Вуду

Глава 1.

Сквозь полусомкнутые ресницы видны были неясные вспышки света, проносившиеся в отдалении. Словно со стороны, он слышал тяжелые, хриплые звуки собственного дыхания, неравномерные и прерывистые. Он чувствовал, что куда-то движется. В лицо ему время от времени ударяли потоки тёплого влажного воздуха; он слышал запах гниющей травы. Он не мог сосредоточиться, не мог открыть глаза, его одолевало мутное багровое головокружение. Казалось, всё происходит в каком-то странном бреду. Краткие проблески сознания гасли, и он вновь проваливался в водоворот тёмного обморока, наполненного звоном клинков, вспышками зеленого пламени и пронзительным хохотом, — и болью, адской болью, возникавшей из ниоткуда, а ещё ощущением полной беспомощности. Ему кажется, он парит в пространстве, сдавленный слоями невидимой воды, внезапно сделавшей все вокруг вязким и молчаливым, и его охватывает понимание: это конец. Заполняющие все вокруг холодные серые глаза, смотрящие на него со спокойной выжидательностью, без малейших эмоций. Его последняя отчаянная попытка сопротивляться, он сжимает на эфесе шпаги уже не принадлежащие ему пальцы, лишь бы разрубить эту бесконечную вязкость вокруг себя. Удушье. Он опять проваливается куда-то и приходит в себя. Вокруг всё те же жар, влажность и запах испарений; через несколько секунд его сознание вновь накрывают звенящие волны сумрачного бреда. Колдунья, почти не касаясь булькающей топи под ногами, ломаными звериными скачками двигалась между обросшими лишайниками деревьями, среди влажной зеленоватой полутьмы. Сейчас, после всего происшедшего… По её спине пробежал неприятный холодок, но страх тут же залился ртутным потоком ненависти. В конце-концов, тому, что она все ещё жива, в то время как на жирных телах этих двух дур королевские слуги сейчас празднуют восхождение на престол новой сиятельной (и на этот раз в прямом смысле) пары, она обязана исключительно своему умению почувствовать момент, когда она проиграла. И отступить. Её недалекие сестрички так и не поняли, что и победа, и проигрыш — лишь части мозаики, ни малейшего значения не имеющие, если ты мертв. Пройдет двести лет — и на Землю упадет еще одна звезда. Главным было выжить, остальное приложится. Теперь ей нужно хорошенько спрятаться. Колдунья стиснула зубы. И всё-таки, какой позор после того, как сердце Звезды было на расстоянии взмаха ножа! Что ж, по крайней мере, у неё будет слуга. Усмехнувшись про себя, Ламия обернулась к плывущему за ней на высоте полутора метров в бессознательном состоянии мужчине. На его лице лежали налипшие пряди мокрых темных волос, из-под плотного черного плаща под странным углом торчала вывихнутая рука с бледной изящной кистью, а на самом плаще, обернутом вокруг него несколько раз, расплывалось пятно, более темное, чем сама ткань. Принц Штормфорта… Теперь — жалкая изломанная кукла, искромсанное существо, ни на что не способное без её магии. А ведь когда-то он был опасен, был чуть ли не её соперником, убил одну из её сестёр. У него была власть. Как и у неё, со вспышкой гнева подумала колдунья, сделав резкий взмах рукой. Лицо человека, плывущего позади неё с закрытыми глазами, исказилось судорогой боли. Теперь у неё есть несколько сотен лет, чтобы привести себя в порядок. Она подхватила складки тяжёлого тёмно-синего платья и огромными диагональными скачками двинулась на запад, в самую глубь Королевских болот. На деревьях, от которых она отталкивалась, оставались глубокие следы когтей.

Глава 2.

