Исповедь

…начиналось обычно в потёмках: сыро, холодно, сонно. проводили, крепко сжав за руку, мимо низенькой, порядочно обшарпанной, чуть под наклоном стены — грязной и охристой. расползалось чёрное, махрово-игольчатое «Ма…» — сбоку (временами задерживался около, мялся, раздумывал, трогал. выдёргивали, никогда не давая дозреть мысли, вели дальше). оглядываясь, видел цепи заброшенных строек. еле плёлся. чихал от мокрой кирпичной пыли. на заре то, что там, вдали, казалось неизведанным дивным дивом: мягкий город в акварельно-медовых красках возвышался над бетонно-древесной ветошью. верхушку пейзажа венчала солнечная клякса. восторгался: непонятно. необъятно. непомерно. в предвкушении с дальним расчётом ждал, когда и меня допустят (выпустят) познакомиться с миром — в безраздельное владение себя и его. представлял и того, кто это со мной разделит: распахнутый, умный, тёплый, родственный и заливистый, — будущее, будущее… — примерный поток стандартных утренних мыслей. воображавшийся образ не был мной ни в одном из его отрезков: изъянная и калечная форма не позволила бы желанно вписаться в мировые текстуры. этот факт на уровне «дважды два» обозначился позже, однако я ещё тогда, в детстве, почти сразу обнаружил себя дырищей. сторонился людей. маскировал своё уродство. научился прятаться в каждом придорожном камне, рассеянной тени, квёлом листке, луже с бензиновыми разводами, куске арматуры. ёжился и старался спрессоваться ещё плотнее, когда шею и плечи оцарапывали и сдавливали пределы материальных тел. обосновался на полуразрушенных стройках. были собаки. рыжеватые, зяблые, с мшисто-лишайной шерстью (от хватания сыпалась) и безразличными глазищами, добрые, добрые — поперёк и вдоль иссновали мои убежищные руины. скалились, пощеривались и взрыкивали, но давали усесться рядом. каждый день после школы прибегал к ним, кормил хлебом, колупал костлявые, с проступавшими рёбрами бока. рассказывал про будущее. кажется, понимали. тосковал на досках, свернувшись в клубок от пронизывающей дрожи и пустоты в области живота, иррадировавшей к краям. иногда засыпал, возвращался затемно. глотал взыскание за взысканием. после тыкался носом в стену, отработанным рывком поджимал к подбородку колени. раскидистые тени, сходившиеся шатром над моей кроватью, шевелились и льдисто звенели. глотку спазматически схватывало страхом. сдерживал тошнотворный вопль. от кроватной площади занимал по большей мере четверть.

***

как и говорил, будущее не претворилось в жизнь: мы были несовместимы. стройки искрошились в пыль и труху, половина своры издохла, половину перестреляли, акварельная локация оглушительно рухнула, и на поверку мне предстал мир совершенно чужой, нечёткий, упругий, сырой и серый. пятичувствие претерпело резкие ограничения; слепо тыкался всюду, пытался выкарабкаться ощупью, но новое местоположение оказалось безусловным. водянисто-хлюпко и гулко одновременно оно отзывалось на попытки его исследовать. успех едва колебался над нулевой границей. и тогда мучительно полый исходник начал трансформироваться в то, для чего был предназначен. это ширилось, набухало, росло, пульсировало, внедрялось в каждую клетку, заменяло иммунную систему… укореняло ядовитые железы. ампутировать означало остаться беспозвоночным, желейным: тварь не покинет гнезда, сколь ни взрыхляй почву; покорности не подбавится, сколь ни корми волка. тварь окопалась в земле, максимально свернулась, метаморфирует. позвонки теряют подвижность, смыкаются полукольцом, спаиваются. извлечённая, источает яд. обросла для устрашения хитиновыми пластинами, бронёй, панцирем, даром что на прошиб — раз ударить, а под экзоскелетом гнильно-белые пласты слоистого уязвимого мяса. рывки к сцеплению продолжались. замыкался, упивался мыслями, окрашенными крайней степенью агрессии и уничтожения, в изнеможении вваливался в ванную, остававшуюся единственным оплотом полноты чувствования, лежал на полу, впитывал холод кафеля заскорузлой кожей, плакал. обильно рвало соляной злобой, пузырившейся и ошпаривавшей губы. на фоне созвездия сумбурной разноголосицы красной нитью проступала визгливая интонация: «ты»; гротескное тождество прижигало раскалённым железом. выцеливал. толок стекло в крошку, внимал спусковому сигналу: режь. испещрённая мелкими трещинами поверхность достоверно отражала изначальную сущность. фантомно ощущал осколки в желудке. словно рентгеновским зрением, пронзал нутряную мешанину. боль была хаотична, трескуча, но входила недостаточно глубоко. валился обратно. потом за мной пришли. подкапывали, тянули наверх, царапали и хватали, пытаясь вынудить появиться. оказался окольцован жгучей сферой. сначала был сбит с толку ужасом; позже начал приспосабливаться, срастаться. виделся себе безупречным манипулятором, паразитическим организмом. расставлял ловушки, подстерегал в каждой песочной топи, болотной зыби. пытался высосать всё, до чего удавалось добраться. мощнейшие потуги к деструкции не были замечены. ущерб перешёл в ущербность. меня, порядочно ослабевшего, не оставили. скобы, которыми наскоро скреплял образовавшуюся резаную прореху, лопались и разлетались тут же. тяжеленным молотом отдавалось в ушах — хорошие, хорошие, хорошие — полярное интоксицированное естество отторгало — вползал и вжимался крепче, насколько это представлялось возможным. в обречённости вздымал доспехи. тщета.

***

ощущение, когда разгибают насильно: резкое «раз, два…» — а на «три» уже ничего не слышно, потому что нет ни «три», ни тебя, ни слуха — только слепящий свет, и он всепроникающ и равен абсолютной боли, если б она существовала. ощущение, будто в глаза и брюхо вонзается каша из стеклянной крошки и железных опилок, усиленное тысячекратно. позвонки размыкаются, кольцо лопается, становится стрелкой. тварь захлёбывается, хрипит и дёргается. освобождение недопустимо. недопустимо и невозможно фундаментальными вселенскими законами. агонально: освобождение невозможно. освобождение невозможно. отбой. оставьте моё гнездо.