Художнице ластик

      Городская суета льется серым потоком по кипящим активностью улицам. Все куда-то спешат, и она не исключение. Поправляя вязанный берет на голове и вдыхая морозный воздух, она большими светлыми глазами с вызовом взирает на этот мир.       На длинной дороге, по которой она идет ежедневно, редко попадаются прохожие, и она уверенно шагает на высоких ботильонах, с надеждой смотря на серо-голубой небосвод. Рядом местный завод обогащает своим черным дымом все сказочно-зимнее небо, но ей это не мешает. Привычные вакуумные наушники сейчас без дела покоятся в кармане теплой куртки. Средство закрыться в себе и мелодиях в этот день обесценивается.       Почему-то сегодня, вдохнув до щемления в легких леденящий до озноба пальцев воздух, она решает послушать шум машин, вслушаться в шуршание асфальта под обувью…       Шепнуть небу свое отчаянное желание и раскрасить красками свой серо-голубой мир. Господи, почему она этого не достойна? Она для этого не слишком хороша? Ей нужно стать лучше?       Белый мост, серые машины, чистый асфальт. Она бежит на зеленый свет, ведь город не ждет зевак.

Хэй небо! Там кто-нибудь есть? Я обещаю стать лучше! Только выполни просьбу…

      Некогда любимейший голубой цвет веет одиночеством, и она хочет променять все свои холодные цвета души на солнечные краски. Только бы вырваться из этого монотонного колеса обозрения над куполом светло-лазурного неба.       Учащенное дыхание, бешеный поток однотонных машин, и она усмехается, раскачивая в руке без перчатки портмоне с тюбиками масляных красок.       Она может вымазать ими свои пальцы, передать на полотно свое мгновение, отдать безвозвратно, но не может взмахом кисти оживить свой гармонично-серый мир. Он такой большой — в нем все утопают слепо, а в руках лишь одна кисть против него.       Освещенная аудитория, рассеянные мысли, нужно отвлечься на любимое дело. Ведь за этим она пришла — художественные уроки приносят ей удовольствие. Хотя, как бы она ни пыталась самовыражаться, ей всегда говорили, что в ее работах не хватает глубины и чувств. Да, ей их всегда не хватает.       Вот, перед лицом - чистый холст, и обветренные губы изгибаются в ироничной усмешке. Как можно быть переполненной бесконечной суетой, ворохом неразрешенных проблем, заложницей своих уставов, мокрой от собственного дождя и быть совершенно пустой? Как этот лист перед ее ониксовым взглядом, который манит своей белизной, словно просит хоть о маленькой кляксе.       Ему так хочется быть запачканным?       Нет, ему, как и ей, хочется впитать неизведанные оттенки.       Они поняли друг друга, и ее бледная рука пририсовывает в край холста свои инициалы. Сейчас этот пустой лист — она. И кисть с голубой краской, покрывая белую поверхность, подтверждает это. Она заворожено рисует море. Но не тихое и мирное, а пенистое, живое, бушующее по всему холсту.       Голубой сменяется на насыщенно-синий, и она не сдерживает мимолетной улыбки. Осмелевшие пальцы тянутся к красным цветам, и вот уже багряный диск величается над морской волной, а она в ответ рдеет, принимая его щедрые объятия. Тюбик за тюбиком, новые цвета, ей уже все равно, что небесно-голубой покрыт насыщенно-красным, и она не замечает кричащих чаек на горизонте, что в своих белых крыльях несут алые лучи…       Новый день, белые мосты, светофоры…       Длинная пешеходная, идя по которой она начинает о многом задумываться. От холодного воздуха и прорвавшихся труб с отоплением, влажный пар застилает ей привычный путь. Где-то рядом всему дому холодно. Снова зябко скрюченные пальцы, а перед глазами густой туман. Дорога в нем кажется оборванной, но твердые шаги помогают окунуться в неизведанное. Словно облако землю обволокло. Может это к ней небо спустилось?       