме подарили еще во времена, когда она звалась королевой Амидалой, младшая вмиг оказалась возле нее и, перехватив теплые ладошки Солы, проговорила быстро:       — Я беременна.       На секунду стало легче, теперь не одна Падме несла груз этой ноши на своих плечах, а после она вдруг крепко задумалась: стоило ли вообще сознаваться сестре в этом? Формально, для общественности, Падме была женщиной незамужней и отвергавшей всякие ухаживания со стороны многочисленных поклонников. Обручальное кольцо на публике она не носила, да и находилась рядом с Энакином только в те времена, когда то было оправдано совместными миссиями, поэтому, поразмыслив лишнюю секунду, женщина склонила голову и несмело улыбнулась.       — Только этот разговор не должен выйти за пределы стен этого дома.       — Птичка, ты знаешь, что о таких новостях не говорят обычно… вот так. Не с порога же, — опустившись на ближайший пуф, Сола принялась обмахиваться ладонью так, будто бы ее в жар бросило. Может, так оно и было, в конце концов, не каждый день младшая сестра сообщает подобного рода информацию. Падме опустилась возле нее на пол, так и не отпуская вторую руку Солы и глядя на нее счастливо и почему-то совершенно по-детски. Наверное, такого выражения лица у нее не было с десятилетнего возраста, потому что сестра выглядела потрясенной и, вместе с тем, глядела на Падме с умилением. Она вдруг с нежностью погладила ее по щеке и заправила за ухо прядку волос, вглядываясь в глаза сидящей напротив женщины, что сейчас выглядела, точно как юная девочка, впервые влюбившаяся.       — И кто же счастливый отец? Надеюсь, это не какой-нибудь скучный политик из твоего окружения, — фыркнула Сола, впрочем, даже не пытаясь скрыть несерьезность вопроса. Падме в такой же шутливой форме уже хотела было возмутиться, однако сестра, подняв руку, прервала ее коротким жестом: — Это ведь тот мальчик-джедай, верно? Энакин Скайуокер.       — Не буду скрывать то, что и так, судя по всему, очевидно.       — Не вполне; я думаю, если не знать тебя достаточно хорошо, то вас двоих и впрямь можно принять за друзей. Но я-то с тобой росла, и знаю, что означает каждый твой взгляд. Поэтому не так сложно было догадаться, как ты относишься к этому юноше. Только вот…       — Что тебя тревожит?       — Что тревожит? — Сола усмехнулась, но в этот раз как-то совсем горько и словно даже с трудом. — Милая моя Падме, да ведь как ты, беременная, будешь теперь работать? Как станешь скрывать ваши отношения от общественности? Неужели ты совсем не подумала о последствиях?       — Для меня эта беременность не такая неожиданная, какой она кажется тебе, — поджала губы младшая из сестер Наберри и вдруг, встав, выпрямилась во весь рост и отвернулась к балконной перегородке.       Сжав пальцы на гладкой поверхности мрамора, она вгляделась в горизонт, ощущая, что сейчас сознается в собственной ответственности. К которой она была готова, по крайней мере, так думала Падме, намеренно не принимая никаких таблеток в ту ночь три месяца назад. И забеременела она сразу, а когда узнала о своем положении, то просидела на полу в ванной едва ли не час, пытаясь осознать, что она совершила. Сейчас ей вдруг подумалось, что, быть может, она поторопилась: исход войны был неочевиден, как и их с Энакином будущее в Республике, если в ближайшее время противостояние двух сторон не закончится, а избавляться от ребенка на таком сроке по меньшей мере было опасно. Падме вздохнула и, собираясь с мыслями, спешно отогнала всякие сомнения — сейчас, когда их с Энакином ребенок, надежда на счастье и свет, уже был внутри нее, не стоило рассуждать о правильности своего решения. Оно было сделано, и хватит сомнений. Смахнув одинокую слезинку с щеки, скользнувшую вниз по гладкой коже, женщина опустила ладонь на мягкую ткань летнего платья и трепетно огладила совсем еще невыдающийся живот. Она любила этого ребенка и была готова встретить все трудности лицом к лицу, если того будет требовать его жизнь и счастье. А еще Падме не сомневалась, что ее муж тоже готов был бы пойти на что угодно — ради них.       — Сола, неужели ты не готова была бы бросить мир к ногам Пуджи или Рио? — Заметив, как старшая сестра покачала головой, Падме продолжила, не дав ей возразить. — Это ведь то же самое, даже не смей спорить. Что мне карьера, если она станет препятствием для того, чтобы родить ребенка от любимого человека?       — Ты всегда ставила долг выше семьи, — напомнила ей Сола, — что изменилось теперь?       — Я. Под влиянием войны и работы, несомненно, да, но отныне мне есть, что терять, и от этого все мои желания сводятся к одному — выжить. Ради моего ребенка.       — Я не осуждаю тебя ни в коем случае, — поднявшись на ноги, проговорила женщина и подошла ближе, обнимая Падме за плечи. — Просто твой поступок мне кажется слишком смелым, нерационально отважным. Я бы не решилась.       — Решилась бы, — заверила ее сестра, отвечая на объятия. — Если бы ты каждый день просыпалась и не знала, увидишь ли вновь глаза человека, которого безвозвратно и бесконечно любишь, то наверняка бы решила оставить с рядом с собой хотя бы его часть.

***

      Сейчас не к месту вспомнился этот разговор с Солой, в ходе которого она дала какую-то нерушимую клятву самой себе: «жить ради своего ребенка». Детей, поправила себя Дорме, наконец, выглядывая из-за широкой спины Вейдера и читая те надписи, которыми так был увлечен Лорд Тьмы до ее появления. На проекции были знакомые данные с чужими именами, выдуманными наспех Оби-Ваном и Падме, когда они покидали Полис-Масса много лет назад. Женщина не успела толком задаться вопросом, что здесь делали показатели здоровья ее и близнецов, как вдруг — озарение: она вновь оказалась в медицинском центре на старом астероиде, который находился в двадцати минутах лета от Мустафара, а ощущение было такое, словно ее прошлое вдруг столкнулось с настоящим и взорвало предполагаемое будущее.       — Значит, близнецы. — Громкий искусственный голос, принадлежавший не человеку, а киборгу в черном доспехе, прогремел в вакуумной тишине большого зала ожидания, в котором находились только Дорме и Вейдер. Леди Исис, делая шаг чуть правее, оказалась стоящей почти рука об руку с ситхом, надеясь, что хоть так ощутит должное отвращение, которое она имела полное право испытывать. Вместо этого ей приходилось бороться с навязчивым желанием прижаться к его руке, чтобы удостовериться в том, что все происходящее — не сон от очередного приступа беспамятства, какие в катакомбах Хатта случались едва ли не каждые два часа.       — Да. Простите, как-то не представилось возможности отправить открытку с поздравлением, — проговорила Дорме, понимая, как грубо и ядовито прозвучало. Как будто что-то злое и темное внутри нее хотело сделать больнее Вейдеру, и женщина вдруг ужаснулась тому, каким искренним было это ее желание. Прикрыв глаза, она помотала головой, осознав, что все еще не вполне контролирует себя после тяжело перенесенной искусственной комы. Исис протянула руку вперед, взмахом изящной руки пролистывая текст вниз. Под непроизносимым именем, корнями которое было похоже на хаттесское, скрывалась информация о Люке Скайуокере. — Он здесь? Люк, он… мне чудился его голос во сне.       — Да, госпожа Исис, Ваш сын сейчас следит за тем, чтобы Ваша дочь не разгромила остатки этого астероида от излишне детского нетерпения.       — Быть может, такое поведение свойственно как раз Вашей дочери? — Она, наконец, повернула голову в его сторону, ожидая встретить взгляд черных глазниц пугающей маски. Но ситх нарочито отвернулся, словно всем своим видом показывая свое безразличие. Напускное, надуманное, неискреннее, думала Падме, отчаянно желая посмотреть на него. Пусть в непроницаемой маске, пусть в этом громоздком костюме, но всмотреться и понять — за броней он, ее муж, которого она не видела столько лет, которого не касалась и не слышала. Вейдер отворачивался, и пусть; Падме хотела говорить не с ним. Ее ладонь вдруг коснулась края кожаной перчатки, очерчивая кайму плотной ткани и борясь с желанием переплести их пальцы. — Посмотрите на меня.       От нервного навязчивого страха, что ее видение сейчас распадется на осколки, ее просьба прозвучала, скорее, как приказ, не терпящий никаких отказов, и Падме отвела глаза. Вздохнула глубоко, чтобы успокоить быстро бьющееся сердце, а после провела рукой по гладкому материалу перчатки, двигаясь вверх, к плечу, которое, в отличие от предплечья, было живой плотью, а не протезом. Прикосновение ее пальцев к ткани костюма показалось пугающе неестественным — за эти двадцать лет никто к нему не прикасался, кроме медиков в латексных перчатках и медицинских дроидов, которые механическими движениями меняли части его костюма. А сейчас вот, ее рука, скользящая по его в поглаживающем и почти что успокаивающем движении, в котором он хотел видеть какое-то неозвученное обещание. Хотел — но не мог себе позволить. Вейдер по-прежнему ничего не отвечал и не смотрел на нее, хотя в тот миг, когда он ощутил хватку ее хрупкой ладони на своем плече, Дорме услышала, как он хмыкнул.       — Лорд Вейдер, Вы хотите, чтобы я ушла?       — Нет. Я хочу, чтобы Вы остались.       — Тогда посмотрите на меня.       — Зачем? Я и без того прекрасно понимаю, что Вы находитесь рядом.       — Прошу тебя, посмотри мне в глаза, — с нескрываемой мольбой проговорила она, сжимая пальцами ребристую ткань костюма Вейдера, желая привлечь внимание своего мужа. А после добавила полушепотом, практически отчаявшись и позабыв о той холодности, с которой вступила с ним в диалог: — Энакин, пожалуйста, повернись ко мне.       Его прежнее имя прозвучало второй раз за эти пять минут, и вдруг показалось таким громким и неправильным, что захотелось закричать, возразить, проснуться. Он обыкновенно заявлял, что больше оно ничего не значило для Вейдера: так говорил ситх Асоке, которая тоже как будто пыталась докричаться до своего старого наставника. Но сейчас — сейчас он чувствовал нечто иное, что пока никак не удавалось оформить в правильную мысль, а уж тем более в слова, однако, когда Падме произнесла его имя, Вселенная за мгновение вспыхнула мириадами звезд, взорвалась и возродилась из пепла и обломков. Он медленно повернул голову, коря себя за собственное уродство и невозможность посмотреть на нее своими глазами, а не через призму визоров, которые даже не могли передать роскошный цвет ее ничуть не изменившихся глаз.       — Скажи это еще раз. — Он говорил полушепотом, но для нее голос лорда звучал громко, металлически-неприятно, впрочем, это не помешало ей, оказавшись запредельно близко, ухватиться за его руку еще крепче и понять, что именно он имел в виду.       — Энакин. — Она тоже, словно почувствовав, прошептала его имя, а после повторила дважды, трижды, четырежды, пока уже во рту пересыхать не начало и пока ее не прервало прикосновение несоразмерно большой ладони к ее локтю.       