Септимус очнулся от резкого удара об пол. Он ощущал свое лежащее на деревянных досках тело как невероятную, не подчинявшуюся ему тяжесть. Попытавшись перевернуться на бок, он мысленно чертыхнулся, — правое колено обожгло огненной болью. Что-то с ним было не так, позже он выяснит, что именно. Но в юности он вложил много усилий в собственное тело, приучая его фехтовать, плавать, скакать на лошади, а во время стычек с врагами — терпеть боль. Это нужно было для того, чтобы суметь отреагировать автоматически, невзирая на то, в каком состоянии он будет находиться, в случае, если один из его кретинов-братцев решит подобраться к нему, скажем, когда он будет в полусне или слишком уставшим. Тело не подвело его и на этот раз. Издав глухой стон, он рывком перекатился на живот, подтянул под себя здоровую ногу, встал на четвереньки, поднял голову — и встретился с глядящими на него в упор холодными серыми глазами. И тут он все вспомнил. Его погоня за Топазом Власти, каменный замок в ущелье, нетушимый огонь, яростно охвативший его, —, а потом хруст его собственных ломающихся костей и режущая боль по всему телу, от которой он начал задыхаться, — пока куда-то не пропал воздух, сменившись тягучей, холодной, душащей его водой… Это она! Его рука рванулась к ножнам, к привычному эфесу шпаги, — которой там не было. — Рановато проснулся, дружок! — насмешливо проговорила ведьма, сделав короткое движение ладонью по направлению к нему. Мгновением позже его разум погрузился во тьму. Солнце било ему в лицо. Принц зажмурился и отвернул голову, волосы скользнули по вискам и повисли. Он открыл глаза. Он лежал на широкой струганой скамье в залитом солнцем деревянном доме. Старухи нигде не было. В голове пленника разом промелькнуло несколько вариантов действий. Притвориться спящим и напасть, как только она вернется? Найти оружие, разыскать её и атаковать первым, не дожидаясь её возвращения? План «тихонько слиться» он отмел сразу: не столько в силу его недостойности, сколько из-за полной бессмысленности таких действий. Что помешает ей, обладающей магическими способностями, мгновенно разыскать его? Он поднялся. Боль куда-то исчезла. Он чувствовал себя немного… странно, но счел это следствием того, что долго лежал в глубоком обмороке. Ему казалось, что он стал сильнее, но сила эта не принадлежала ему. Внезапно он почувствовал, что, если захочет, сможет разметать стены этого дома несколькими ударами. Но нет. Не если захочет. Чего-то не хватало. Септимус ощущал в себе пустоту. Часть его куда-то пропала, причем он не мог понять, какая именно, и сейчас в этой пустоте неловко трепыхался вопрос: чего же не хватало? Почему бы ему и вправду не разнести этот дом на куски? Внезапно в его сознании вспыхнуло: не хватало приказа. В ту же секунду, сам не зная, почему, он рухнул на колени. Дверь распахнулась, и, шурша платьем, в комнату вошла его Хозяйка. Внутренний Септимус саркастично воззрился на внешнего. «Что-что ты сказал?». Но принц продолжал стоять на коленях. Всякое желание напасть или сопротивляться испарилось. Он скорее убьет себя, нежели осмелится поднять руку на эту женщину.  — Вставайте, Ваше Высочество, — усмехнулась Колдунья, мельком взглянув на него, и, уже совершенно не обращая внимания, прошествовала мимо. Септимус покорно поднялся и продолжал стоять, опустив голову и не делая ни малейшей попытки сдвинуться с места. Его внутренний голос орал: «Ты что, идиот?! Давай, это твой шанс! Убей её и проваливай отсюда!», — но из непонятного источника пустоты внутри него расходились концентрические круги молчания. Они гладкой шелковой поверхностью падали на его метавшееся сознание, покрывая его непроницаемым мягким слоем. Септимусу на мгновение показалось, будто он душит сам себя, но нелепая мысль тут же исчезла. Он стоял, охваченный покоем, и ему всё стало ясно. Не нужно никуда бежать. Какая нелепость. Какое заблуждение. Твоё место здесь. Он умиротворенно вздохнул. Столько лет он провел в бессмысленной суете соперничества за престол, настороженной слежке за братьями (и дурацких розыгрышах над ними, когда был в хорошем настроении). Хотел стать королем, изучил юриспруденцию, военную стратегию, политику, несколько иностранных языков, — чтобы превратить Штормфорт, наконец, в столь же могущественное государство, каким тот был во времена его предков. Но зачем? Всё это мелочи. Твоё место здесь. На поверхности его успокоившегося сознания встрепыхнулся было с возмущенным протестом пищавший что-то внутренний голос. Тут же утонув под слоями черного шелка лишающей воли безмятежности. Здесь. Рядом с Госпожой.