Мелкие шажки по тротуару, нулевая видимость, и она, уверенная что на этой дороге снова безлюдно, хватает рывками «облака», как будто выискивая подарок свыше. Схватив пальцами найденный лоскут мягкой ткани, она недоуменно тянет его на себя. В следующую секунду — дрогнувшая ладонь в крепком плену жестких перчаток, и она отчаянно щурится, замечая перед собой высокую фигуру.       Неизвестный тянет на себя, и она шипит от негодования, пытаясь вырваться и одновременно разглядеть. Крепко прижатая к случайному прохожему, она снова оказывается по ту сторону тумана, откуда и пришла.       Крепкие руки, бордово-кофейная одежда, мягкий красный шарф…       Подняв взгляд на незнакомца, замерев, она перестает вырываться. Длинные темные волосы слегка отдают алым, привлекая ее внимание, как и небрежная улыбка на молодом лице. Пропустив вдох, она позволяет промелькнуть мысли о его привлекательности. Притягательно неординарный: проколотые уши и глаза цвета бурбона — которые, словно въедаются под кожу. Незнакомец, вскинув брови, оценивающе смотрит на неожиданно приобретенную. Приподнимая девичье лицо за подбородок, царапая нежную кожу грубой тканью перчаток, он резкой улыбкой оглашает свой вывод. Светлые глаза осуждающе сужаются от неслыханной наглости. С шумом дыша и толкнув того в грудь, она выискивает у него во взгляде сама не понимая что. Может того, что она пожелала? Но это же абсурд… Привел в чувство его медленно тягучий-голос, произнесший лишь одно слово, но что-то меняющий в ней необратимо:       — Интересно.       Морозное солнце в небе багровое, густой туман витиевато тянется в высь. Это — ее море кипит.       После такого знакомства тянувшиеся дни порхающей снежинки сменяются на резкую вьюгу. Давно такой зимы не было. Ей кажется, что та рука в грубой перчатке открыла дверцу в ее кабинке колеса обозрения и потянула за собой на Американские горки. Туда, где бросалось из крайности в крайность. Туда, где холодные воды резвились волной. Но у него нет рамок, для него все было забавой.       Зашнуровывая замшевые ботильоны и поправляя вязанный берет, она бежит на встречу. Он всегда в красном и с ироничной усмешкой, а она без перчаток и с тихой радостью на губах. Зима кажется сказочной. Ей нравится хруст снега под обувью, а он стряхивает снежинки с шарфа и рассказывает о себе, уводя вглубь домов и улиц. Пальцы жгли от прикосновения с чужой ладонью, и морозный ветер проходил мимо, не задерживаясь на ее бледной ладони.       Она хочет поднять глаза к небу и поблагодарить, если бы не эта быстрота, сменяющая легкие прикосновения на страстно-голодные поцелуи. Это немного пугает, но она привыкла идти через страх и сомнения. Главное — не потерять приобретенное… счастье?       Она решает дать ему свою кисть, ведь он — источник небывалых оттенков. Дерзких и ярких. Но он стал рисовать на ее голубом холсте остро заточенными карандашами. Пусть. Она никогда не была столь живой. Ее тихое море становится горючим, в его глазах кипит лава, а она охвачена его огнем.       Ей никогда не было столь обжигающе ярко. Его резкие фразы, перерастающие в их поединок колкостей. Вальяжность наглого кота. Он словно всегда держит ее лицо за подбородок, обращая взор на себя, ни на минуту не давая передышки. А она наблюдает за его широкой ладонью с карандашом, погружая свой серо-голубой мир в глубокий сон. Какой же на этот раз цвет? У огня множество оттенков. Парализующая истома влюбленности в ее глазах, стальные цепи принципов плавятся, и она решает подарить ему бордовое, расцветающее тюльпаном на белоснежной простыне.       Она завоевала его внимание. Он увлечен.       