Я ее никогда не любил?

Это продолжалось уже три часа. Три часа нескончаемых мучений, с короткими передышками и новые, новые витки страданий. Я не мог спокойно смотреть на нее. Не мог выносить тяжесть ее чудовищных мук. Уж лучше бы мне забрать, поглотить ее боль – пусть все обрушится на меня, только бы прекратились ее частые выдохи, стоны и крики. Она старалась держаться. Хрупкая и изможденная, какой не казалась практически никогда – Сакура была похожа на фарфоровую куклу, которая вот-вот расколется на тысячи частей. - Ай, - она зажмурилась и привстала, сжимая пальцы на огромном животе. – Делайте же что-нибудь, я чувствую, что он погибает! Местные медики затолкали друг друга локтями и принялись тыкать ее иглами шприцов, прощупывать живот и обмениваться ничего не говорившими мне терминами. Пока нас везли сюда, я держал ее за ледяную руку и еще пытался изображать нормальность ситуации, но что-то безумное в ее взгляде заставляло мое сердце сжиматься и панически переживать. «Ты только не умирай», - пронеслось у меня в голове, и я ужаснулся собственным мыслям. Какой бред. Они ведь ирьенины, ирьенин и она сама, плюс ко всему выносливый шиноби. Ничего не случится. Уже по прибытии в больницу медперсонал подозрительно всполошился, лишь увидев ее на каталке скорой бригады. Фразы: «сегодня не тот день, все уехали» и «как жаль, что тут не осталась Шизуне-сама» взвинтили мое состояние до предела. - Какого черта все запаниковали? – я грубо схватил первого попавшегося под руку медика. – Это обыкновенные роды, в чем дело? У вас не хватит тяму, чтобы принять ребенка?! - Роды не простые, видимо, у нее эмболия. - заикнулся тот. – Учиха-сама, вам лучше остаться в стороне. Что такое эмболия я не знал, и реакция врачей не обнадеживала. Сакура становилась бледнее с каждой секундой, из ее груди с редкими промежутками продолжал вырываться сухой кашель; она часто дышала. Ее увезли в реанимационное отделение, оставив меня изнывать в приемном покое и переваривать последнее восклицание: «как назло Акеми-сан сегодня упала и сломала ногу!» Кто она такая я не имел понятия, но если эти тупицы не будут справляться без ее помощи, я разыщу эту Акеми где бы то ни было и приволоку на руках или в инвалидном кресле к операционному столу своей жены. Сакура должна прекратить так мучиться и мой ребенок должен появиться здоровым на свет! Медсестра за стойкой испуганно взирала на меня своими огромными карими глазами. Вдоволь находившись по гладкому, чисто вымытому плиточному полу, я, спустя минут пятнадцать, подошел к ней и потребовал отчета об операции. Девчонка дергано кивнула и унеслась в просторы коноховской больницы. А ведь все шло так хорошо… Я возвел глаза на потолок и зажмурился от яркого, ослепляющего света. Хоть я и не любил ее, жили мы спокойно и в большем я вовсе не нуждался. Конечно, по ней было легко понять, что она желает лучшего: больше моего внимания, больше моей ласки, больше участия в ее повседневной жизни и больше совместного времяпрепровождения. Но я не мог этого позволить ни себе, ни ей. Тихими, уютными вечерами у нас дома, она, лежа у меня на коленях на диване, бывало, подскакивала и внимательно всматривалась в мое лицо. По истечении минуты-другой, госпожа Учиха кривила губы и неуверенно спрашивала, доволен ли я ей и нашей жизнью и что она еще может сделать для меня, чтобы я был счастлив. Такие вопросы не раздражали, а наоборот, умиляли. Я ценил ее попытки чуть что разбиваться для мужа в лепешку. Но со временем они ей надоели. И за это я ее тоже ценил. Сакура не разучилась быть цельной личностью. Да, она хотела растворяться и растворялась во мне, но также имела определенные границы. Меня они устраивали, а ей это помогало чувствовать себя не до конца потерявшей разум и гордость. Я не любил ее, но жизнь рядом с ней устраивала. Она была хорошей женой. - Учиха-сама, плохие новости, - голос медсестры вывел из раздумий и больно ударил о жесткую реальность. – У вашей жены кровотечение, врачи делают все возможное.. Куда вы?! Я летел по светлому