Глава 3.

По утрам он просыпался по неуловимому, приходящему извне сигналу. Широко раскрытыми глазами он смотрел в ещё серое сумеречное пространство, а потом резко вставал и принимался за работу. Он не ощущал собственного тела. Нет, ни тактильное, ни мускульное ощущение не были нарушены, и движения его были столь же точны и скоординированны, как и прежде. Но всё же ему казалось, что теперь это тело отчасти ему не принадлежит. Он замечал, что стал часто наблюдать за своими действиями будто со стороны. Однажды, когда он тащил тяжелое полено, ему в ладонь вонзилась почти трёхсантиметровая заноза. Он заметил это лишь тогда, когда, переворачивая кусок древесины, чтобы поплотнее пристроить его в поленнице, увидел, что с одной из сторон тот весь залит кровью. Работы было множество. Ведь колдунье не только нужно было устроиться на новом месте, но и обеспечить себе комфортное существование на ближайшие двести лет. Дом, на деревянном полу которого он очнулся, впервые придя в себя, как и сарай, в котором он спал — всё было иллюзией, формами, вытянутыми колдуньей из голов крестьянской семьи, убитой ею по дороге сюда. Они умерли уже пустыми, без собственных душ и воспоминаний. Пока что магия держалась на силе отнятых жизней, но это не могло длиться долго. Всё нужно было создавать по-настоящему. Они находились на поляне, окруженной сумрачным, тропически-зеленым болотистым лесом. Септимус понятия не имел, настоящая это поляна или наколдованная, но день ото дня она оставалась неизменной. Замершие деревья в лесу, окутанные молчаливой полутьмой. Просветы между кронами были закрыты глянцевитой листвой лиан, тонкие одревесневшие стебли которых возносились вверх, обвиваясь вокруг полузадушенных деревьев. Иногда Септимус подходил к дереву, обхватывал его руками в чёрных кожаных перчатках и стоял так, прижимаясь щекой и губами к шершавой коре. В деревьях было что-то успокаивающее. Принц поднимал взгляд на округлый ствол с радиально раскинутыми ветками, и думал, что вот это дерево простояло восемьдесят или сто тридцать лет на одном месте, ни разу не пожаловавшись ни на скуку, ни на недостаточную смену обстановки. Представлял, как будто по нему самому медленно течет флоэмный сок. В такие моменты его охватывало чувство умиротворения. То ли благодаря наложенным колдуньей чарам, то ли вследствие чудесных свойств самого болота, Септимус никогда не проваливался. Какой бы вязкой и неверной ни выглядела почва, на которую он ступал, под ногой его, стоило ему перенести на неё вес, неизменно оказывалась устойчивая твердая поверхность: словно он шагал по гранитным ступеням отцовского замка, а не по коварно вздыхающей болотной жиже. Через две недели он попытался утопиться. Обувь его заколдована, но не весь же он. Отбросив топор на вяло спружинившую мокрую траву, он сложил лодочкой большие, ставшие шершавыми от постоянной работы ладони, и, в последний раз набрав в грудь сырого гнилостного болотного воздуха, нырнул в выжидающе поблёскивавшую смолянистой поверхностью черную топь. Отчаянно загреб руками, стараясь успеть опуститься как можно глубже, чтобы уже точно не выплыть. И уже у самого устланного вязкой мутью дна, с торчащими из него палками и корягами, на которых сидели тускло светящиеся нежно-бирюзовые рачки, обнаружил, что отсутствие дыхания не доставляет ему никаких неудобств. Он стоял на дне, под пятью метрами вязкой