Все чаще его каштаново-винные пряди скользят по ее светлой коже, и он упивается этой чистотой и одновременно ее холодностью. Другая бы давно расплавилась стонами на простынях под его натиском. Упоительно мять в руках светловолосую куклу, получая взамен возмущенный взгляд и ни намека на сопротивление. Ему интересно.       Ее бледные пальцы зарываются в его волосах, она тянется к нему, летит к пламени. Жаждет любви? Он иронично выгибает брови, дивясь такому наивному мотыльку, заплутавшему в тенетах. Лазурные крылышки трепещут, путаясь еще сильней. Ладно. Она мечтает о любви, а он хочет ее. На его взгляд все органично, и он оставляет на ее теле жгучие следы засосов, окуная ее в темное своими желаниями.       Тюбик с голубой краской забыт дома. Белый лист шепчет о своей чистоте, а напротив — душа переполнена резкими штрихами острых цветных карандашей. Она закусывает губы, накрашенные алой помадой — ему так нравилось. Снова берет палитру ярко-красных цветов. Она рисует пламя, чувствует притупленную боль на бедрах от властных рук и задыхается от своей любви, подаренной небом.       Белые мосты теряют свою белизну вечером, когда она в который раз возвращается от него на ослабевших от неги ногах. В заре неба она видит его глаза цвета бурбона и морщится от горько-сладкого привкуса на языке. Ей кажется, что она пьяна — пьяна этими встречами и его ироничной улыбкой, наглым взором и вольными руками. Цвета вокруг зашкаливают, как же она их раньше не замечала? Горящие вывески, радужные куртки прохожих, переливчатый снег на бульварах розовеет от солнца. Она шипит и хватается за виски. Ноги слегка подкашиваются, это уже слишком… Алое море тянет на дно. Она захлебывается.       Редкие беседы, все меньше интереса к ее будням, все больше бешеной страсти. Он хмыкает и тянет за светлые волосы, слушая ее тихие стоны. Ему становится скучно.       В калейдоскопе дней с ним все бывает так переменчиво. Она узнала, что и огонь бывает ледяным, и то, что слово «Люблю» может висеть углем на шее, вынуждая кожу тлеть под ним. Произносить это чувство с отрешенным взглядом и выдыхать дымом «Моя» по привычке, жестоко усмехаться, туша окурок.       Перебирая темные пряди, она выслушивает его долгие речи, когда он попивает до омерзения горький кофе, и не дышит, когда он сквозь зубы шепчет на ухо:       — Моя.       Она до боли жмурится, вспоминая дни когда она была не-Его, хотя прошла всего одна зима. Она словно впитала весь его запах, ей кажется, что это горячий кофе льется ей на запястья, оставляя ожоги, как отметины. Да, она помечена как собственность, и от этого осознания темнеет в глазах. В подтверждение он закуривает сигарету с горьковато-сладким дымом и выдыхает на изгиб ее шеи, продолжая спускаться. Она уже не чувствует этого запаха — он стал частью ее жизни, растворяясь в кислороде. Она пьяна им, а он снова отдергивает одеяло в сторону, лениво блуждая взглядом по ее телу.       Темный омут в глазах рассеивается, когда она возвращается домой после этой встречи. Он редко провожал, а она куталась в пальто и смотрела на небо. Он называл ее кислородом, без которого не может дышать, а он был для нее пламенем — вседозволенным, прожигающим легкие, превращающим ее воздух в потрескивающий огонь. От ее голубого холста веет удушающим пеплом.       Небо над головой усмехается, даря блики весны, погружая город в яркую радугу. Ей этого хотелось? Нет, в ней уже давно вырезаны эти цвета, покрытые слоем горько-сладкого пепла, который жжет, не давая нормально дышать. Как и ее красный шарф на шее. Туго затянут и въедается цветом под кожу. Но безуспешно. Переизбыток.

Эй, небо! Верни мой серо-голубой мир, В нем мне было уютнее Прошу! Мне плохо! Эта любовь ярко-алого цвета… мне не выбраться. Меня преследует его взгляд. Я горю.