Вопреки всем сценариям, которые оба строили в своих мыслях, они ухватились друг за друга так, словно оба стояли на пороге смерти — где-нибудь на Джеонозисе перед показательной казнью в совершенно другой жизни — и осторожно признавались друг другу в вечной любви. Только сейчас не было никаких слов: никто и не подобрал бы их при всем желании, хотя сама Дорме всегда мастерицей была искусной по части выражать свои мысли в устной форме. А сейчас вышло иначе, она даже порывалась несколько раз сказать что-то, но слова застревали где-то в горле колючим комом, и все, на что она сейчас была способна, это дать волю слезам. Может быть, будь она чуть моложе и гораздо неопытнее, так бы и произошло, однако теперь ей уже минуло сорок пять лет, и с первой проседью к ней вдруг пришла такая же снежная холодность, налагающая крайне сильные рамки. Падме хотела обнять его, искренне хотела, но привычки, которые кропотливо взращивала в самой себе Дорме Исис, не позволяла зайти дальше ничего не обязывающего прикосновения. За которым стояла целая жизнь.       Падме еще раз напрягла пальцы, сжав кожу под тканью костюма Вейдера крепче, чем положено, и опустила вниз руку, которая безвольно ударилась об ее тело. Тишина начала давить, когда первые рьяно-молодые эмоции затихли, оставив после шумной бури горьковатый привкус непонимания, которое, прежде всего, касалось будущего, даже самого ближайшего. Из неотложных планов было представление друг другу близнецов не в качестве партнеров-повстанцев, но как родных брата и сестры, а после… Дорме не знала, что будет после, признаться честно; ей необходимо было поговорить с Леей, которая все еще оставалась единственным ее близким другом, а значит, могла выслушать. И даже, может быть, не осудить. Дорме усмехнулась, подумав тут же, что последнее ее допущение было чересчур ошибочным: зная характер дочери, нетрудно было предположить, что та придет в ярость, если узнает некоторые подробности отношений Дорме и Вейдера — а уж принцессу Лею наверняка интересовала мистическая связь двух аксиоматичных врагов.       — Ты можешь меня отпустить, — опомнившись вдруг и заметив, что лорд-ситх все еще держал ее за плечо, усмехнулась Дорме, поднимая взгляд.       — Не могу.       — Вы, как всегда, решительны и лаконичны в своих высказываниях, милорд. — Саркастичность была напускной и неискренней, они оба это понимали, как оба понимали и другое: что Дорме, что Вейдер хотели говорить о другом. Но прошлое — Сила, это их прошлое, диаметрально противоположное, — не сокращало духовную дистанцию между ними, как бы близко ни находились они физически. Может, он поэтому не отпускал Исис: боялся, что если хоть шаг назад сделает, то никогда больше не сможет оказаться с ней так близко.       И, она могла чем угодно поклясться, если бы не этот костюм и не маска, она бы совершенно точно поцеловала бы его. Словно смутившись от собственных мыслей и желаний, она опустила глаза, но второй рукой накрыла его ладонь, до ужаса холодную и неживую. Дорме сейчас, стоя в шаге от своей погибели, готова была вручить ему жизнь. Может, так и поступила бы, не лежи на ней ответственность за дочь, за сына и даже за повстанцев. За будущее Республики.       — Я думаю, ты мог бы спросить, почему я так поступила.       — Падме, — имя прозвучало инородно, сказанное не тем голосом, который она хотела услышать, но интонация, его интонация, успокоила так, словно через все ее тело вновь прошла волна Силы, угомонившая любой страх, — я не глуп. Не настолько, каким вы посчитали меня с Кеноби.       — Никто и никогда не сомневался в тебе и твоем разуме. А иначе детей никто бы не прятал. — Она покачала головой, а после внезапно закашлялась. Боль в легких заставила ее едва ли не пополам согнуться, но Падме удержалась, вцепившись рукой в стальное предплечье Вейдера. — Мне кажется, я начинаю понимать твою ненависть к Татуину.       — Поэтому ты обрекла нашего сына на жизнь там?       — Думаешь, он бы предпочел участь ручной собачонки нашего дорогого Императора? — выпалила Дорме, а после шумно втянула носом воздух, поняв, что вырвалось у нее против воли. — Я не это имела в виду.       — Именно это, и я рад, что ты откровенна в своих словах, даже если это остаточное действие препаратов. Как рад и тому, что…       — Я тоже рада, — прервала его женщина, словно боясь услышать произнесенное вслух признание. — Больше, чем, возможно, могу показать.       Исис гораздо проще было бы убеждать себя в том, что он лишь проявляет к ней вежливость в память об общем прошлом, а не действует из неугасаемой и бессмертной любви к ней. Мог ли он еще любить — таким вопросом задавалась Падме долгие годы, находясь вдали от мужа, а сейчас боялась убедиться в этом самостоятельно. И все же женщина была убеждена в том, что ее Энакин по-прежнему существовал за грудой металла и под искалеченной внешностью. Оби-Ван говорил, что от самого Скайуокера в Вейдере не осталось ровным счетом ничего, но Падме, как отчаявшаяся героиня детских сказок, верила в обратное. Абсолютно бездоказательно, но ей хватало собственного упрямства, чтобы долгие годы жить мыслью о том, что однажды получится вернуть его.       — Лея будет здесь через тридцать семь секунд. И юноша.       — Люк. Его имя Люк, тебе ли не знать этого, — заметила она и вдруг коротко улыбнулась: почти как раньше, заметил Вейдер и, наконец, опустил руку, отпуская свой страх вновь потерять ее. Все еще не вполне осознавая происходящее, он едва ли мог принимать хоть какие-то взвешенные решения.       Между тем, необходимость как можно скорее определиться со стороной росла в невероятной прогрессии. На счету была каждая минута, не говоря уже о том, что в любую секунду Императору мог потребоваться его ученик. Он проверял каждое сообщение, что поступало на его личный датапад, но Сидиус пока молчал и не требовал присутствия в столице, а потому какие-то жалкие минуты у него точно были. Но этого времени могло не хватить: Вейдер знал, что составить взвешенный и разумный план в такие кратчайшие сроки — дело неисполнимое.       Он устал. Вейдер вдруг ощутил это, когда неконтролируемое желание пару часов хотя бы помедитировать накрыло его с головой, еще он явственно почувствовал боль в плечах, которые он не расслаблял уже несколько дней кряду; а еще также четко ощутил волну неудержимой темной ярости, какая обычно накрывала Лорда ситхов, если что-то в его точно обдуманных сценариях шло не по плану. Да только теперь это сжигающая все подчистую эмоция исходила не из его сердца. Повинуясь острому, пронзающему насквозь его сознание предупреждению Силы, Лорд обернулся, почти рефлекторно обхватывая рукой рукоять меча и ожидая чего угодно — но не того, что ярость поднималась изнутри души ворвавшейся в просторный холл Леи.       Внешне она оставалась спокойной, но глаза ее горели таким неистовым пламенем, что, казалось, еще пара мгновений, и они приобретут характерный медово-багряный оттенок, какой бывает у каждого форсъюзера, с головой окунувшегося в море Темной Силы. Плечи ее медленно вздымались при каждом вдохе, от чего безжалостно срезанные волосы прилипали к ткани ее рубашки с пятном от кафа, которую она никак не могла поменять уже больше двух суток. Она была зла, и по-видимому именно на Вейдера, потому что влетела в помещение, обращая внимание только на него и даже поначалу не замечая присутствие Дорме. Люк, возникший за ее спиной через пару секунд, спешно водрузил на плечи принцессы свои ладони, едва сжимая их. Удерживая. Останавливая. Пробуждая.       — Лея, — единовременно с прикосновением Люка Дорме окликнула по имени свою дочь. Совсем негромко, но этого хватило, чтобы Органа, моргнув, словно вышла из плена собственного наваждения. Она медленно повернула голову левее и тут же громко выдохнула, едва размыкая губы. Словно даже успокаивая саму себя, усмиряя гневные порывы, по вине которых, кажется, хрупкая принцесса едва не набросилась на двухметрового ситха. Дорме сделала шаг вперед, несмело раскрывая руки для объятия, и Лея пошатнулась. Если бы не Люк, наверное, она бы на ногах не устояла; потому, может, что они ослабли, девушка и не двигалась некоторое время. Она молча изучала стоящую напротив фигуру матери, чтобы удостовериться в том, что все это — не обман зрения.       