жижи, на его ботинок заполз маленький светящийся рак и воззрился на него не подвергающимся расшифровке взглядом. «Может, позволить им меня сожрать?». Но он тут же отмел этот вариант самоуничтожения как невероятно скучный. Чертыхнувшись, он пошел по дну, увязая в иле по колено. Несколько часов ушло у него на то, чтобы найти дерево с корнями, достаточно крепкими, чтобы по ним выбраться. Еще час — чтобы найти брошенный в траве топор, успевший уже наполовину увязнуть. По всей видимости, заклятье не распространялось на вещи. Когда он вернулся — мокрый, озябший, со склеившимися от болотной жижи свисающими прядями волос, — Колдунья смерила его презрительным взглядом, ухмыльнулась, но ничего не сказала. И только выходя, у самой двери, она внезапно, нечеловечески быстрым движением резко вскинула и опустила руку. Хлыст казался тонким и маленьким, но, по ощущениям Септимуса, в шею ему впился скорее отточенный клинок, нежели кусок кожи. Он судорожно схватился за разорванную шею, скрючился. Его вырвало. В блестящих всполохах боли он услышал, как хлопнула дверь. В ту ночь он даже не рыдал от отчаяния. Просто свалился на сено, скинув с себя мокрую одежду, грязный, как был, и заснул пустым, молчащим сном без сновидений. Однообразие работы стирало в нем память. Были моменты, когда дни его прежней жизни вспыхивали в его сознании особенно ярко: со всеми цветами и эмоциями, чуть ли не с ощущением ветра или солнца на тыльной стороне ладоней, — чтобы потом исчезнуть. Они исчезали навсегда. Он превращался в куклу, в зомби. И чувства, и вся человеческая суть его затягивались глухой паутиной безразличия. Лишь изредка подавали голос его насмешливые внутренние «я» — Септимус Первый, Септимус Второй, Септимус Третий — остатки когда-то принадлежавшей ему его истинной саркастичной, терпеливой души.

Глава 4.

Проникавшие сквозь щели в досках утренние лучи расчерчивали воздух в сарае на неравномерное, складывавшееся из причудливых геометрических фигур пространство. Впервые за всё проведённое у Колдуньи время Септимус проснулся позже, чем взошло солнце. Принц прикоснулся к вспухшему рубцу на шее и вздрогнул от боли, а заодно и от мысли, что последует за его опозданием. Колдуньи в доме не оказалось. Зато по правую руку от входной двери стояло прислоненное к стене огромное зеркало с покрытой патиной бронзовой рамой. Септимус подошел к нему и взгляделся. С осунувшегося лица, окруженные обвисшей, исчерченной сетью тонких морщин кожей, на него смотрели два глаза. Тёмно-болотного цвета ободок, веером с острыми зубцами входивший в него более нежный травяной цвет; бугристые лучи плавно растекавшейся посередине песочно-карей звездочки, центр которой занимал матово поблёскивавший черный провал. Сажево-чёрные, напоминавшие остов врановых перьев ресницы частоколом теней отражались в блестящем стекле его роговицы. Но… эти глаза… Они были живыми. Глазами измученного, потерявшего всякую надежду человека, —, но это не пустыми зрительными органами лишенной воли куклы. На него смотрели вспыхнувшие пламенем жизни, удивленные человеческие глаза. Септимус резко развернулся, взметнув полами чёрного плаща. Неужели он снова… Тридцать семь лет жизни в статусе «младшего брата», практически не имевшего шансов на корону, приучили его скрывать свои эмоции. Это было необходимо для того, чтобы просто выжить в крепости Штормфорт, где и кратковременная потеря