коридору в самых противоречивых чувствах, подгоняемым животным страхом «не успеть». Почему я так испугался и сразу подумал о худшем? Неужели они не справятся? Что такого могло произойти, чего не сумела бы предвидеть и исправить сейчас такой талантливый ирьенин как Сакура? Мне пришлось натянуть стерильную маску и халат и стоять в стороне от стола, где в бешенном ритме происходила суматоха. Сначала меня хотели вышвырнуть из операционной, но она, умоляя медиков оставить мужа для собственного успокоения, не позволила. Кровотечение остановили, а ее нарастающая лихорадка продолжалась с утроенной силой. «Слабая родовая деятельность», «не дает делать кесарево», «эмболия», «ситуация обостряется»… - все эти слова вихрем крутились в воспаленном мозгу, перед глазами прыгали цветные пятна. «Да что же это?! Почему так долго? Откуда осложнения?!» Жена слабо тянула ко мне свою тонкую руку, будто в тумане я подскочил и обжег ледяным огнем ее кожу. - Я не могу родить, - хриплый шепот меня добивал. – Не могу.. не получается.. - Пусть они делают кесарево, Сакура, хватит попыток, подчинись им, позволь вколоть наркоз, они все сделают.. - Кесарево его убьет, - еще немного и мое сердце лопнет. – Я знаю, что убьет, не позволяй им усыплять меня.. - Я приведу Акеми, - ее пальцы дрогнули, из глаз опять побежали слезы. – Не уходи! Прошу, только не это! - Хорошо, - я сдался и исступленно крикнул: - Да приведите же кого-нибудь, она ведь умирает! Врачи забегали и попытались с кем-то связаться по внутренней радиосвязи. - Прости, - частое, поверхностное дыхание окончательно лишало ее сил. – Я оказалась неспособна.. Я накрыл ее сухие губы своей ладонью. - Тихо, не говори глупостей, тебя спасут, ты справишься. Выпрямившись, я, сузив глаза, злобно прорычал: - Спасайте Сакуру, колите что надо и вытаскивайте плод! Жена вздрогнула, женщина-акушер угрюмо блеснула стеклами очков. - Мы рискуем потерять ребенка. - СПАСАЙТЕ САКУРУ! – заорал я, и та вцепилась в меня мертвой хваткой со стола. - Неет! – охнув от боли, она присела и угрожающе замахала свободной рукой. – Ребенка не троньте, жертвуйте мной! - Еще чего, - я посмотрел в беснующиеся изумруды ее глаз. – Родим снова, ты нужна мне живой! - Твой сын тебя не простит, - зашипела измученной коброй роженица. – А другого ребенка может не быть. Я опустился на колени и, собрав в горсть ее холодные ладони, прошептал: - Ты должна жить. Позволь им усыпить и спасти тебя. - Нет, - растрепанные розовые пряди разметались по бледному лицу. – Я буду растворять чакрой каждую инъекцию, пока не рожу сама. Новый виток схваток. Ее запрокинутая назад голова и отчаянный крик. Я был готов рвать на себе волосы и убивать всех, ни на что неспособных медиков в этой палате. Только вот что бы это изменило? Мы с ней оказались под потоком рокового стечения обстоятельств. По какой-то причине ее организм отказал в функции нормального разрешения от бремени, и она мгновенно подхватила эмболию – осложнение родового процесса, вызванного попаданием амниотической жидкости в кровоток. Теперь я навсегда запомнил этот термин. Эти симптомы измотали и повысили риск летального исхода и матери, и плода. Сакура отчаянно сопротивлялась медикам. Она не давала резать им живот. Переливание крови и механическая вентиляция легких.. Стоны, стоны, ее просьбы привести меня.. Я стоял у двери в операционную и молил всех давным-давно позабытых Богов. Уж лучше бы умирал я, чем она. Медики не могли подавить ее разбушевавшуюся чакру. Моя жена боролась до конца. Еще час я пробыл около ее последнего ложа, держа за руку и давая клятвы всегда быть рядом. Она то успокаивалась, то вновь приходила в неистовство и, собрав, наконец, все силы в комок, приказала ему родиться: - Он не хочет, но я заставлю! Последние громкие крики, схватки и потуги. Ребенок молчал. Медики бегали туда-сюда и что-то над ним колдовали. Я непрерывно смотрел в ее еще ясные глаза, впившиеся в диком испуге в наше дитя. Смотрел и не слышал звуков, не ощущал мороза ее кожи. Мои губы что-то шептали, а нос и