Февральская трава

      Было почти двенадцать часов воскресного февральского дня. За окном сияло солнце, снег искрился под его лучами. Я сидела в своей комнате, забравшись с ногами на кресло, и слушала любимую музыку, параллельно рисуя что-то в альбоме. Моё мирное ничегонеделанье было прервано окриком мамы, голос которой едва прорвался сквозь гитарные рифы в наушниках.       - Алёна, собирайся! Мы едем в гости!       - Окей, мам, пять минут…       Я не без сожаления выключила плеер, подошла к шкафу с одеждой. Не смотря на обманчиво солнечную погоду, за окном было явно холодно, так что я влезла в любимые джинсы и тёплый белый свитер с высоким воротом. Вышла из своей комнаты и, мельком глянув в зеркало в прихожей, чтобы убедиться, что пучок тёмно-рыжих волос на голове не сильно растрёпан, подошла к маме. Та, вместе с бабушкой, собирала кому-то подарок. Кому, кстати?       - А куда мы едем?       - К дяде Серёже и тёте Тане. – Ответила бабушка. - Помнишь их?       - Помню. Кажется… - Я улыбнулась и вернулась в прихожую. Минут через десять мы с мамой и бабушкой уже шли к остановке. Я сунула в уши наушники (куда ж я без них?) и не особо интересовалась происходящим вокруг. Вот мы сели в троллейбус, и я притихла, заняв место у окна. Через некоторое время мама, сидевшая рядом, легонько толкнула меня в бок, обращая на себя внимание. Я поспешно освободилась от гремящих что-то весёлое проводов.       - Алёна, мы не к ним домой едем… - Тихо сообщила родительница. Я удивлённо подняла брови. Конечно, можно было предположить, что встреча произойдёт, например, в кафе, но уж больно напряг меня мамин тон: серьёзный, сосредоточенный, даже печальный. – Мы едем в больницу.       - Кто-то заболел? – Обеспокоенно спросила я.       - Дядя Серёжа уже давно болеет. Ты только не пугайся там, хорошо?       - А чего там пугаться? Ну, болеет человек. Что ж поделать? – Я вздохнула и, вернув наушники на место, прикрыла глаза. Мамины слова никак не шли из головы. Что-то тут не так…       Я помнила дядю Серёжу, он с женой Татьяной приезжал к нам однажды. Весёлый, высокий, с усами… Мне тогда, правда, было лет девять-десять, не больше, я плохо его запомнила. Осталось только чувство праздника, веселья, доброты.       Мы вышли из троллейбуса, спустились в метро. Помню, мы проезжали станцию «Воробьёвы горы». Люблю эту станцию: открытое метро… Солнце заливало Москву-реку, которая натянула на себя ледяное одеяло, а на берегу красовались Лужники. Диктор произносил название этой станции громко, гордо, раскатисто, так, что сразу хотелось широко улыбнуться и засмеяться. Я ёрзала на сиденье и жмурилась от солнца. Вот мы, наконец, вышли из метро и направились вперёд по улице. Снега тут было много, в небольшом парке, который мы проходили, дети играли в снежки, закидывая друг друга и прячась за деревьями…       У больницы был высокий кирпичный забор.       С другой стороны его увивал плющ и вьюнок. Высокие сухие стебли этих растений перекидывались на внешнюю сторону забора и безжизненными космами свисали до середины стены. Мы остановились у калитки. Рядом с ней висела синяя табличка, на которой значилось: «Первый хоспис». По спине пробежал холодок. Дядя Серёжа не просто в обычной больнице.       Мы долго шли по лестнице, потом вдоль коридора. В нём было только одно окно, но зато большое. Правда, я не заметила, что за ним. Нас встретила тётя Таня. Я помнила её красивой, стройной, доброй… Доброй она и осталась, но какая-то неуловимая статность и жизнелюбие будто немного выцвели. Дядя Серёжа лежал на кровати: очень худой, словно высохший, ни улыбки, ни усов на его изможденном лице не было. Сразу стало грустно, неуютно. Я поздоровалась с ним, постояла рядом, но, сама того не замечая, отводила взгляд. Находиться рядом с обречённым было очень трудно. Мама, бабушка и Татьяна о чём-то разговаривали вполголоса, но я не прислушивалась. Когда, наконец, мне предложили погулять по этажу хосписа, я выскользнула в коридор. Дойдя до окна, забралась на широкий подоконник. На стекле были витражные картинки: ярко-зелёная трава, над ней жёлтое солнце. По траве идёт семья: человечки из линий, овалов и кружков, как рисуют дети. Мне было очень грустно, почти до слёз. Вроде я не очень хорошо знала дядю Серёжу и тётю Таню. Вроде я не должна сильно переживать из за смерти почти чужого человека. Или должна? Ведь дело было даже не в дяде Серёже. В коридоре много дверей, и за каждой из них такой же обречённый человек. А это ведь не больница… Отсюда пациентам одна дорога, в которую отправляют вперёд ногами и по которой обратно не возвращаются. В горле встал ком. Нет, это не честно, так не должно быть, так не может быть! У тех, кто здесь, нет надежды выйти. Они не видят, как во дворе дети играют в снежки, они не слышат, как диктор в метро объявляет станции… Они уже не живут, они просто ждут смерти… Какой же кошмар…       Я очень хотела плакать, но не могла: нельзя было здесь лить слёзы, это чувствовалось без слов. Я провела рукой по рисунку на окне. Отсюда не выходят. Это невозможно. А так не хочется в это верить! Так невозможно, противоестественно понимать это. Но это невозможно, так же как… как зелёная трава с рисунка сейчас, в феврале.       Тут вдруг что-то привлекло моё внимание. Какое-то движение за окном. Я перевела взгляд. Кошка. Рыжая кошка щурилась на яркие солнечные лучи. Рыжая кошка на ярко-зелёной траве. Я удивлённо моргнула, но ничего не изменилось. Трава действительно была зелёной. Словно она специально проигнорировала февральский холод, чтобы сказать мне: «Всё может быть. И надежда не должна гаснуть нигде и никогда».       Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем бабушка и мама сказали, что нам уже пора. Я всё смотрела на невозможно-зелёную, февральскую траву...        P.S. После я узнала, что за травой на территории хосписа специально следят. Это делается для того, чтобы те больные, что ещё могут ходить, видели за окном не кирпичную стену на белом снежном фоне, а яркую зелень.