Она ждёт

Отец всегда обнимает ее крепко-крепко. Каттлея обхватывает его маленькими ручками за шею и повисает в воздухе, болтая ногами. Отец кажется не просто сильным — почти всемогущим, способным победить все зло в этом мире, защитить от всего плохого. В объятьях это ощущается едва ли не лучше всего, поэтому, проснувшись от кошмара, Каттлея бежит к родителям в комнату. И только спрятав лицо на груди у отца, успокаивается. Когда он уходит, солнце, словно в насмешку, светит предельно ярко, а ветер издевательски ласково треплет волосы. Отец обещает вернуться, и Каттлея даже сначала ему верит — плачет, но верит, не может же он ей лгать, не может же он, такой сильный, кому-либо проиграть. Она ждет его, каждый день подолгу стоит у калитки, не обращая внимания на грустные просьбы матери зайти в дом. Она считает минуты и секунды и до боли в глазах всматривается в тропинку, ленивой змеей выползающую из леса — а вдруг отец появится прямо сейчас? Но проходят дни, а отец так и не возвращается. На остров медленно наползает осень, деревья покрываются ржавчиной помертвевшей листвы, ветер становится резче и холоднее, а Хару наконец учится выговаривать букву «р». Каттлея постепенно прекращает стоять у калитки, да и на дверь уже не поглядывает. Вместе с холодом, неизменной сыростью и длинными вечерами снова приходят кошмары — только теперь Каттлея видит в них отца. Ей снится неизвестный берег, бушующий шторм, разбивающийся о скалы в бесполезных попытках их пройти. Смутный силуэт тела, неестественно раскинувшийся на камнях — и широко раскрытые, совершенно пустые глаза. Каттлея просыпается от собственного крика и долго плачет в подушку, безуспешно пытаясь унять дрожь. Хару она чаще обнимает сама: сонного утром, чтобы пожелать удачи, после драк, которые регулярно случаются, или после какого-то особо несчастливого дня, когда видно, что все пошло наперекосяк, но, судя по взгляду, рассказа ждать не стоит. Хару обычно смешно шмыгает носом, секунду или две пытается сопротивляться, но затем утыкается ей в плечо. Каттлея ласково перебирает вечно торчащие в разные стороны пряди волос, осторожно гладит плечи и чувствует, как постепенно расслабляется под ее пальцами напряженная спина. Хару старается быть сильным и взрослым, но Каттлея отлично видит, насколько он еще мальчишка. Ему гораздо больше не хватает матери, чем ей, он смотрит на мир такими наивными глазами — и Каттлее в глубине души хочется, чтобы этот взгляд остался у него как можно дольше. Когда Хару уходит, она убеждает себя, что примет это. Что он вырос, что нельзя запрещать ему принимать собственные решения — ведь, если верить Шибе, только Хару сейчас способен защитить мир. Каттлея повторяет себе, что все будет хорошо и что нужно просто ждать — и снова невольно начинает считать дни. Кошмары догоняют ее почти сразу. В снах остров затянут густым туманом и тонет в полумраке. Все — дом, деревья, кусты возле забора, убегающая в лес тропинка — кажется каким-то неестественным и словно застывшим. Хару появляется, словно из ниоткуда: безмолвно возникает возле калитки серой тенью. Его одежда превратилась в клочья, в безвольной руке висит покрывшийся ржавчиной меч, в глазах — бесконечная пустота. — Прости, сестричка, — шепчет он мертвыми губами, а в его груди медленно открывается зияющая рана — такая же, как была у Шибы. — Прости, я не смог вернуться. Кровь вырывается крупными толчками, широким потоком стекает по остаткам одежды. Каттлея подбегает к Хару, что-то кричит, но серый туман проглатывает ее голос до последнего звука. Она пытается закрыть ладонями рану — безуспешно: кровь хлещет между пальцев, стекает по ее рукам, ярко-рубиновыми каплями падая с рукавов, вырисовывает на бесцветной траве причудливые узоры. Каттлея просыпается резко, словно ее кто-то насильно выдергивает из сна. Встает — почти вскакивает — с кровати, подходит к окну, распахивает его настежь и подставляет лицо прохладному ветру. Сердце еще долго болезненно колотится в груди. Объятья Шуды совершенно другие: он обнимает ее не как сестру или дочь — как мужчина женщину. От его прикосновений по телу разливается жар, а дыхание сбивается, и хочется просто закрыть глаза и позволить себе забыться. Шуда приносит весточку от Хару, и затянутый серым туманом остров, до сих пор преследующий Каттлею в кошмарах, отступает. Шуда рассказывает об отце, и Каттлея плачет, но где-то в глубине души чувствует облегчение: маленькая девочка наконец прекращает стоять у калитки и возвращается в дом. Днем Шуда помогает по хозяйству — ему слишком неудобно проводить дни в безделье, а инструменты сами ложатся в руки, словно он всю жизнь их держал, — ночью же снова дарит ей жар своих объятий. Каттлея стонет под его поцелуями и ласками и выгибается навстречу пальцам. Она кусает губы и тяжело дышит, двигаясь вместе с ним, она царапает ему спину и утыкается в плечо, пытаясь сдержать крик — а затем засыпает в обнимку, впервые за долгие годы снова чувствуя себя защищенной. Она знает, что это не может долго продолжаться, поэтому даже не удивляется, когда за завтраком Шуда, опустив мрачный взгляд на собственные ладони, говорит, что ему пора отправляться. Она собирает ему еду в дорогу и провожает на корабль, она улыбается, как улыбалась все время до этого, и целует на прощание. Шуда клянется ей, что вернется — на собственном мече, своей кровью и своей честью, всеми самыми страшными клятвами воинов, — и Каттлея верит. Она стоит на пристани до тех пор, пока корабль не исчезает на горизонте, не замечая, как ветер треплет одежду и волосы. Кошмары приходят уже на следующую ночь, но Каттлея старается не обращать на них внимания. Она готовит и убирает в доме, болтает с Накаджимой, прогуливается по берегу моря, ходит за покупками в город и иногда заглядывает к Шибе, поговорить и помочь немного по хозяйству. Дни текут, сменяют друг друга, превращаясь в недели, время неумолимо бежит вперед. Приплывают и отплывают из гавани корабли, и Каттлея каждый раз стоит на пристани, смотрит на календарь и снова считает дни. Она ждет.