      Под уставшими глазами пролегли мешки, окрасив молочную кожу в болезненный цвет, и он кривит губы. Кажется, светловолосая кукла вот-вот сорвется с ниточек, а он пожимает плечами на ее хмурый взгляд. Сломанная игрушка не достойна его внимания. Крылья лазурного мотылька все изрезаны от нитей, их холодный блеск стерт грубыми пальцами. Отпустишь, и он больше не взлетит.       Снова ссоры, недопонимание, медленный глоток холодного кофе. Он и не хочет понимать. Она что-то шипит, хоть слышен лишь прерывистый шепот. В ней уже нет леденящего кислорода. Последняя сигарета выкурена, ее светлые локоны пропитаны гарью. Ее золотые глаза не искрятся любопытством. Его больше не будоражит запах ее кожи. Ему наскучило.       Неинтересно.       А она возненавидела красный цвет в один из дней Американских горок, и поняла что эта карусель — всего лишь развлечение, от которого при выходе начинает тошнить. Он усмехается, а она истерически хохочет, вгоняя в краску неизвестную девушку с большими наивными глазами, которая безнадежно пытается прикрыться его бордовой рубашкой. Он демонстративно выдыхает дым в ее сторону и шепчет: «Моя», а неизвестная поджимает губы и заправляет светлые локоны за ухо. Какая невинность на порочных простынях. Неужели он и в ней видел это? Она вытирает слезы, и смех громче разносится по спальне. Какая глупость, какой абсурд… ему тоже смешно. Для него это забавная шутка. Ему хотелось лишь развеять скуку, а она запоздало осознает, что он был лишь кляксой на холсте ее жизни. Кляксой, которая возомнила себя огнем.       Он не оправдывался — не считает нужным. Не винит ее, не говорит о потере чувств. Наверное, потому что их и не было. Говорит об усталости прокуренным голосом и вручает словами ластик: «Хочешь, забудь. Сотрешь мое имя. Но согласись, нам было интересно». Она молча смотрит на него как на душевно больного. Как он не знает, что цветные карандаши не сотрешь ластиком? Лишь можно тереть до дыр, собирая потом ошметки души…

Небо, я любила. Было больно. Но спасибо. Это было ярко, но это сгнило. Спасибо за то, что я это вкусила… Я больше не буду обращаться к тебе.

      Другой город, следующая зима, кирпичные мосты покрываются слякотным снегом.       На тротуарах желейные лужи сотрясаются от дуновения ветра, и она безуспешно ловит свое отражение на водной глади. Снег моросит прямо на голову, она вздыхает, поправляя воротник голубого пальто, и чувствует, как промокает ее белая шапка. Нужно было взять с собой зонтик.       На светофоре загорается красный, и она усмехается, невольно вспоминая свое кратковременное вдохновение. Да, это было помешательством, но в тот период были написаны самые смелые картины.       Она хотела их сжечь, стереть все, что с ним связано, словно ластиком. Просто и эффективно. Но как бы он отнесся к тому, что она продала весь его цвет на своих полотнах, выручив за это неплохую сумму? Наверное, просто бы хмыкнул и протянул свое: «Интересно» — безучастным голосом, давясь своим едким дымом.       Она по привычке смотрит на зимнее небо, но уже не ищет там ответов и не просит что-то себе. Серо-голубой мир живет целостным организмом, а она идет по его дорогам, чувствуя себя как дома. В нем иногда холодно, но она больше не жалуется на это. Она сильная, и больше не позволит себе дать слабину.       Не позволит пачкать свой внутренний мир, в котором все еще зияют противные штрихи, не смываемые ни одним растворителем. Большие светлые глаза смотрят на всех с безразличием, защищаясь, не поддаваясь уловкам. Она скучная, в ней нет ничего интересного, с нее нечего взять. Проходите мимо.       В ее квартире на окраине города тихо и спокойно, ни души. Пусто. Ей так комфортно. Минимум мебели, белые стены, мольберты, холсты, разбросанные краски… чтобы добраться до дома нужно пройти еще три улицы.       Промозглый снег усиливается, от него некуда деваться: он просовывается липкими хлопьями под воротник и вплетается в торчащие волосы из-под шапки. Кажется, его цель — это впитаться в ее одежду полностью и лишить возможности быть согретой. Замершей ладонью она стягивает мокрую шапку и недовольно бормочет. Хоть выжимай. На глаза попадается дверь в маленькую закусочную, и она, не раздумывая, забегает в помещение, садясь за столик рядом с теплым кондиционером.       