Lazarus

Звезды. Острые холодные куски материи или газа, летящие сквозь бесконечность. Пропарывающие тьму и настолько сильные, что способны держаться, пока их не разорвет временем. Как жаль, что их так редко видно. Звезды — это что-то невероятно прекрасное, и Мёрф бредит ими. Она разрисовывает страницы тетрадей кометами и останками астероидов. Или берет шариковую ручку — они теперь редкость из-за пыли — и проводит линии на руках, от одной родинки до другой. Родинок на них много, и, в конце концов, Мёрф начинает выглядеть как старый атлас отца, испещренный пометками. Линии обхватывают запястья и тянутся к локтям, расходясь причудливыми узорами, не то Ковша, не то Ориона. Она вытягивает вперед худые руки и любуется ими, потому что в этот момент она больше не маленькая девочка. Теперь она часть Вселенной. Нечто большее, чем кто-либо может себе представить. Мёрф готова просиживать вечера на ступеньках у крыльца, пока не начинает млеть спина и коленки, задыхаясь от пыльного ветра, который несет с востока, только бы увидеть их. Если бы это было так просто. Она так и засыпает на деревянных досках, прислонившись головой к старым обшарпанным перилам, от которых все еще пахнет лаком, и не слышит, когда возвращается с поля отец. Ее пальцы, все в занозах, грязные и искусанные, заляпанные чернилами, судорожно обхватывают плечи, как будто под ногами не сухая выжженная засухой земля, а безвоздушное пространство, и она боится упасть. Даже во сне Мёрф словно сражается за право быть там. Он поднимает ее на руки и несет в постель, расшнуровывает кеды и стягивает с нее свитер, а затем укладывает под одеяло. В этот момент она где-то далеко, между звезд. От легкого поцелуя в лоб Мёрф только слабо морщится, но все же не просыпается. Когда выключается свет, она ворочается в кровати, задевая рукой уснувшего поверх одеяла отца. Он всегда с нею, и это лучше любой сказки на ночь. Она спит, и сон ее легок. Ей снятся звезды. Дети дразнят ее «девочкой-бутербродом», и, в конце концов, Мёрф не выдерживает. Ее маленький, но сильный кулак врезается в подбородок обидчика, того опрокидывает назад, рот заливает кровью, и вместо зуба зияет дырка, а еще ее отчитывает учительница, настоятельно требующая присутствия в школе отца. Все это разом наваливается на нее, и она не выдерживает, чувствуя комок в горле и подступающие к глазам слезы, но пытается не заплакать изо всех сил. — Я не хотела быть Мёрфи! — кричит она в машине, везущей их домой через поле. — Никогда не хотела! Ненавижу это имя, — она скрещивает руки на груди и смотрит только вперед, потому что не хочет разговаривать. Она знает, что зря обижается. Но не может сдержаться. — Мёрф — это красивое имя, зря ты так, — она слышит его голос, но продолжает упрямо глядеть вперед, пока от слез все не расплывается, превращаясь в большое мутное пятно. Вода течет из ее глаз, прокладывая ручейки по грязным щекам, а она только шмыгает носом. — Вот вырасту и поменяю! — внезапно выпаливает она первое пришедшее в голову и смотрит на отца. Он улыбается, а в уголках его глаз прячутся крохотные смешинки, но с самым серьезным тоном он соглашается. На небе так много звезд, и она согласна стать любой из них. Мёрфи — это ужасное имя. Пыльные бури приходят с востока. Они быстрые, и через полчаса после тревоги уже практически невозможно дышать. В груди бешено стучит сердце, которому тоже не хватает кислорода. Тряпичная маска залеплена песчинками, царапающими щеки и лоб, и Мерфи вваливается в дом так, будто пробежала целый километр, а не десяток шагов от машины до двери. Дома никого, и она завороженно смотрит на мириады пылинок, свивающихся в спиральные дуги, поднимающиеся столбиками вверх. Они исчезают между досок под потолком, но когда дверь открывается, всего на мгновение, впуская не менее грязного и залепленного песком отца, все исчезает. — Ты все испортил, — настроение подпорчено, хотя она знает, что он ни в чем не виноват, и тащится в свою комнату, захлопывая за собой дверь с таким стуком, что даже глухому станет понятно, что она не в настроении. Мёрф не знает, что с ней не так. Она смотрит на книги на полках, закрывшие всю стену до самого потолка, но не знает, что с ними делать. Они снова падают, стоит ей только отвернуться. — Не хочу с тобой разговаривать! — она накрывается с головой покрывалом, как будто это может решить все ее проблемы. Но призрак не унимается. С полок сыплются книги, с громким стуком они валятся на пол, заставляя ее каждый раз вздрагивать. Призраков не существует, говорит ей отец, но, наверное, впервые она в это не верит. Ее призрак оставляет ее, но дыры на месте выпавших книг похожи на провалы на месте выпавших зубов. Они что-то должны означать. Она зарисовывает все в тетрадь, как будто это ответит на ее вопрос. — Что? — обращается она к призраку. — Что? Что это значит? — как будто он живой. — Что ты хочешь мне сказать?! С верхней полки на нее валится книга и задевает по макушке, заставляя Мёрф вздрогнуть и отступить назад. — Ауч, — потирает она шишку на затылке. — Не хочу больше с тобой говорить, уходи! — ей больно и обидно, и она бросает все и выбегает из комнаты, закрыв за собой дверь. И слышит, как валятся и валятся на пол книги. С громким стуком они падают, как будто там, в шкафу заперт кто-то, и ему безумно хочется вырваться. Как будто он живой. Когда отец улетает, Мёрф больше не знает, как ей жить. Она бродит по своей комнате, от стены к стене, она дотрагивается до книг, которые теперь молчат. Призрак исчез, и отца тоже больше нет. Как будто ее предали дважды, и Мёрф рвет все свои заметки, она не жалеет дорогую бумагу, которая дорога, потому что ее больше не делают. Миру не нужна бумага, миру нужна еда, но Мёрф не успокаивается, пока весь пол не усыпан белоснежными хлопьями. Таким должен быть снег, которого она никогда не видела. Только на этом снегу среди белого виднеются разодранные, но все же четко-различимые буквы

