Cтарая кровь

Мария давно знала, что достаточно пожила земле. Ей было семьдесят два — для остальных это был не только почтенный, но и недостижимый, невообразимый возраст. Мария считала, что в полной мере исполнила свой земной долг. Её дети честны, знают дело своей жизни и несут свой крест гордо, а значит, она воспитала их правильно. Не такой судьбы хотела своим сыну и дочери синьора, но теперь уже она была не вольна противоречить. Ей давно нездоровилось. Это мало проявлялось, да и синьора старалась не задумываться об этом. Мария сама ощущала, что слабеет. Дряхлеет. Стали хуже видеть глаза. Ей теперь требовалось куда больше усилий, чтобы вести бухгалтерию борделя. На улицу Мария выходила всё реже, реже приглашала гостей. Она часто не узнавала в лицо знакомых на улице из-за быстро прогрессирующей близорукости. Она перестала читать, слать лишние, пустые и вежливые письма, хотя продолжала выезжать на светские вечера. Приглашения, карточки-визитки гостей, письма для Марии читала служанка. Синьора Аудиторе перестала сама готовить. Это было ее привилегией — порой явиться на кухню и начать готовить любимый болонский пирог. С какого-то момента ей пришлось нанять писчего, чтобы надиктовывать ему письма, поскольку перо не слушалось руки, почерк становился кривым, а такого в своём письме Мария не могла себе позволить. Она почти полностью лишилась деятельности. Бездействие, пожалуй, и сломало окончательно здоровье этой работящей женщины с вечно молодой душой. Синьоре стало трудно ходить, и она слегла. У неё болели суставы. Мария лежала целыми днями, вставая лишь пару раз в день, однако сдаваться так быстро не собиралась. Голос её не утратил своей силы, и Мария продолжала распоряжаться борделем и надиктовывать документацию писчему. Разве что распоряжения её стали выполняться с некоторой небрежностью. Куртизанки стали работать расслабленнее, некоторые из прислуги тоже почувствовали слабину и стали отлынивать. Мария не знала, как с этим бороться. Она по-прежнему вставала, чтобы пересесть за свой письменный стол и поесть. Столовая давно уже опустела, и Марии так было даже лучше, потому что пустующее кресло Клаудии не мешало теперь её трапезе. Дочь съехала ненадолго из борделя к своему молодому мужу, обещая вернуться после медового месяца, и Мария осталась в относительном одиночестве. Она ничего не говорила об этом, но знала и спокойно принимала, что дочь после медового месяца не вернётся: у неё устроилась своя жизнь. Однако даже зная, что на неё смотрят только слуги, Мария не могла и мысленно позволить себе опуститься до того, что ей будут приносить еду в постель. Она всегда оставалась опрятной и надушенной. Доктор, который лечил её, ежедневно приходил и пускал Марии кровь, так как считал это единственным, что, по крайней мере, не повредит. Служанке и куртизанкам он говорил лишь одно, качая головой, — старость. От этого никто ещё не вылечился. Мария угасала незаметно. Синьора уже смирилась с истинно старческой привычностью к такому ритму жизни. Она не хотела ничего менять ни в положении вещей в доме, ни в распорядке дня. По синьоре нельзя было сказать, что она чем-то болела. Разве что почти всё время проводила в постели. Но помалу впадали щёки. Помалу тускнели глаза. Помалу блёкли волосы. Помалу терял силу голос. Помалу она начала просыпаться позже, а уставать — раньше. Помалу стала забывать, что важное хотела сказать или записать. Все изменения происходили как в замедленной съёмке, и глазу постоянного гостя синьоры это не было видно. Так жизнь в борделе текла почти полгода. Удар был неожиданным, но не сильным. Синьора Аудиторе просто громко застонала однажды среди бела дня, схватившись за сердце. Находившиеся рядом бросились кто к ней, кто в двери — за помощью и доктором. Какое-то время Марию колотило, у неё стучали зубы и вываливались глаза, беспорядочно тряслось все тело, потом синьора затихла и заснула. Врач, которого тогда позвали, выпустил у синьоры много больше крови, чем обычно, и дал пить из какого-то пузырька с мутным стеклом. Перед уходом оставил пузырёк и наказал ежедневно давать больной чайную ложку. До этого дня никто не слышал слова "больная" из