бдительности могла привести к длинному скоростному полету вдоль скал или увлекательным ощущениям в собственном желудке. Поэтому Септимус научился контролировать эмоции, — и совершенно разучился их выражать. И сейчас, невзирая на всю поднявшуюся в нем радость, Септимус лишь криво усмехнулся. Значит, он теперь человек… А это, в свою очередь, значит… Септимус прищурил глаза и коротким движением выбросил вперед сжатую в кулаке руку, обтянутую плотной кожаной перчаткой. Раздался приглушенный хруст, на пол посыпались осколки. Отодрав длинный, отделившийся по кривой дуге наподобие ятагана, узкий кусок зеркала, он сжал его в правой руке и снова улыбнулся. Если бы кто-нибудь посмотрел на эту улыбку со стороны, решив подобрать подходящие эпитеты, ему вряд ли пришли бы в голову слова «доброжелательный» или «дружелюбный». Но, к счастью для всех, улыбки Септимуса в этот момент не видел никто, даже сам Септимус. Он шагнул в сторону двери, сжимая в руке длинную сверкающую полосу, в которой мелькали обломки остального мира, вышел на крыльцо. Ему не пришлось даже искать её. Колдунья неторопливо шла по тропинке по направлению к дому. Принц даже не ощущал ярости. Надо лишь подобраться к ней поближе. Он опустил руку так, чтобы зеркало скрылось в складках его плаща, ссутулился, поднял плечи, уткнулся взглядом в землю и, стараясь придать своей походке безликую механичность, зашагал к Колдунье.  — Госпожа, — пробормотал он, опускаясь перед ней на одно колено.  — Встань, — небрежно бросила она. Он медленно поднялся. Взглянул Колдунье прямо в глаза. Холодная гордая ненависть, сиявшая в его взгляде, была подобна искристому свету далеких звезд на зеленоватом небе февральскими ледяными ночами. Лорд Штормфота и Повелитель Высоких Скал молча выкинул вперёд руку с осколком: сверкающей узкой полоской, на мгновение вобравшей в себя всё будущее Септимуса, — и пронзил Колдунью насквозь. Треснула прорываемая ткань. Стекло вошло, рассекая брюшные мышцы, пробуравливая кишечник, и вырвалось с другой стороны, проскользнув близ позвоночного столба. Септимус резким движением выдернул осколок, исказив взмокшее, побледневшее от концентрации убийства лицо. А потом рука его разжалась. На стекле не было ни капли крови. Колдунья ухмыльнулась, со спокойной надменностью глядя на отпрянувшего принца.  — Ну как, наигрался, юноша? — зеркало вырвалось из рук Септимуса, распоров ему перчатку, и упало поодаль. — Ты не можешь причинить мне вреда, как бы тебе этого ни хотелось, Ваше Высочество. Слова срывались с губ Колдуньи, подобно маленьким змейкам, издевательски оплетавшим его, резвящимся на его теле, про которых неизвестно, ядовиты они или нет. — Даже нам, обладающим магическими способностями, приходится считаться с кое-какими правилами. По законам магии вуду, во власти которой ты в настоящий момент находишься, один из дней недели ты принадлежишь Барону Субботе. Но, учитывая, что лоа существуют только для тех, кто в них верит, —, а ты навряд ли из их числа, юный принц, — можешь считать, что до рассвета следующего дня ты в собственном распоряжении. С этими словами она отвернулась и продолжила путь к дому. «Кстати, — не оборачиваясь, бросила она, подбирая юбки перед тем, как начать подниматься по ступенькам крыльца, — если надумаешь бежать, рекомендую вернуться хотя бы за несколько часов до рассвета. На завтра у нас очень много работы».

Глава 5.