А после она побежала.       Кажется, собрала все свои силы и в две мимолетных секунды оказалась возле леди Исис, чьи руки тут же крепко обхватили тело Леи, и теперь точно укачивали в тревожно-долгожданных объятиях фигуру дочери. Одна ладонь Дорме легла на затылок принцессы, вторая же рука, обхватив спину, оказалась на плече. Пальцы женщины сжали заношенную ткань сероватой имперской рубашки, и эта отчаянная хватка была так похожа на привычку Падме крепко сжимать в объятиях своего мужа, когда они не виделись больше одной недели. В этом она проявляла свою безграничную любовь, граничащую с обсессивной привязанностью, которую Вейдер знал слишком хорошо — знал, но больше не рассчитывал ощутить тепло ее рук вокруг своего тела. И вдруг внутри него что-то больно, неприятно перехватило: он ощутил, как защемило что-то слева в груди, но списал все на неисправность систем костюма, который давно не диагностировался. А после он предпочел отвести взгляд от матери и дочери, и его глаза встретили пронизывающий холодный взгляд молодого джедая, который тоже, кажется, почувствовал себя свидетелем чего-то совершенно запретного.       Вейдеру показалось несправедливым такое разделение детей: мальчик тоже когда-то был мал и нуждался во внимании ничуть не меньше избалованной принцессы, но Дорме предпочла остаться с Леей на Альдераане. С Леей и корольком, подсказало его подсознание, говорившее теперь отчего-то голосом Императора. Последнее, о чем ситх хотел сейчас думать, так это о возможной интрижке Падме и Бейла, но его нутро, горячное, молодое, ревнивое, которое, как ему казалось, было давно похоронено под ледяным злом его души, теперь бесновалось и вопило о неправильности происходящего. Все могло быть иначе, уйди он из Ордена чуть раньше, пусть бы и вслед за Асокой; все было бы иначе, не сгори Энакин Скайуокер в огнях Мустафара, не вырасти Люк среди дюн Татуина, не стань Лея дочкой Бейла Органы, не живи Падме под вымышленным именем. Все было бы иначе, не соври Вейдеру проклятый Сидиус.       — Я рассказала ему, что я… в смысле мы… брат и сестра, — вдруг раздался приглушенный голос Леи в полной тишине, которая, не отрывая головы от плеча Падме, позвала вдруг юного Скайуокера по имени. — Люк, пожалуйста, подойди.       — Лея, я… Я здесь лишний. — Он покачал головой и грустно улыбнулся, скромно пожимая плечами. И Вейдера вдруг осенило: мальчик уже все знал или, во всяком случае, почти все. Но родство принцессы и жителя Татуинской фермы теперь в этой комнате не было загадкой ни для кого, и оттого стало еще больнее. Мальчик смотрел, как его мать обнимает родную сестру, не смея позвать его, а может, вовсе того не желая. Но Падме вдруг подняла голову и вытянула вперед ладонь, вовсе и не надеясь этим скромным жестом искупить свою вину, однако предлагая ему то единственное, что могла дать сейчас. Кусочек своего тепла и минуту безмолвного, но искреннего сожаления о всем сделанном.       — Пожалуйста, — прошептала женщина, и, увидев блеснувшие в уголках ее глаз непрошенные слезы, Люк, повинуясь, видимо, бесконтрольному велению внутреннего ребенка, лишенного матери и отца, кинулся вперед едва ли не быстрее Леи минутами ранее. И Падме, одновременно обнимая детей впервые за почти два десятка лет, позволила нескольким беспомощным слезинкам сорваться с ресниц. Она крепко прижалась к юноше и девушке, стоявшим рядом, и Вейдер вовсе отвернулся, не вынося больше теплоты единения семьи.       Семьи, которая могла быть его, но теперь ненавидела в нем буквально каждый сантиметр огромного тела.       