его уст. С того дня ухудшение ускорилось в несколько раз. Мария не могла больше самостоятельно приподниматься из полусидячего положения, в котором спала. Между куртизанками и прислугой пошли шепотки. Все твердили, что необходимо сообщить её детям, однако Мария прямо, строго и разочарованно приказала молчать, и прислуга не имела права написать им правду. Кто-то загадывал Марии ещё месяцы такого существования, кто-то давал неделю, максимум декаду, кто-то пророчил: «Сегодня же!», однако никто не знал. Все и всегда ждали вердикта врача. Одним утром доктор пришел рано и тогда же после посещения больной сказал прислуге лишь одно: — Сегодня. Не позже. Кто-то застонал. Девушки помчались наперегонки на конюшню. Но посыльному они доверять не хотели, потому сами почти что в миг взнуздали, оседлали двух лошадей и направили каждая в свою сторону. Одна — на Тиберину, моля Всевышнего, чтобы синьор Эцио не был в отъезде, другая — к дому Клаудии, что в предместьях Рима. Они вернулись немного позже обеда, одновременно. Клаудия и Эцио только перекинулись взглядами, спешились и побежали в дом. Они торопились, чтобы не опоздать. Оба взлетели по лестнице, словно на крыльях. Они вбежали в комнату. В ней было светло: были отдернуты гардины и горело много свечек. Мария полусидела на тусклых подушках, у ее изголовья стоял богато одетый полный священник. Его белое с цветными и золотыми вкраплениями платье странно гармонировало с бело-розовой чистой сорочкой синьоры, пёстрым одеялом, но не с её худосочным лицом. Клаудия, не видевшая мать всего три недели, вздрогнула и прикрыла рот ладонью, другой сжав предплечье брата. Эцио не был в «Цветущей розе» много дольше и был просто поражён изменениями, произошедшими с матерью. Всего-то полгода… Священник держал в скрещённых на животике пальцах Евангелие. Руки Марии лежали поверх одеяла, длинные, тонкие и серые, похожие на воробьиные лапки. Кружевные рукава сорочки закрывали их до половины предплечья. Мария спорила со священником сиплым, но смелым голосом. — Я уже причастилась и исповедалась, мой долг как христианки и ваш как священника выполнен. А моим последним желанием будет поговорить с детьми. Вот и они. Отойдите, святой отец, дайте мне время! Вы успеете провести положенный обряд. Священник поворчал и отошёл к окну, посильнее прижимая к себе Евангелие. Эцио и Клаудия осмелились подойти. Мария повернула к ним голову и широко улыбнулась. Клаудия стала на колени у постели матери, Эцио остановился позади неё, как мог близко к ним обеим. Ещё при входе он сбросил капюшон. Обоим было трудно сдерживать эмоции. — Дети, вы здесь. Я так рада, — произнесла синьора и прикрыла на секунду глаза. У Клаудии сжалось горло; у девушки холодело потом на сердце каждый раз, когда мама моргала. А тут она замерла на целую секунду. Чтобы меньше бояться отпустить её, Клаудия взяла тёплые ладони матери в свои и скрестила пальцы. Мария взглянула на неё и Эцио поочередно с любовью. — Мам… не умирай, — по-детски попросила Клаудия. — Я не могу, — улыбнулась та, словно извиняясь перед дочерью. — Поверь, дорогая, мне стало слишком сложно носить своё тело. Мой дух крепок, а плоть одряхлела. К тому же, я знаю, вы справитесь и без меня. Живя так, я буду… лишь задерживать ваш ход вперёд. Буду обузой. Нельзя быть лишней в той борьбе, что вы ведёте, дети. Я даже рада, что уйду. — Ты рада, что… бросишь нас? — с долей печального ехидства спросил Эцио. — Что нам надо будет заканчивать без тебя? — А что ты предложишь? Моя единственная болезнь сейчас — жизнь. Она естественна и неизлечима. Мне с ней не справиться. Никто до меня не справился с жизнью, дай Бог вам или вашим детям справиться с нею. — Мам… — просяще прошептала Клаудия, испуганная этим спокойным тоном. — Мой жизненный путь кончен. И я им довольна. Что-то я не успела сказать или сделать… не вспомню сейчас, да и не успею. Знайте, я безмерно вами горжусь, дети, — синьора через силу улыбнулась. Это не укрылось ни от кого. Её голос ослаб. — Вы храбры и зорки. Вас ждёт будущее. — О, мама… — Клаудия заплакала и утёрла первые слезинки ребром ладони, не отнимая другой руки от руки Марии. — Мама… — хриплым эхом