С Т О Й

Когда Мёрф ложится спать, она выключает свет и долгое время лежит в темноте. Темнота больше не кажется ей чем-то странным. Мёрф даже дышит тихонько, стараясь не шевелить грудью. Если она замрет, то, наверное, почувствует то же, что и отец. Он пролетает где-то над Сатурном, и из иллюминатора видны другие звезды, но если она притворится, то может, может, сможет увидеть то же, что и он. Она больше не помнит его лицо. Она помнит, что он был красивым. Родители всегда кажутся красивыми их детям, но Мёрф знает, что он и правда был красивым. Но она этого не помнит. Ей остаются только фотокарточки, где на нее смотрит совсем молодой Джозеф Купер, нахмуренный и совершенно непохожий на ее отца. Старая фотография совсем выцвела и затерлась на уголках, но Мёрф этого даже не замечает. Ее взгляд скользит от нахмуренного лба до приоткрытого рта с каким-то незнакомо-жестким заломом, и только тогда она понимает, что его больше нет. Он не существует. Звезды больше не кажутся чем-то прекрасным. Звезды отобрали у нее отца. Дедушка умер, и отец тоже. Мёрф больше не зовет его отцом. Просто Купер. Она ненавидит его за то, что он предал ее, и поэтому для себя лишает права называться папой. Теперь он ей никто. Она складывает в старую коробку его часы и рубашку, которая больше не пахнет им, его записи, кладет сверху выцветшую фотографию и закрывает крышкой, словно отсекая часть себя. Эта часть омертвела и больше не болит, когда Мёрф заталкивает свою ношу в пыльный угол на чердаке, наваливая сверху гору барахла. Она хотела бы зарыть эту чертову коробку на кукурузном поле или даже сжечь, но вместо этого пинает ногой, поднимая клубы пыли, кашляет, пока горло не начинает саднить, и сбегает прочь. Она сидит на крыльце и смотрит наверх, в грязно-желтое небо, наливающееся тяжелым багрянцем. Там нет звезд. Теперь она понимает, почему ее назвали так — Мёрфи. Она просто приносит неудачу. Мёрф засыпает как раньше, на ступеньках снаружи, свернувшись в клубок, чувствуя, как впиваются в спину ребристые углы. Предательства хватает на то, чтобы она начала сторониться людей. Она не хочет объяснять, почему ей никто не нравится, почему она не хочет встречаться с кем-то. Ей достаточно того, что она видит один и тот же сон. Она видит, как он уходит. Она накрывается одеялом и все еще чувствует незримые руки, которые обнимают ее и прижимают к себе, и голос, который она тоже больше не помнит, обещает, что он вернется. Обязательно. «Я люблю тебя, Мёрф, — несется сквозь время, — ты для меня все. И я обязательно вернусь, слышишь? Я обещаю, я обязательно вернусь.» — Нихрена ты не вернешься, — рыдает Мёрф, она кривится и закрывает рот руками, чтобы никто не слышал, как она плачет. Ей больше не пятнадцать. И не двадцать. Она проводит дни и ночи над уравнением, она складывает и вычитает неизмеримые цифры, которые кажутся смехотворными, потому что ничего не складывается. Все, что она собирает, безжизненно и бессмысленно, и корабль никогда не сможет подняться, он просто неподъемная груда металла. Воздуха становится все меньше, и теперь звездные ночи редкость. Хотя они все же случаются. И теперь, когда Мёрф сидит на крыше обсерватории, она больше не видит их, она видит темноту между ними. Пространство. — Ты видишь звезды, Купер? Видишь их сейчас? — она знает, что нет. Где-то сейчас тело ее отца, обездвиженное, высохшее, потерявшее всю жизнь, как пустая оболочка, запертое в криокапсуле, путешествует среди звезд. Оно несется с невообразимой скоростью, распарывая темноту, настолько сильное, что способно выдержать все, даже пытку временем. И он спит, ожидая момента, чтобы воскреснуть. Ее звезда, ее темная звезда по имени Купер, затерялась так далеко, что она больше не видит ее света. Но это не важно. Потому что он обещал вернуться. И она в это верит. И когда часы, его часы, оживают, а стрелка вздрагивает и бьется, напоминая пульсирующее сердце, Мёрф наконец понимает, почему призрака больше не существует. Почему он так пытался сказать ей стой, и почему замолчал после того дня, когда Купер улетел. Он и взаправду воскрес из мертвых. И летит домой.