Официантка, радуясь редкому посетителю, приветственно щебечет над ее столиком, предлагая горячие хот-доги и блинчики. Как же люди любят губить себе организм вредной пищей. Она хочет лишь горячий чай, но вздыхает и ради приличия заказывает к нему что-нибудь сладкое, неважно что. Официантка уходит, а она отстраненно смотрит в окно. Шапка сушится около кондиционера, а обездвиженные пальцы возвращаются к жизни. Со светлых волос капает вода, и она чувствует себя сосулькой, пришедшей не по адресу. За окном зимние каникулы, и родители спешат со своими детьми на елки и спектакли, не упуская шанса побыть с семьей. Молодые люди собираются толпой и обсуждают планы на вечер, проходят счастливые пары. А она сидит одна и ждет горячего чая, чтобы согреется, слушая веселую песню из настенного телевизора закусочной, совсем не подходящую под ее настроение.       От пейзажа за окном отвлекает странная волна по телу, ощущение незримого присутствия рядом, внимательного взгляда, и она оборачивается. Напротив, через один столик — такой же посетитель, как она; сидит в одиночестве. Медленно поедает жареные дольки картофеля и задумчиво, не отрываясь, смотрит на нее своими карими глазами.       Ее медленно захлестывает паника. Такие же черты лица, такие же расслабленные движения, но что-то не так. Волосы намного короче и светлей, почти темно-русые, нет того цинизма во взгляде. Да еще и эти ярко-оранжевые наушники…       Но ее не провести. Зачем он тут? Зачем снова появился в ее жизни? Напомнить о себе и всколыхнуть не забытую боль?       Она обжигает льдом своего взгляда и возмущенно шипит, когда ее бывший недоуменно наклоняет голову и, краснея, улыбается ей в ответ. Улыбается так искренне, так широко, что на щеках проступают ямочки, и отводит взгляд, прикрываясь бутылкой газировки. Она ошеломленно заглядывает за нее и видит в карих глазах смешинки, а слух улавливает приглушенный смех. Нервный глоток принесенного чая, отрешенный взгляд, а в мыслях вместе с незнакомым смехом стучит одна фраза: «Это не Он».       Потерянные глаза спешат зацепиться за что-то и натыкаются на тарелку блинчиков, обильно намазанных белковым кремом. Она морщится и отодвигает тарелку, а незнакомец пододвигает стул и садится совсем рядом. Стол пополняется вредной едой: теперь к чаю и противным блинчикам присоединяется гамбургер с жареной картошкой и бутылка газировки. На спинку стула облокачивается гитара в чехле…       Незнакомец дружелюбно протягивает ладонь и представляется, называя знакомую фамилию, и она неуверенно пожимает руку, рассматривая его ямочки на щеках. Кажется, знакомство с людьми для него — источник счастья. Его будто переполняет солнечная энергия, которой бы хватило для освещения целого города. Он начинает гиперактивно жестикулировать, рассказывать разные вещи и просит ее мнения. Хватает белковый крем картофелиной и с наслаждением отправляет к себе в рот. Смеется на ее удивление и вытирает крем с носа. С ним отчего-то хочется просто улыбаться. Горячий чай давно остыл, но ей и без него тепло.       Как выяснилось, он был его братом. И он был из тех, кто сначала долго дружит.       Он выжидает ее смех, для него отчего-то это дело было крайне необходимым. Называет «Колючей снежинкой» когда она хмурится, и надевает ей свои оранжевые варежки, когда она забывает перчатки. Он — абсолютный ребенок: обижается на ее колкие фразы, но прижимает к себе и клянется стать лучше, а она улыбается и шепчет, что уже некуда.       Для нее он как палитра акварельных красок, мягких, обволакивающих. С ними все картины светились мягкой добротой. Как его глаза.       Его никто не просит — он сам берет кисть и разукрашивает ее серо-голубой мир, рисуя оранжево-желтое солнце. Аккуратно замазывает следы карандашей, успокаивая море. Душа теплела под лучами, а бледные щеки розовели от мягких поцелуев. Она дарила ему свою улыбку, а он вечером играл на гитаре. Он был из тех, кто ценит любовь.       Рисуя однажды утреннее небо, она пририсует на краю холста две заглавные буквы «А.А.».

Эй, небо! Не буду к тебе обращаться, я так говорила… Ты алой любовью меня проучило, говорило ждать, а я все спешила. Ты послало мне Солнце, за это спасибо! Я воздушно-нежна, как твои облака, невесомо лечу над живою волной. Мне ни страшен не снег твой, ни дождь проливной. Ничего не прошу. Благодарю. Я любима. Я люблю…