пей, моя девочка

Пей, моя девочка, пей, моя милая, Это плохое вино. Тима ласково перебирал волосы Ульяны, а в голове звенели, звенели слова. У него постоянно крутились в голове строчки из стихотворений, поэзия была настолько внутри него, настолько частью его, что без этого было уже никак. Он думал о том, насколько же это не про них – он всегда наливал Ульяне только кофе, и пытался вытащить из того уныния, которое иногда ее накрывало. Он варил ей кофе, и Ульяна сжимала кружку в руках, грея свои постоянно леденеющие пальцы о горячий фарфор. Нас обманули, нас ложью опутали, Нас заставляли любить. Тимофей все больше и больше влюблялся. Даже не столько в Ульяну, или, может, скорее не только в Ульяну – а в эти вечера, в этот кофе, который он ей уже привычно варил, в этот запах – смешение какого-то сладкого Улиного шампуня, и немного резкого кофе. В стихотворения, которыми было пронизано их общение – не всегда вслух, иногда они просто крутились в голове, но почему-то рядом с Ульяной это было как-то особенно мощно, особенно часто. Вот отчего мои песни печальные, Вот отчего мы вдвоем. Тима понимал, что Ульяна все равно где-то не совсем тут. Что она тоже полюбила этот кофе, эти стихи, эти вечера, все это легкое, ненавязчивое, еле уловимое, еле ощутимое – но все равно она часто где-то не здесь, мыслями и воспоминаниями исчезает отсюда, оказывается где-то там, не то, чтобы очень далеко – на другом конце Москвы, - но даже это ощутимо. Наши сердца, как перчатки изношены, Нам нужно много молчать. Тимофей спасал Ульяну. Вытаскивал ее, когда было надо, и сам находил в этом своего рода спасение – когда было уж совсем невыносимо, когда нужно было оно, это спасение. Они могли просто сидеть и молчать – молчать часами, прерывая эту тишину лишь очередной поставленной на плиту туркой или открытой настежь форточкой с шумом города за ней, там, внизу. И в этом молчании было все то, что было им нужно, все то же, что было в разговоре – кроме, разве что, стихотворений, и то не всегда. Это молчание было без надрыва, без сложности, без невыносимости, без пустоты – наоборот, оно было настолько наполнено, настолько живо, настолько нужно. Оно давало покой. Оба мы нищие, оба унылые – Счастия нам не дано. В голове звенело, звенело, то надрывным шепотом, то спокойным голосом, то на мотив песни, с отзвуками фортепиано где-то далеко-далеко – а Тима улыбался, доставая очередную кружку, и думал, что это совсем не о них. И шел открывать дверь – а в руках все аж дымилось, горячий-горячий кофе как знак встречи, как символ их вечеров, как символ их спасения. Пей, моя девочка – это то, что я даю тебе вместо надрывного отчаяния и звенящего беспокойства.