Солнце было высоким и жгучим, но даже ему не удавалось одолеть тухлую сырость окружавших дом Колдуньи болот. Септимус возвращался, таща четыре полотняных мешка желтоватой восковой травы, названия которой он не знал, что, впрочем, не помешало ей при сборе плеваться в него мерзко-кожистого цвета ягодами, сок которых, по его ощущениям, обладал разъедающим воздействием. По крайней мере, и лицо, и руки у него жутко чесались, хотя никаких следов на коже не было заметно. Добежав до дома и проклиная все на свете, а больше всего — тупое растение (ведь у него даже мозгов не было! И, тем не менее, оно умудрялось доставлять неприятности другим. Прямо как его братья, ухмыльнулся про себя Септимус), он свалил мешки у крыльца и уже развернулся в тяжелых от налипшей болотной жижи сапогах, чтобы бежать к колодцу, как вдруг раздавшийся из-за двери смех заставил его замереть. Смеявшихся было двое. Знакомый ему холодный смех Колдуньи на этот раз переплетался с неизвестными ему басовитыми нотками, и в первом смехе он уловил выжидательную угодливость, словно бы первый ждал и наблюдал, пока прекратит смеяться второй, чтобы тоже перестать.  — Септимус. — Внезапно разнёсся по его сознанию холодный голос, сметя его собственные мысли. — Зайди в дом. Этот ледяной голос всегда заставал его врасплох. Принц ощутил, как все его собственные мысли, оттенки эмоций вспыхивают и исчезают. Остаётся лишь тёмная, гулкая, властная пустота, зову которой он не может не подчиниться. Септимус выждал, пока смех, наконец, не умолкнет, и толкнул дверь. В доме уже были гости. Напротив Колдуньи за деревянным столом восседал огромный толстый волшебник. Волшебник? Септимус мысленно прокрутил в голове все возможные виды ремёсел и занятий, принадлежность к которым подразумевала ношение желтых, подбитых ястребиными перьями мантий и огромных девятилучевых золотых звезд на груди. Ну да. Либо волшебник, либо крайне эксцентричный тип, которому кто-то внушил, что большое количество жёлтого цвета в одежде производит на людей приятное и радующее впечатление. Септимус внутренне поморщился. Жёлтый всегда ассоциировался у него с обожавшим цветочки и маленьких рыжих пони, восторженным ценителем всякой, в особенности — юных девочек, красоты дядюшкой Сильваном. Добрые голубые глаза дядюшки Сильвана радостно, по-детски распахивались, стоило ему только увидеть капельки росы на свежераспустившейся маргаритке или услышать тонкое ржание недавно появившегося на свет тонконогого непарнокопытного. Дядюшка напоминал трогательную, весёлую, милую бабочку. Убить его в любой момент было настолько легко, что никому из братьев никогда и в голову не приходило причинить ему вред. Он был девятым из двенадцати братьев и одним из четырёх оставшихся в живых после небольшого периода деятельной активности младшего из них, к этому времени — отца шестилетнего Септимуса. Дядюшка никому не мешал и явно был неспособен когда-либо вступить в борьбу за престол. Однако общее мнение несколько изменилось, когда одним свежим утром, наполненным пением прелестных маленьких птичек с алыми грудками, трое наследников престола были найдены на скамье в увитой розами изразцовой беседке. Они лежали в отдалённом конце сада, аккуратно сложенные друг подле друга. Через несколько часов после прискорбной и безвременной кончины сразу трёх молодых принцев («Какое горе! В самом цвете лет, о нежные фиалки!»), в другом саду за замком, в клумбе хризантем, обнаружили тело семилетней дочери одной из служанок. Дядюшка Сильван, которому в присутствии Септимуса доложили об этом, так же, как и при вести о смерти братьев, распахнул добрые голубые глаза, в которых теперь светилась тихая, нежная печаль, и, вздохнув, промолвил: «Бедняжка! Она была такой чистой, невинной девчушкой!». И только Септимус расслышал, как тот, отвернувшись, пробормотал: «Правда, немножко непослушной, но теперь-то всё, как надо». По правде говоря, Септимус ощутил облегчение, когда, буквально через день после возвращения его отца из похода по Кальдеровым горам, узнал, что жизнерадостный дядюшка сорвался со скалы, любуясь изящной сине-опаловой бабочкой. «Он умер, созерцая Красоту», — с горечью сообщил изумленным царедворцам отец Септимуса, отныне — король Штормфорта, ставший прискорбным свидетелем этого ужасающего происшествия.  — Принц, налей нам ещё вина, — выдернул его из воспоминаний бесстрастный голос Колдуньи. Септимус послушно подошёл, откупорил стоявшую на полке бутылку в оправе из плетеной соломки и наполнил два высоких серебристых бокала. Ставя бутылку на стол, он заметил, что Колдунья и гость обменялись насмешливыми взглядами.  — Ты кое-кого забыл, дружок, — дружелюбно улыбнувшись, обратился к нему пришелец и, видимо, бессознательно, постучал заострёнными ногтями по восковой поверхности стола. — А как же моя дочурка, Рэйвен? Септимус бросил недоумённый взгляд на колдуна, и тут ощущение, словно воздух рядом с ним уплотнился и ударил его едва ощутимой волной, заставило его повернуть голову влево. Сидящих за столом было трое. Но как он мог этого не заметить? На самом краю скамьи, чуть ли не в метре от отца, сидела девушка — и её внимательный взгляд был направлен прямо на Септимуса. Он внутренне поёжился. Слишком уж бесстрастная прямота, с которой разглядывала его девушка, напоминала взгляд Колдуньи. Если не заметить её отца можно было только в заполненном гигантскими цыплятами курятнике, то амальгамного оттенка мантия девушки, казалось, сливалась с окружением, принимая его цвета. Может, поэтому он её не заметил на фоне отца? Септимус отшвырнул эту мысль. Глупо. Не будь он внимателен к деталям, он не выжил бы столько лет в крепости Штормфорт. «Так ты и не выжил», — цинично заметил голос у него в голове, показавшийся ему удивительно похожим на голос его брата, Терциуса. Волосы девушки были короткими, растрёпанными и почти такими же чёрными, как у Септимуса, —, но с фиолетовым отливом. Они смахивали на вороньи перья, а когда она провела по ним рукой, между ними стрельнул сноп фиолетовых искр. Септимус удивился. Когда он расчёсывался, от его волос тоже иногда отлетали искры, но чтобы в таком количестве… Понятно, ещё одна ведьма, обреченно подумал он.  — Ладно, иди, принц, — бросила Колдунья, и Септимус, с ощущением сверлящего ему спину взгляда, покинул дом, так и не предложив вина третьему члену магического застолья.

Глава 6.

Две недели спустя, полдень. Септимус пилил доски уже так долго, что, отпуская пилу, всё равно ощущал, как по руке продолжает пробегать бугорчатая дрожь. Поляна была усыпана мелкими жёлтыми цветами дикого рапса, над которыми вились крохотные красноватые пчёлы. Скорее всего, это цветочные мухи, решил Септимус, разогнувшись и бросив на землю стальную полосу. Больно мелкие для пчёл. Так, теперь нужно выкопать ямы для столбов, решил он, обхватывая шершавый черенок лопаты. — Что, полешь сорняки, почти-недо-восемьдесят второй король Штормфорта?!  — Потому что сам сорняк!!! А-ха-ха!!! Шесть голосов в голове Септимуса залились громким идиотским хохотом. Септимус закатил глаза. Голоса его братьев время от времени появлялись в его сознании как бы из ниоткуда. Ему приходилось выслушивать их язвительные комментарии и тупые шуточки, над которыми братья сами же и покатывались. В том, что это они, он не сомневался ни секунды. Какие бы еще духи стали забираться в его голову.  — Как смешно, — с нескрываемой иронией, стараясь произнести слова про себя как можно чётче, подумал Септимус. — Я-то хотя бы жив. Но все его попытки вмешаться то ли не долетали до братьев, то ли упорно игнорировались. Септимус склонялся к первому варианту. Иначе Секундус непременно вспыхнул бы после саркастически-заботливых мысленных вопросов Септимуса о том, не слишком ли растрепалась его, второго принца, великолепная прическа после парения над скалами. — У тебя теперь великое королевство: огород! А подчинённые — жуки и черви! Очередной взрыв хохота. Септимус с тоской вздохнул. Хоть бы шуточки свои разнообразили, что ли. Например, эта, про червей, повторялась, по его подсчётам, уже семнадцатый раз. Им что в загробном мире, больше заняться нечем? Септимус поправил перчатки и вцепился в особо раскидистый сорняковый куст. Куст не поддавался. Септимус посмотрел на куст. Куст повернул к нему несколько сотен маленьких оранжевых глазок и с возмущением посмотрел на Септимуса. Хорошо ещё, что молча. Септимус рванул еще раз, переломив стебель, — и оставив в земле массу корней, от которых как раз и надо было избавиться. Он отбросил растение в сторону — куст возмущённо зашипел – и, вздохнув, присел на корточки и принялся выдирать застрявшие в земле тёмно-ржавые корни. Ну почему это нельзя сделать с помощью магии?! Боковым зрением он заметил движение на краю поляны и резко повернулся. На тёмном вязе, полускрытый листвой, сидел огромный чёрный дрозд. По объемному оперению пробегали фиолетовые всполохи. Вообще-то птица больше напоминала ворона, но тонкий острый оранжевый клюв отрицал принадлежность к семейству врановых. Дрозд посмотрел на Септимуса, издав противный скрежещущий звук, от которого тот поморщился. Почему-то оглядевшись вокруг, дрозд проскрежетал ещё несколько раз и сорвался с ветки. Ветер остановился, деревья перестали шелестеть, смолкли маленькие зверьки в лесу. Септимус вдохнул и забыл выдохнуть. Он не мог оторвать взгляда от приближавшейся к нему птице, становившейся всё больше и больше, непропорционально скорости приближения. Взмахи её крыльев были плавными и замедленными, от кончиков вытянутых, похожих на чёрные матовые ножи маховых перьев расходились призрачно светящиеся спиралеобразные вихри. Когда ей оставалось несколько метров до Септимуса, птица была уже размером с человека. Выйдя из оцепенения, принц рванул лопату из земли и выставил её перед собой наподобие копья. Это даже не было прокомментировано его братьями, наблюдавшими за проиходящим с не меньшим изумлением, чем он сам. Дрозд взмыл вверх, проскользнув по петле, резко остановился, зависнув в почти вертикальном положении, —, а затем его огромные, изогнутые под острым углом крылья сделали сложное движение, и Септимуса сбило с ног беззвучной непроницаемой волной. Голоса. Увещевания отца, крики армии, неуверенное бормотание прислуги. Самодовольные тосты его братьев, стальной звон сталкивающихся шпаг, ледяной хохот Колдуньи… Жгучее вино (никогда его не любил), вкус сырой болотной воды… Безразличие… Воспоминание о том, что случилось нечто, отчего он уже не принц, что-то изменилось в нём. Да, точно так. Он — что-то пустое, ненастоящее. Он давно уже не человек.

Глава 7.

Очнулся принц Штормфорта от того, что что-то больно впивалось ему в поддых. А ещё он лежал в крайне неудобной позе. Кроме того, он был уверен, что лежит на чем-то движущемся. Всё явно располагало к тому, чтобы выяснить обстановку. Септимус осторожно приоткрыл глаза. Он висел, перекинутый через что-то, в полутора метрах над землей, и болотные кустарники двигались мимо. Он провел ладонью по тому, на чем лежал. Оно было тёплым, черным и разделённым на ромбовидные лакированные островки размером с ладонь, — не слишком похоже на лошадь. Септимус повернул голову и обнаружил, что лежит на спине огромной ящерицы, неторопливо шагавшей по болоту на расставленных под прямым углом лапах.  — Я подумывала о коне, но кто ходит по болоту лучше ящерицы, — послышался голос с нотками неуверенности. Септимус повернул голову в другую сторону, теперь правой щекой прижавшись к тёплой лакированной чешуе. На копчике ящерицы, в промежутках между зубцами гребня, сидела, смущённо улыбаясь, девушка со взлохмаченными тёмными волосами, в которых при каждом шаге ящерицы вспыхивали фиолетовые искры.  — Конечно, быть под властью одной волшебницы ничуть не лучше, чем под властью другой. Но, по крайней мере, ты теперь не зомби.