отозвался Эцио, быстро сжимая и разжимая кулак за спиной и скрипя зубами. — Только не плачьте по мне долго, — несколько поспешно проговорила Мария. — Осознание, что я доставляю вам сейчас больше горя, чем, возможно, доставила за всю жизнь радости, не поможет мне перед Божьим судом. — Это невозможно, — произнес погромче Эцио. — Бог простит, мама, Бог с тобой, я знаю, — в порыве Клаудия поцеловала пальцы Марии. Та взглянула на дочь и устало улыбнулась. Вдруг Мария бросила взгляд в другой бок, где никого не было. — Солнце заглянуло в комнату… — Нет, на небе облака… — А кто там, в свете? Как будто ангел?.. Клаудия испуганно взглянула на брата, потом опять обратила лицо к маме. Мария смотрела в сторону. Она прищурилась, напрягла старые, утомлённые глаза, силясь рассмотреть, кого же она видит там в золотом божественном свете. Как будто несколько теней. Одна ребячья, остальные — мужские, взрослые. Они подходили медленно, но вот ребёнок не мог ждать, он выбежал из света. Улыбчивый Петруччо со связкой перышек в руке подбежал к ней и вложил в серые иссушенные пальцы одно. Те еле шевельнулись, являя страшный контраст с розовыми пухленькими пальчиками Петруччо. Невесомое, живое, белое пёрышко замерло, завяло, потускнело в пальцах Марии. Та еле сумела поворочать ими. Мальчик расстроился и стал сжимать пальцы матери сам, помогая ей. В руках Петруччо перышко играло светом, словно с ним этим пером поделился ангел. Видя, что это не помогает, он начал хныкать и капризно шмыгать носом. — Мам? — Клаудия, Эцио, будьте мужественны… Петруччо, сынок, не плачь… я же здесь, не плачь… — Мама? — голос Эцио дрогнул по-иному. — Мама, здесь нет Петруччо… Клаудия бесстыдно залилась слезами, без стеснения целуя руки Марии с особенной яростью. — Мамочка… — она позволила себе лечь на край кровати, уронить голову на руки, прижимаясь лбом и щекой к матери, и заплакать сильнее. Эцио сел на колени рядом и приобнял её за плечо, неотрывно следя за лицом Марии. Ему тоже застилало глаза. Синьора плохо слышала, что теперь происходило с ними, она увидела наконец, кто возвышался в божественном свечении. Из ослепительных лучей навстречу ей вышел Джованни, молодой и бодрый, словно тот самый, с которым она едва успела познакомиться, тот, без морщин старого банкира и шрамов бывалого ассасина. За ним вышел и Федерико — неугомонный заводила, загорелый сердцеед, её юный и живой сын. Их лиц Мария давно не могла вспомнить так чётко. Она улыбнулась и снова стала что-то говорить, а дети и муж смотрели молча, не отвечали ей. Глухо доносились рыдания. Мария оглянулась на другой бок; смутными, сгорбленными, тёмными ей показались Клаудия и Эцио. Они сидели в обнимку, со страшными лицами. На секунду лоб синьоры омрачился. Она оставляла их и понимала это, но они справятся. Пока они вместе, они могут почти всё. Мария посмотрела в изножье своей кровати и увидела там читающего канон священника. Всё-таки ослушался, олух… Петруччо вдруг звонко рассмеялся. Мария вздрогнула от этого звука, снова широко улыбнулась и протянула руку. Петруччо ласково принял ее пальцы в свою пухленькую ладошку. Мария уже не могла отличить явь и от сладких видений. Её тело словно взлетало. В какой-то один момент ей стало невыносимо тяжело, голова опустилась на подушку и закрылись веки, но в следующий же она переборола слабость и села в кровати. Звуки плача застлало, и Мария не слышала их. Она почувствовала, как по жилам заструилась не просто кровь, а сама молодость; это чувство полностью захлестнуго её и заполнило её тело, как-то жгуче зажглось внутри. Петруччо потянул мать за руку, и она поднялась. Из света наконец полностью показались Джованни и Федерико. Мария вложила свои руки в загорелые, молодые ладони мужа, широко улыбаясь. Они сделали пару шагов к свету, её давно погибшая семья вела Марию, окружала и поддерживала. Мимолетно оглянулась она на своих средних детей, но их словно отсекло туманной пеленой. Она увидела только силуэты. Мария тяжело вздохнула: она не могла больше к ним вернуться. Как бы ни хотела, как бы ни болело на сердце. Вступая в свет рука об руку с родными, растворяясь в нём, Мария почувствовала облегчение.