горло раздирали нестерпимое жжение и отчаянный крик. Растрескавшиеся губы жены озарила счастливая улыбка. Она высвободила ладонь из моей руки и зачем-то потянулась к врачу. Я в прострации поглядел на копошащееся и, как оказалось, тихонько попискивающее нечто в белом полотенце. То, что это наш малыш, до меня дошло далеко не сразу. - Это девочка, - донеслись до ушей слова акушерки. – У вас дочь. Дочь? Сакура ведь утверждала, что будет сын. Впрочем, она часто ошибалась касательно своих предположений. - Моя доченька, - голос, как порванная струна. Мгновения как песчинки в песочных часах. Убегающие быстро и безвозвратно. – Моя… Сарада. Сарада? Я удивился и переступил с одной затекшей ноги на другую. Ну и имя! - Саске, - позвала меня Сакура, плача и улыбаясь так, что мне начало рвать на части сердце. – Пусть она будет Сарадой. Пожалуйста. Мне кажется, это красивое имя. Я закивал, усилием воли проглатывая огромный ком слез. - Люби ее, - потухающие изумруды успели меня обжечь. – Люби ее больше, чем меня. Я принял новорожденную дочь из слабеющих рук и захотел было с жаром заверить ее во всем, о чем бы она не попросила. А также опровергнуть все то, в чем она была права. Страшно захотелось закричать, чтобы она не уходила, что она нужна мне, что я люблю ее, что я понял это только сейчас. Глупая, доверчивая, насмерть влюбленная девчонка. Я никогда не любил ее. Самоотверженная, упрямая, всепрощающая девушка. Я никогда не любил ее. Спокойная, мудрая, хорошая жена. Я не любил, а на самом деле просто не понимал, что моя привязанность, мое нежелание привыкать к кому-то другому и делиться с ним секретами моей души – и есть любовь. Пусть своеобразная, пусть не пылкая, не пламя, которое бы обжигало души, но зато тихо тлеющие угли. Угли, которые бы никогда не погасли и которые несильно, но жарко разгорались, стоило только нам с ней захотеть. В последние секунды ее жизни, нас с дочкой оттеснили, попытались еще что-то предпринять, склонившись над столом, но было тщетно. Она ушла. Ушла навсегда, как мне показалось, немного удовлетворенная увиденными эмоциями на лице застывшего мужа, неспособного сказать ей последнее «прости». … Апрельское цветение сакуры невероятно красиво. Оно окрасилось горькой тоской и скорбью после ее смерти, но все же услаждало взор. Я никогда не любовался им с женой, зато теперь каждый год делаю это с дочерью. Маленькая Сарада на нее не похожа. Тон кожи, цвет волос и глаз – все мое. Такой же замкнутый характер и, скорее, мальчишеский, нежели девчоночий нрав. - Как вкусно пахнет! – ручки ребенка «подгребли» по воздуху нежный аромат. - Да, благоухает, - согласился я. - А маму назвали в честь этого дерева? - Не знаю, - задумчиво отозвался я. – Она никогда про это не рассказывала. А может и рассказывала. Да я не слушал. - А пахла она также вкусно? Я помедлил, вспоминая ее запах. - Не совсем как вишня. Но тоже вкусно. - Тогда что же общего было у мамы с сакурой? Я подобрал с травы нежный лепесток и показал Сараде. - Это. У твоей мамы были волосы цвета распустившегося розового цветка. И такие же гладкие на ощупь. - Ух ты, - дочь в кои-то веки превратилась в типичную девочку. – Как красиво! На фотографии не поймешь, не пощупаешь. Какие мягкие были у мамы волосы. Я погладил ее по макушке. - У тебя ее нежность, Сарада. Этим ты пошла в нее. Темные глаза ребенка заблестели. Мои глаза, но глядящие с такой же любовью как глаза ее матери. Дочка уткнулась лбом в мое плечо, и мы продолжили созерцать красивейшее цветение белых, бледно-розовых, персиковых и, местами, пышных коралловых соцветий. … Что я знал о любви? Только то, что помнил. Сначала мамину, потом любовь старшего брата, отца, родных и близких по клану. А затем страшная зияющая пустотой дыра и всепоглощающая ненависть. Вот то, что постоянно висело в памяти черным полотном. Ее любовь тогда – ничего не изменяла. Ее любви теперь мне не хватает. Сарада греет душу и сердце. Дочке тоже одиноко, и потому я буду любить за двоих. Как учила Сакура. Я должен справиться, ведь я пообещал.