Поедем в Париж?

Говорят, нужно уметь закрывать неинтересную книгу, уходить со скучного фильма и не заниматься тем, чем не нравится. Что делать, если ты болеешь одним единственным человеком и лекарства не существует, эти умники почему-то не говорят. Карин слушает шум воды и водит холодными пальцами по стеклу стола, где пролитые капли так никто и не вытер. Она думала о матери, которой следует перевести деньги. Думала о младшем брате, что растет отщепенцем, приходя домой с кровью, и не всегда своей, на одежде. Карин слышит скрип ванной шторки, которую отодвигают, и думает о том, что её пора давным-давно сменить. Думает о том, что ей давным-давно пора изменить жизнь и почти усмехается самыми уголками обветренных губ. Она думает об этом обреченно, устало, переводя взгляд на серую стену, где остались коричневые разводы от кофе, кружку с которым она запустила в Суйгетцу когда-то очень давно, на заре их отношений. Уже тогда, вероятно, это был сигнал, но Карин никогда не была сильна в шарадах, вот и в этот раз не смогла разгадать и предугадать всё наперед. Она усмехается ещё натянутей, раздражённо снимая отчего-то загрязнившиеся очки, и в который раз думает о том, чтобы сделать коррекцию зрения. В глубине души она знает, прекрасно знает, что не сделает её никогда. В силу лени ли, в силу ли стремления так извращённо наказать себя за все те совершённые, или наоборот, так и не сделанные поступки, ещё не известно, что из этих двух вариантов страшнее. Карин болеет. Болеет смертельно опасно и относится к этому до абсурда смиренно. Считает, что вовремя осознать своё положение, пусть и самое не завидное, означает не уронить себя в глазах самой себя же. То, что ниже ей падать в своих же собственных глазах некуда, она старалась не думать. Шлёпанье босых ног по кафелю заставило её надеть очки обратно, ведь без них она абсолютно беспомощна. А при нём она себе такого позволить не может. Он зевает и ёжится от резкого перепада температуры, и Карин в очередной раз ужасается количеству рубцов и шрамов на его худом, подтянутом теле. Он не любит говорить об этом, предупредительно бросая на неё взгляд пронзительных фиалковых глаз, стоит ей хотя бы попробовать спросить. Она приучилась и приспособилась получать информацию дозировано, когда он сочтёт нужным ей рассказать, а не когда она захочет её получить. Она привыкла, и это тоже пришлось признать, идти на сделку с гордостью, от которой и так в последствии не много, что осталось. Карин ловит его уставший взгляд и молча протягивает заранее приготовленный чай с лимоном. Кофе он не пьёт вообще, кривясь от одного его запаха, и кто знает, может поэтому Карин пьет исключительно крепкий чёрный кофе. Она не умеет побеждать его на прямую, по-детски стараясь досадить такими мелочами. Суйгетцу не возражает, оставляя эти крохи мнимой победы ей, глотая обжигающий напиток. Он понимает. У него мигает телефон, и Карин никогда не знает точно, кто и что ему пишет. Карин напрягается неуловимо, сжимая поднесённую чашку ко рту, противно скребёт по ней своими длинными, выкрашенными в чёрное ногтями, неприятно клацает по краю кружки зубами и готова раскрошить её голыми руками от злости. Суйгетцу и не замечает как будто этого, печатая своими тонкими пальцами что-то, усмехаясь кривовато, как умеет исключительно он. Как хотела бы Карин, чтобы ухмылка эта появлялась только из-за неё. Как хотела бы, чтобы её присутствие служило бы весомым поводом не заглядывать, и тем более, не использовать телефон. Она хотела бы, да только Суйгетцу всё равно, чего ей там хочется, по причинам её, как он выражается « эгоистического собственничества» и «Патологической ревности». Ну конечно. Как иначе. То, что на её теле следы от его же зубов, оставленных в порыве слепой ревности, не заживают бесконечно долго и причиняют боль, он знать не хочет. — Поедем в Париж? Она поперхнулась и недоумённо подняла глаза на его улыбающееся лицо. Стараясь понять, не шутит ли он в очередной, не известно какой раз. — Что? — Поедем в Париж? — Повторяет терпеливо, показывая, будто сомневается, что она вообще знает о таком городе, как Париж, фотографию Эйфелевой башни. — Ну, как бы… Поедем, — Что ещё сказать на это, она не знала. Он ухмыляется и что-то быстро печатает в телефоне, больше не смотря на неё, отпивая чай. О чём он говорит? Какой Париж? Город влюбленных? С чего это? Карин не представляла, что они, как образцовая влюблённая пара, будут гулять за ручку, а потом, на рассвете или на закате( она не знала, когда это делают по правилам) обменяются романтическими признаниями и нежно поцелуются. Они вообще не знакомы с нежностью, за руки держались один единственный раз, и то, это Карин вцепилась мёртвой хваткой в руку Суйгетцу, когда тот затащил её на американские горки, разумеется на самую экстремальную из всех. Она слабо представляла всё это и в размышлениях не заметила, что он зовет её уже в который раз, раздражённо тряся за руку. — Карин, блять, давай одуплись уже. Я, конечно, понимаю, тебе такие потрясения вредны и на голову, как мы знаем, ты не сильна, но, пожалуйста, очнись и иди собирай вещи. Мы улетаем ночью. — Сегодня? — Заторможено спрашивает Карин, неловко задевая кружку с кофе и опрокидывая её на руку Суйгетцу. — Нет, блять, через неделю, а чемодан просто заранее прошу собрать, — Вскипел тот, отдёргивая руку и стряхивая капли на пол. — Иди, ради бога, и собирайся быстрее. *** Стоя на Эйфелевой башне, продуваемой всеми ветрами, смотря на розовеющий от восходящего солнца город, Карин была так просто и бесконечно счастлива. Она улыбалась своими подслеповатыми глазами, чувствовала руку Суйгетцу, который вальяжно приобнимал её за шею, и дышала полной грудью, думая о том, что в конечном итоге они совсем и слишком давно не влюбленные. Они просто навсегда любящие, странным образом не подходящие под канонное определение этого слова.