Прошло еще несколько невыносимо долгих минут, прежде чем все трое разомкнули объятия почти единовременно, только Лея по-прежнему держала руку на талии Дорме, боясь, что та может из-за усталости не устоять на ногах. Женщина же пару мгновений рассматривала лицо Люка, а после смело потянулась и убрала со лба едва завивающуюся прядь густо-медового цвета.       — Ты будто старше стал с момента нашей последней встречи.       — Там, где я был, время словно… По-другому идет, — пожал он плечами в ответ и быстро поглядел на Вейдера, словно остерегая его от вмешательства в их разговор. Ситх, впрочем, и не хотел встревать в беседу, которая его не касалась, напротив, он старался увести поток своих мыслей в нужное русло, чтобы поразмыслить над планом дальнейших действий.       — С твоего позволения, Люк, я бы хотела чуть позже поговорить с тобой. Наедине, если можно, — отозвалась женщина, глядя притом на Лею, чье выражение лица тут же изменилось с умиротворенного на недоуменное. — Имеешь что-то против?       — Вообще-то, не хотела поднимать эту тему сейчас, но, кажется, выбора не остается. Против, — на удивление спокойно возразила Лея. — Мне тоже нужны ответы, ничуть не меньше, чем Люку. В особенности я хочу знать, почему Люк убежден в том, что нашего отца убил он.       Палец Леи указал на фигуру Лорда Вейдера, и он лениво поднял голову, с раздражением понимая, что Кеноби, даже умерев, сумел создать огромную проблему. Странно было представлять, как одна часть его «Я» убивает другую; впрочем, в сознании обоих детей сложилась именно такая картина, и поэтому Лея едва не накинулась на него семь минут назад. Она выжидающе смотрела то на Падме, то на ситха, ожидая хоть какого-то ответа, по большей части, наверное, опровержения слов Люка, но вдруг она нахмурилась и коротко вздохнула так, будто какая-то внезапная догадка поразила ее — почти больно, вышибая из легких всякий воздух.       — Я убил столько существ за свою жизнь, что сбился со счета еще много лет назад, — бесстрастно отозвался Вейдер, и Лея прикрыла глаза, отчего-то облегченно выдыхая. Быть может, ей было проще осознать, что ситх лишил жизни ее отца, чем предположить… Но все это вздор. — Однако я не убивал Энакина Скайуокера, Ваше Высочество.       — И почему мы должны верить Вам? — холодно поинтересовался Люк, вскидывая подбородок, и в этом горделивом движении Вейдер как будто увидел отражение своего прошлого. Стало не по себе: он вновь обратил взгляд к широкому экрану, избегая тяжелого синего взгляда.       — Потому что он этого действительно не делал, — подала голос Дорме Исис. Она посмотрела сначала на опешившего Люка, а после перевела взгляд на Лею. Та вдруг побледнела и покачала головой, как будто пыталась остановить ход своих мыслей. Как будто пыталась всеми путями не допустить озвучивания истины, которой жаждала сама еще мгновениями ранее. Дорме взглянула на нее с долей сожаления, но все же твердо и строго, призывая не поддаваться эмоциям, а продолжать работать с фактами, которые теперь складывались в единый паззл в голове принцессы.       — Нет, прошу, не говори этого. Я не… Сила, мне кажется, я не готова услышать это. — Лея поднесла запястье ко рту и прижала его к губам, чтобы вдруг не всхлипнуть от подступивших к горлу рыданий. Она обернулась и посмотрела на Вейдера, качая головой.— Это ведь невозможно.       — Разве? — отозвался Лорд Тьмы, и принцесса крепко зажмурилась, как сделала бы при нестерпимой боли.       — Невозможно — что? — тихо спросил Люк, ощущая, что все в комнате осознавали нечто важное, что теперь проходило мимо него самого.       — Полагаю, то, что Милорд принял это имя после того, как стал ситхом. — Падме подняла глаза и посмотрела на острый профиль черной маски, не двигающейся уже минуту. — И двадцать лет назад он жил под именем Энакин Скайуокер.